Лабиринт. Она всегда хотела посетить лабиринт, подобный Хэмптон-Кортскому, о котором ей рассказывала бабушка, – там еще мужчина во фланелевых брюках, блейзере и соломенной шляпе сидел на вершине стремянки и выкрикивал указания через мегафон. – Не сейчас, – говорит Энья вслух, и при звуке ее голоса спящие лица открывают глаза в удивлении и ужасе. Она может оказаться здесь в ловушке. Совсем как фагус мистера Антробуса. Она уже не уверена, что сможет вернуться в центр. Лабиринт. Из лиц. Бабушка. Это фарфоровый лабиринт из Каменных садов, тот самый, что расчерчен осколками разбитой керамики, кусочками лиц коронованных особ Европы. И в том лабиринте имеющий дар мог увидеть ветер. Она призывает это воспоминание, воображает себя маленькой девочкой, стоящей в центре круговорота осколков и пытающейся разглядеть ветер. Мягкое, как молитва, прикосновение к правой щеке. Как будто ветер вздохнул. Она сворачивает в первый же проход направо. Колышутся волоски на затылке, подтверждая и направляя: вперед, и нечто незримое касается щеки, то левой, то правой. К каждому лабиринту есть свой ключ. За лабиринтом – свод, такой высокий, что она с трудом различает ребра, поддерживающие купол. В огромном зале полным-полно колонн – верхушки одних теряются в дымке, собравшейся под куполом, другие заканчиваются на уровне талии Эньи, – расположенных столь тесно, что сквозь них не видно стен. Колонны сделаны из темных, черных, блестящих костей, сплетенных и сплавленных таким образом, что в них можно рассмотреть лица, ребра, искривленные конечности. Оссуарий из стекла; костяные тотемные столбы. Поверхность у нее под ногами покрыта морщинами и порами, как человеческая кожа. Пробираясь между башнями большими и малыми, высокими и низкими, она замечает крошечных существ, которые суетятся вокруг ее бальных туфелек. Из любопытства она опускается на колени: тварюшки с воплями и свистом кидаются врассыпную. Они не длиннее большого пальца, наполовину пикси, наполовину автомобили; кентавры внутреннего сгорания с человеческими головами, руками и торсами, приваренными к корпусам игрушечных машинок. Они газуют и с рычанием двигателей вырываются из ее рук, но одного она все же хватает и подносит к лицу. Колесики визжат и вертятся. Она вскрикивает и бросает существо. Человеческая голова кентавра Генри Форда ее укусила! Он лежит на боку, вертит и вертит колесами, пытается руками поднять себя обратно на колесную базу. Хотя Энья ступает осторожно, а автокентавры демонстрируют чудеса скорости и маневренности, она невольно давит нескольких своими грязными бальными туфельками. Вдалеке между гладкими черными башнями мелькает что-то белое. И опять: ближе. Смотри. Где? Там? Нет. Где? Вон там! Вот это да: белое платье, похожее на винтажный свадебный наряд. Парит в метре или около того над поверхностью «кожи». И в четвертый раз: пока что ближе всего. Задержалось, чтобы Энья точно его увидела, и исчезло из виду за лесом из костяных тотемных столбов. Позабыв про автокентавров, Энья бежит за белым платьем. Оно уводит ее прочь от скопления башенок. Ведет через место, где из насыпей и гребней, похожих на красные десны, выпучиваются глазные яблоки и следят за гостьей; одни маленькие и голубые, как у моллюсков, другие диаметром в несколько метров, с радужкой в виде креста, треугольника или трех параллельных щелей. Платье ведет ее через рощу деревьев, ветви которых заканчиваются крошечными, вертлявыми гомункулами. Оно ведет ее через место, где слоны с растущими из спины солнечными часами медленно движутся по ковру с узором в виде шахматной доски. Энье кажется, что она догоняет призрака в этой гонке по внутреннему телесному ландшафту: свадебное платье из шелка шантильи, набитое сухими цветами; букеты вместо головы и рук, мертвые ломкие стебли, придающие торсу форму и осязаемость. Она приближается, но неизменно оказывается недостаточно близко, чтобы коснуться и ощутить кожей, что собой представляет его тело, форма и суть; что оно символизирует. Это не какое-то из ее воспоминаний, искаженных и переосмысленных. В этом Энья не сомневается. Она осознает, куда ее ведет эта греза Антагониста. Плетеные стены и потолок телесного ландшафта расширяются наружу и вверх, в неопределенное