Средоточие тьмы, которое она ни за что не смогла бы продемонстрировать кому-то из любимых людей, раскалывается сверху донизу, словно его пронзает молния. Шкатулка с древними печалями распахивается, подставляя содержимое свету. Твари, что роились и размножались внутри, пронзительно вопят и умирают. Маленькая девочка в свадебном платье из коричневатой тафты выходит из-за каменного трона. Энья опускается на колени, манит ребенка к себе. Девочка застенчивая и угрюмая, но все же любопытство превозмогает легкий страх, и она приближается. – Я пришла, чтобы забрать тебя отсюда. Тебе больше не нужно здесь оставаться. – Я не хочу уходить. Мне тут нравится. – Правда? А что тут есть хорошего? – Я. – И тебе действительно это нравится? – Нет. Но я не хочу возвращаться. Не заставляй меня вернуться. Я не вернусь. Ты меня не заставишь. Это мой дом. Мой. Зачем ты сюда приперлась и все испортила, испоганила все веселье, сделала таким ужасным? Ну кто тебя просил приходить и что-то менять? Почему ты хочешь меня забрать отсюда, если я не хочу уходить? Энья долго смотрит на ту, кого всегда считала своим Антагонистом: на девочку, ребенка в женском платье. Она ошибалась. Архив доктора Рука ошибался. Дети Полуночи ошиблись. Ее враги сказали правду. Здесь не было ничего, что могло бы противостоять ей. Если какой-то Антагонист и существовал, он прятался внутри самой Эньи. Энья раскрывает объятия навстречу маленькой девочке. Девочка принимает приглашение, сама разводит руками, отвечая на ласку. Энья прижимает ребенка к груди, крепко обхватывает, защищает, заточает в объятия, словно в темницу. – Тебя не должно здесь быть, – шепчет Энья. – В моем мире для тебя найдется место. И время тоже. Ребенок кричит и пытается вырваться: нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет… Но Энья не отпускает. Она прижимает ребенка к груди. Девочка бьется о нее головой снова и снова, опять и опять, пытается высвободить руки, чтобы ударить и поцарапать, вертит головой, чтобы укусить. Но Энья не отпускает. И чувствует, как что-то меняется, ощущает, как формы человеческого тела плавятся и текут, как оно преобразуется. Она кричит; в ее объятиях змея. Но не отпускает. Змея извивается, раздувается. Энья прижимает к груди какое-то невероятно огромное и умопомрачительно мерзкое насекомое. Но не отпускает. Насекомое превращается в химеру из шипов, клыков и игл, как у дикобраза, которые терзают плоть. Энья кричит, из тысячи проколов течет кровь. И все равно не отпускает. Ребенок преображается: раскаленный добела слиток железа; колонна сухого льда; осязаемая вспышка молнии. Энья не отпускает. Ее рвут когтями, жгут кислотой, обжигают ноздри мерзкими и ядовитыми парами, превращающими легкие в пузыри гноя; проказа разъедает ее пальцы, грудь и лицо, покрывая их гнилостными нарывами; опарыши и долгоносики вылупляются в ее животе и проедают себе путь к свету и воздуху; она обнимает клыки, жало, яд и мор и не отпускает; пятая, пятидесятая, пятисотая и пятитысячная трансформация позади, а Энья все равно не отпускает. И в конце концов все изменения прекращаются, в кольце ее рук лежит нечто серебристое, мерцающее – словно эмбрион, и новорожденное дитя, и малыш, и красивая женщина, и престарелая карга, все сразу, состояния меняются, мелькая, все они преходящие и нематериальные. Энья держит серебристое, ослепительное нечто. Оно скользкое на ощупь, более гладкое, чем стекло. Оно струится по ее пальцам, как ртуть. Она прижимает его к животу. – Да! – кричит она, когда ртутное нечто проходит сквозь плоть живота, чтобы упокоиться внутри. – Да… Подземные толчки сотрясают гору фагусов. По сланцевому трону сверху донизу бежит трещина, продолжаясь через сплавленные, окостенелые тела фагусов. Мигмус снова сотрясается; гора со скрежетом раскалывается. Куски фагусов кувырком летят по крутым склонам. Вся зыбкая груда стонет и начинает оседать. Воображаемая структура Мигмуса раскалывается на части. Третий залп подземных толчков заставляет Энью схватиться за сланцевый трон. Окружающая гору стена из плоти и костей разваливается; пролеты и тросы ломаются и лопаются; похожее на мясо вещество, из которого они сделаны, разделяется на лохмотья и частицы. Целые географии телесного ландшафта клубятся и трансформируются в нематериальность Мигмуса, в ураганы из бесформенных ошметков грез. В центре горы фагусов образуется колоссальный провал. С неумолимой, тяжеловесной медлительностью вершина, трон и Энья скользят в пустоту. Куски разломанных фагусов пролетают мимо. Костяные опоры и контрфорсы, которые поддерживали мир, разматываются на составляющие их волокна; эти волокна распадаются на облака свободно летящих клеток. Пульсирующие воздушные мешочки падают сквозь пустоту. Лишенный формирующего и поддерживающего структуру воображения Мигмус возвращается к первичному хаотическому состоянию. За считаные минуты вся грандиозная конструкция, воздвигнутая Эмили Десмонд, становится облаком молекул, расширяющимся наружу в великую и безграничную тьму. Цепляясь за обломки отцовского трона, Энья проваливается сквозь Мигмус. Под собой она замечает разрыв в нематериальности: сквозь него пробивается бледный рассветный свет, сияние во тьме. Свет новой зари падает на Энью. «Лети туда!» – беззвучно кричит она каменной плите, желая силой мысли перевести ее кувыркание в стабильную, заданную траекторию. Как это работало в «Волшебнике страны Оз»? Нет места лучше дома, нет места лучше дома… Наверное, нужны волшебные туфельки, чтобы все получилось как надо? Вселенная-тело почти целиком перешла в первозданное состояние; Энья – единственный оставшийся квант определенности и порядка. Она сосредотачивает свои желания на лучах зари – портале, ведущем обратно. Она вспоминает все, что когда-либо любила в своей жизни и в реальном мире, призывает образы, осмысляет их, касается, пробует на вкус, ощущает текстуру – и, наслаждаясь ими вновь, отвергает все, предлагаемое Мигмусом. Это место не предназначено для жизни. Рот-вагина открывается; утренний свет проникает в Мигмус и поглощает Энью. Свет. Первозданный свет. Холод. Первозданный холод. Немыслимо, что ей так холодно и она все еще жива. Раз ей холодно, она обязана быть живой. В какой-то момент ночью ее тело, должно быть, слилось с камнем, к которому она прислонилась, и теперь Энья – его покрытый инеем выступ; каменные ноги, каменные руки, каменные пальцы, каменные глаза. На миг ей кажется, что веки смерзлись намертво. И все же их удается разомкнуть: подножие горы еще погружено во тьму; гигантская тень легла на лес, поля и море. В зените конденсационный свет летящего на запад самолета ловит лучи восходящего светила и вспыхивает золотом. Свет касается вершин по ту сторону залива, бесшумно движется по земле семимильными шагами. Автомобильные коврики от мороза задеревенели. От попыток пошевелить замерзшими конечностями ткань потрескивает и хрустит. Люди умирали и в менее тяжелых условиях. Почему же Энья… …разве что путешествие в Мигмус и обратно не было полностью воображаемым, как она считала до сих пор. Несущественно. Пока что стоит вознести хвалу Господу за свет и утро, за возможность пошевелиться, размяться и что-то ощутить, пусть при этом и чувствуешь себя скалой, которая ожила после миллиона лет неподвижности. Пальчики зари ощупывают вершину горы, склоны, призывают жизнь и тепло в тело Эньи. Она сгибается, потягивается, разминается с мучительной медлительностью старухи, практикующей тайцзицюань. Почувствовав себя человеком по крайней мере наполовину, заново складывает сумку. Воображаемое путешествие, значит? А где же тогда катана? Энья взваливает ношу на плечи и, прихрамывая, уходит от Невестиного камня. Оборачивается взглянуть на своего противника и союзника. Высокую каменную плиту прошила трещина – от верхней левой части к правой нижней. Нет, воображение тут ни при чем. Энья опять ступает на размеченную столбиками тропу для людей. Солнечный свет касается верхушек леса, а внутренний свет разливается по обширным ландшафтам ее так долго