измерение, образуя пространство столь обширное, что почти можно обмануться и внушить себе, будто находишься на открытом воздухе. Пол из плоти плавно поднимается перед ней и переходит в склон – хаотичную россыпь камней странной формы, крутую гору, на вершине которой стоит трон. Фагусы, понимает Энья, когда поверхность становится чересчур крутой и неровной, чтобы поддерживать прежний темп, хотя свадебное платье без труда плывет над завалами: фагусы, нимроды, твари из Врат, сваленные грудами. Она выискивает опоры и захваты среди выступов и наростов; фагусы на ощупь холодные, твердые и бесцветные, как эмаль, сплавленные неведомым способом в единую стеклянистую массу. Она задается вопросом, те ли это фагусы, которые были, или те, которым еще предстоит быть, и продолжает пробираться к вершине. Мы идем вверх, вверх, вверх по штуковинам, похожим на кроссовки с плавниками и хвостами форели, на хрустальные графины, украшенные перистыми ресничками, на устриц с высунутыми бородавчатыми языками, на камни с руками, чьи пальцы унизаны бриллиантовыми кольцами, на мопеды «хонда» с головой Моцарта вместо руля и на наполовину акулу, наполовину скейтборд, и все это окостенело и срослось в единую массу. Затем Энья обнаруживает под рукой свинью, которую убила в переулке за монастырем, и край черного кружевного платья, твердый и холодный, как антрацит, и волка-миногу, раздавленного на заляпанном маслом бетоне автостоянки QHPSL, и клочок футболки, украшенной отрубленными головами, пентаграммами и бондажем, а также ногу в сандалии. Фагусы, которые были. Вверх, вверх. Склон становится все круче. Энье кажется, что она карабкается на эту гору целую вечность, и все же гора тянется перед нею к недосягаемому трону на вершине. Вверх, вверх; шелковое свадебное платье, наполненное цветами, по-прежнему ее ведет, хотя она больше не нуждается в руководстве. Вверх, вверх, вверх, и вот в какой-то момент Энья уже не может продолжать подъем, она достигла вершины, пика горы разрушенных грез. Трон представляет собой каменный монолит в небольшом углублении среди окаменевших фагусов. Он повернут к ней спинкой. Каменная плита пробита на уровне ее глаз. Через дыру она может видеть затылок. Энья обходит трон, чтобы посмотреть на сидящего. Это мужчина. На нем деловой костюм довольно старомодного покроя, рубашка с заостренным воротничком и безвкусный широкий галстук из тех, что считались неимоверно модными в 70-х. На подлокотнике сланцевого трона сидит девочка. Энье трудно определить ее возраст. На ней свадебное платьице из шелковой тафты кремового цвета, во всех отношениях – копия того, что привело Энью на гору из фагусов. Девочка играет с сушеной маргариткой, вертит ее в пальцах. Она смотрит на Энью, застенчиво хихикает. – Привет, Энья, – говорит отец. – Тоже хочешь поиграть? Ребенок обнажает идеальные белые зубы и снова радостно хихикает. И Энья проваливается в прошлое. Она вспоминает. Все до мелочей. О тех случаях, когда он вставал ночью, якобы в ванную попить воды. О тех случаях, когда он рано приходил домой с работы, и о том, какой тихой становилась ее мать, застав его дома. О тех случаях, когда ее отправляли за покупками с матерью, а он настаивал, чтобы Юэн оставался с ним и занялся уборкой в гараже или на чердаке. О тех случаях, когда рано утром хлопала дверь спальни Юэна и – когда в доме снова воцарялась тишина – раздавались приглушенные подушкой рыдания, такие тихие, что она сомневалась, слышит ли их на самом деле. Несколько раз он настаивал на том, чтобы искупать Юэна и высушить его у камина, хотя Юэн был достаточно взрослым, чтобы мыться самому, и уж точно слишком взрослым, чтобы сохнуть, сидя голым у огня. Были случаи на пляже, когда – даже после того, как Юэн стал достаточно взрослым, чтобы вытираться самому, – отец настаивал на том, чтобы вытирать его большим полосатым пляжным полотенцем с буревестниками. Были случаи, когда Юэн сидел, просто сидел, сидел, ничего не делая, только сидел, наблюдая, как дождь поливает сад, и ее мать вставала, чтобы подойти к нему, а отец говорил – нет, оставь мальчика в покое, пусть поймет, что нельзя быть занудой. Были случаи, когда мать приезжала за ними в школу в старом желтом «Фиате-127» с