пребывавшего во тьме духа. Внизу, среди деревьев, где слышно, как по шоссе едут первые утренние машины, Энья останавливается. Конечно, еще слишком рано, биологически невозможно чувствовать то, что она как будто почувствовала, но ей показалось, что ребенок внутри шевельнулся и пробудился. Вернувшись к машине, Энья обнаруживает, что ночью кто-то воспользовался открытой крышей и украл новую стереосистему и коробку с кассетами. Прислонившись спиной к дверце «ситроена», Энья смеется, смеется, смеется. Ну не дают жить спокойно. Как обычно, когда звонит телефон, ей приходится пять минут кричать на Эллиота, чтобы он вырубил этот проклятый грохот, потому что надо поговорить. Что? Надо поговорить. Что? Не слышу. Надо поговорить. Подожди минутку, я выключу музыку, что? Надо ответить на звонок. Ой. Меня к телефону? Нет. Меня. Джейпи. С трудом верится, что это он. Все равно что позвонил призрак или южноамериканский desaparecido [196]. Он собирался позвонить уже давно, однако… ну, сама знаешь, душа моя… то да сё, особенно сё. Как ты? На седьмом месяце беременности, чувствует себя размером с крупный спутник Юпитера, обречена на боли в спине, плоскостопие, безвкусную одежду для беременных с крольчатами на нагрудном кармане и настойчивые уговоры Эллиота постоянно практиковать дыхательные техники, которые они изучают на уроках дородовой подготовки. Но все хорошо. Найти в себе смелость признаться Эллиоту, что она беременна, было непростой задачей. У нее было искушение доверить это неопровержимым доказательствам, которые он бы со временем увидел сам, но тогда он мог быть введен в заблуждение, что ребенок от него. В начале нового года они начали спать друг с другом. Партнер, с которым спишь, не заслуживает столь гнусного обмана. Она хотела, чтобы у него не было сомнений в том, что ребенок не его, даже если за это придется поплатиться его ногами под ее одеялом и чаем в постель с утра. Хотя у Эньи сердце обливалось кровью при мысли, что она может потерять его, она сказала: «Я беременна». На три дня он заперся у себя на чердаке с аппаратурой, которую удалось спасти от пожара на складе, в то время как Энья чувствовала себя грешницей, осужденной Господом. Эллиот сказал «надо подумать». А на третий день у дома № 27 по Эсперанса-стрит остановился фургон, и из него вынесло клавишные синтезаторы, MIDI-клавиатуры, ритм-генераторы, двухкассетники, CD-плееры, магнитофоны, электропроигрыватели, микшерные пульты, усилители, микрофоны, плакаты, принты, картины, вседорожный велосипед с восемнадцатискоростной трансмиссией «Шинамо» и Эллиота, который произнес: – Каждому ребенку нужен отец. Ввиду того, что настоящий не справился с обязательствами, я хотел бы подать заявку на эту должность. И пока Эсперанса-стрит застыла, ошеломленная таким дерзким поворотом, Энья с улыбкой пловчихи-синхронистки открыла дверь пошире и впустила Эллиота с его клавишными синтезаторами, MIDI-клавиатурами, ритм-генераторами, двухкассетниками, CD-плеерами, магнитофонами, электропроигрывателями, микшерными пультами, усилителями, микрофонами, плакатами, принтами, картинами, вседорожным велосипедом с восемнадцатискоростной трансмиссией «Шинамо» прямо в свой дом. Система знакомая и удобная. Еще одно сообщение от еще одной группы адвокатов уведомило Энью, что она получила по завещанию имущество и землю по адресу Эсперанса-стрит, 27, ранее принадлежавшие покойному мистеру Антробусу. Эллиот использует комнаты на первом этаже, чтобы творить свою музыку. Энья улыбается. Она рассматривает это как завершение мести Антробуса банде, укрывшейся за занавесками, – мести, начатой, когда отдел по борьбе с наркотиками совершил налет на квартиру Эньи и завладел двумя пакетами с обрезками ногтей и обесцвеченными лобковыми волосами, которые, похоже, не значились ни в одном из списков «веществ», эйфориаков, стимуляторов, депрессантов, галлюциногенов и прочей дури. Специалисты по судебно-медицинской экспертизе не смогли определить действующее вещество, хоть оно и оставляло странные пики на диаграммах химического анализа. Один достаточно уверенный в своих выводах и знаниях, чтобы испытать находку на себе, сообщил только, что на вкус оно как электрические лампочки. Дело закрыто. Но это все равно было грандиознейшим событием десятилетия для тех, кто прятался за кружевными занавесками и вертикальными жалюзи Эсперанса-стрит. До Эллиота и его клавишных синтезаторов, MIDI-клавиатур, ритм-генераторов, двухкассетников, CD-плееров, магнитофонов, электропроигрывателей, микшерных пультов, усилителей, микрофонов, плакатов, принтов, картин и вседорожного велосипеда с восемнадцатискоростной трансмиссией «Шинамо». Эллиот хорош. Достаточно хорош, чтобы доставлять велозаказы всего три дня в неделю. Достаточно хорош, чтобы звучать в эфире радиостанций; достаточно хорош, чтобы общенациональная сеть попросила его поучаствовать в ток-шоу. Достаточно хорош, чтобы стать некоронованным королем Клубленда, Хозяином Складов, Повелителем Ремиксов; Джазовым Доктором. Пусть даже иной раз Энья не слышит телефон. Она говорит Джейпи, что у нее все хорошо. Джейпи радуется. Слышать его голос – все равно что скатывать годы, как старый ковер, освобождая место для танцев. У него Новости. С большой буквы «Н». Ходят слухи, что Святоша Федра доигралась. Слишком часто перечила Скотине Оскару в политических вопросах. Никто точно не знает, в чем она провинилась, но ходят слухи. Итак: у рекламного агентства QHPSL есть пара заданий, которые все время задвигали на второй план, однако пробил час – да, душенька, такой вот пафосный момент, – и приходится выбирать между потерей клиентов и их передачей внештатнику. Заинтересовалась, радость моя? Как же Энье хочется иметь видеофон, прямиком из научно-фантастической книжки, пусть бы Джейпи собственными глазами узрел ее улыбку в тот самый момент, когда она сообщает, что намерена сменить профессию и заняться литературой. Конечно, Джейпи спрашивает, в каком смысле, но Энья пока не готова объяснять, что отправила отредактированную и исправленную рукопись «Тайного языка цветов» Эньи и Джессики Макколл в крупное издательство два дня назад. Она благодарит и повторяет, что предложение ее не заинтересовало. Увидимся, говорит Джейпи. Энья говорит, что да, постарается, очень сильно постарается, несомненно, и в ее голосе звучит искренность, намекающая, что, если они не встретятся снова, ее вины в этом не будет. Эллиот вприпрыжку взбегает по лестнице, его лохматая грива развевается. Он выглядит таким славным, свежим и непосредственным, что она не может удержаться, чтобы не затащить его с тихими писками и криками в спальню, не швырнуть его на кровать и не усесться на него сверху. – Снова твоя мать? – Нет. Старый друг. Со времен рекламы. Он хмыкает. Ему нравится изображать ревность к ее рекламным друзьям. – О, кстати, тебе письмо. На самом деле открытка – цветная фотография, помятая, с нацарапанным на обороте адресом. «С любовью от…» и неразборчивые подписи. На снимке коренастый парень двадцати с чем-то лет и очень миленькая девушка того же возраста, в джинсовой куртке и майке с надписью «СанМед Капо Бланко». С ними собака, лохматая дворняжка. Она подпрыгнула, и мужчина держит ее за передние лапы, как люди часто делают с собаками. – От кого это? – От ребят, с которыми мы очень давно не виделись. – Потом она берет мужские руки и прижимает к своему животу. – Почувствуй. Жизнь. Эллиот. Сильная жизнь. Ощути, как она пинается. Эллиоту нравится чувствовать шевеления ребенка в утробе Эньи. – Кажется, он будет прыгуном с шестом. Драчуном. Ты смотри, какой удар пяткой! – О нет, – говорит Энья. – Балерина. Это будет девочка. – Откуда ты знаешь? – Поверь мне, я знаю. Она встает с кровати, подходит к музыкальному центру и нажимает кнопку, не зная, что за кассета внутри. Пятая симфония Сибелиуса. Энья приближается к окну и смотрит на сад, где припозднившаяся весна высвобождается из-под земли, подобно медленному, беззвучному взрыву. В этом году она не торопилась, но все же пришла. Всегда приходит.