чемоданами и сумками на заднем сиденье, а потом гнала на всю катушку, почти безрассудно, до самого Баллибрака. Были случаи – после того как у Эньи начали расти грудь и новые волосы и она чувствовала себя так, словно внутри превращалась в волка, – когда он приходил и, если никого больше не было рядом, спрашивал, что это у нее растет вверху. И внизу. И когда интересовался: можно ли потрогать? Вверху. И внизу. Эти его толстые, похожие на лопаты пальцы, желтые от никотина, проникающие под резинку… Вверху. И внизу. Были случаи, когда Юэн будил ее, рыдая от боли, страха и унижения, и были случаи, когда силуэт, очерченный светом из коридора, появлялся в ее дверном проеме, отбрасывая тень на ее кровать. Веди себя хорошо. Будь славным мальчиком. Будь хорошей девочкой. А что у нас тут внизу, м-м, как красиво, как хорошо, не старое и не пользованное, а новое и свежее, ты же любишь папочку, да? Любишь? Ну еще бы. Тогда сделай вот это. Ложись вот так. Потрогай папочку вот тут. И доктор светит ей в глаза большой яркой лампой, и она слышит, как он говорит – будто думает, что она глухая или совсем дурочка: «Она словно не хочет вспоминать, миссис Макколл. Она словно приказала самой себе не вспоминать». Но Энья помнит. Она помнит. Каждую. Чертову. Мелочь. – Ублюдок! Мечи поют, вырываясь из ножен за спиной. Тати и катана. Здесь, в средоточии силы, символы вспыхивают и потрескивают на лезвии, как пламя новой звезды: Энья поднимает катану над головой. Дзёдан-но-камаэ. Ее отец улыбается, приподнимает указательный палец с подлокотника сланцевого трона. И она постигает уже известное отцу. Она понимает, что, если сразит его одним ударом, вложив в него всю свою ненависть, боль, жажду возмездия и ярость, сила отца превзойдет все мыслимые пределы. Ибо, если она его прикончит, уничтожит, ненависть будет вечной. За ненавистью останется последнее слово. Она сама по себе будет последним словом. Оно будет вечно звучать в залах Мигмуса, и это не закончится никогда. Искаженные Твари, нимроды, фагусы, Повелители Врат – они тоже будут существовать вечно, созданные и вдохновленные силой ее ненависти, пока она сама не погибнет. От собственной ненависти. И всякая надежда на новое мифическое ви́дение – новую мифологию, новых героев, богов и демонов, которые сметут усталый пантеон Потустороннего мира, – издохнет в корчах, задохнется в пучине ее злобы. Она хочет его зарубить. За десять, двадцать, сто грехов, двадцать, сто, тысячу преступлений и медленных, сладострастных увечий она хочет почувствовать, как ее меч вонзается в его плоть, хочет увидеть, как он сгинет от Божественного света ее иероглифов. За мать. За Юэна. За себя. За все несбывшиеся версии Эньи Макколл, которые могли бы существовать, за жизни, которые они могли бы прожить, за любовь, которую они могли бы испытать, если бы не он. Действие/бездействие. Понимание/непонимание. Два самурая на склоне холма, под дождем. С неба льет как из ведра. Все ее стратегии оказываются пустышками. Путь подвел ее. Внутри нее Пустота. Она вырывает разъем из катаны. Иероглифы исчезают, превращаясь в ничто. Она подносит меч к своему лицу. Край клинка касается носа. Острый, как слово Божье. С криком, который никто не сумел бы расшифровать, она швыряет меч далеко от себя, прочь от вершины горы. Он кувырком летит вглубь Мигмуса. Свет, взявшийся ниоткуда и отовсюду, озаряет клинок, пока тот не теряется в пустоте. Энья поворачивается к отцу. Закрывает глаза. Она снова вспоминает, как отец жестоко издевался над ее братом, над нею, над их матерью – всей семьей. Видеть эти воспоминания невыносимо, их прикосновение обжигает, как желчь, и все же она их собирает, обнимает. И принимает в себя. Она произносит три слова. Каждое из этих слов стоит Энье больше, чем что-либо когда-либо стоило ей за всю жизнь. Отчуждение и разлука с матерью, потеря работы, расставание с Солом, незапланированная беременность, мщение во имя Детей Полуночи – ничто из этого не сравнится даже с толикой цены любого из трех этих слов: «Я тебя прощаю». Это не полное прощение. Это всего лишь три слова прощения, и ей потребуется вся оставшаяся жизнь, чтобы превратить их в нечто большее, но для начала сойдет. Она открывает глаза. Сланцевый трон опустел.