– Чуть меньше часа назад – отказались. – А теперь хочу! – упрямо сказала она. – Извозчик, в Ипатьевский, к полицейскому дому Городского участка! – Пушкин так хлопнул Акаева по спине, что тот еле усидел на козлах. Зато оживился, дернул вожжи и взмахнул кнутом. – И цену не заламывай! – добавила Агата, нарочно отворачиваясь от Пушкина. Впрочем, Пушкин старательно смотрел в другую сторону. Пролетка нырнула в уличный поток. 12 Немудреная хитрость: чтобы измерить силу характера человека, реакцию и выдержку, надо сводить на опознание в морг полицейского участка. Встреча живой и мертвой материи вскрывала живую, как скальпелем. Тут ничего нельзя утаить, все на виду, любое движение эмоций видно сразу. Как и умение контролировать себя. Практика наблюдений за теми, кто опознает тело, давала Пушкину инструмент, который он считал довольно точным для оценки личности. Пользоваться им приходилось далеко не всегда, но, когда удача выпадала, результат был верным. Он наблюдал, как человек подходит к пугающей двери, как заходит, как ждет, пока доктор подойдет к столу, на котором нечто закрыто простыней, и спросит: «Готовы ли?» И что происходит после, когда простыня поднимается. Мало кто мог врать перед мертвым. Мало кому удавалось не выдать себя, не раскрывшись целиком. В личном опыте Пушкина таких случаев не было. Вот только сейчас эксперимент не показал ничего определенного. Агата была спокойна. Не задержалась на пороге, не попросила капель, вошла и двинулась к телу под простыней. Богдасевич еле успел опередить. Когда он приоткрыл край простыни, на лице ее не дрогнула ни одна мышца, как будто смотрела в пустоту. Да и в пустоту так не смотрят. Пустота пугает. А тут дама рассматривала побелевшее лицо, будто выбирала мраморный бюст для гостиной. Она задержалась чуть дольше, чем смотрят обычно. Могло показаться, что она изучает что-то или старается запомнить. Пушкин не был до конца уверен, но ему показалось, что губы ее чуть дрогнули. Как окончание каких-то слов, которые Агата произносила про себя. Сказать наверняка было трудно. Мутный свет керосиновой лампы, подвешенной под жестяным абажуром-колоколом, мог обмануть. Она кивнула доктору, словно коллеге, и вышла вон. Пушкин последовал за ней. В приемной части участка Агата не села и не попросила воды. Выдержка, редкая для женщины. Впрочем, вчера Пушкин наблюдал нечто подобное. – Увидели все, что хотели? Агата была в задумчивости. – У вас нет его фотографии? – спросила она, глядя перед собой. – Тут не Петербург, чтобы всякий труп снимал полицейский фотограф. Вам зачем? – Может пригодиться. – У вдовы наверняка найдется. – Тогда не нужно, – сказала она, отпихивая носком ботинка кем-то потерянную подметку. – У вас отменная выдержка, госпожа Керн, – сказал Пушкин. – Узнали? Она ответила взглядом прямым и твердым. – Кого? – Господина Немировского. Других трупов вам не показывали. Если желаете, у Богдасевича по полкам хранится запас. Подмороженные, но ему не жалко. – Пушкин, перестаньте, – сказала она чуть брезгливо. – С этим не шутят. – Забыли ответить на мой вопрос. Агата не стала медлить с ответом. – Я сказала: не знаю его. – Нигде и никогда не видели? – Не старайтесь меня поймать, Пушкин. У вас ничего не выйдет. Из вежливости он не стал напоминать, что уже вышло. Барышень не следует тыкать в их поражения. От этого они звереют и печалятся. – Как намерены искать убийцу? – только спросил он. – Моя маленькая тайна. Завтра к утру преподнесу вам его голову. – Тогда можно предаться лени, – сказал Пушкин, сильно зевнув. – Жду в Гнездниковском, адрес известен. Она не скрывала возмущения: – И не подумаю! Не хватало ходить в гости к сыскной полиции! Еще чего! Такого условия в нашей сделке не было. – Где желаете? – В ресторане. На людях незаметнее всего. Скажем, «Славянский базар», в десять утра на позднем завтраке. Агата развернулась и пошла к выходу. Она умела обращаться с мужчинами. И вертеть ими, как вздумается. С таким характером и волей – ничего удивительного. Не говоря уже о прочем, о чем лучше умолчать… Так что могла вертеть всеми мужчинами. Кроме одного. В этом Пушкин не сомневался. – Этот кто ж такая расписная? – спросил Богдасевич, подходя и заворачивая отвернутые манжеты сорочки. – Баронесса фон Шталь, воровка, мошенница и напасть для богатых купцов, особенно из провинции, – сказал Пушкин. – Впрочем, и столичным не устоять. – Оно и видно. Эдакая феерия. – Доктор ловко вдел и защелкнул запонки, он был в одном жилете. – Что ж, Алексей, дело наше докторское, а потому врать не имеем права… – В пузырьке и теле Немировского обнаружили настойку наперстянки? Богдасевич покорно кивнул. – Уж не знаю, каким чудом угадали, но господин покойный употребил чрезвычайное количество дигиталиса. Тут и здоровое сердце остановится, не то что его. Все, пропал мой ужин. Пушкин протянул ему руку. – Благодарю, ужин за мной. Богдасевич ответил рукопожатием крепким и сильным. – Выходит, дело под самоубийство не подвести? – Никак не подвести, доктор. – Бедный наш пристав. Он так надеялся. Пойду его расстрою. Одного не пойму, для чего Немировский взял и сам… – начал доктор развивать очевидную мысль, но его резко дернули за рукав. И было от чего. В участок вошла Ольга Петровна, нерешительно и оглядываясь. Заметив знакомое лицо, направилась к нему. – Какая удача, что застала вас, господин Пушкин, – сказала она, подходя близко. Богдасевич вежливо уступил ей место рядом с чиновником сыска. Хоть дама хорошо следила за собой, на лице ее были заметны следы бессонной ночи и многих страданий. У женщины страдания всегда на лице. Впрочем, от вдовы исходил тонкий запах хороших духов. – Для меня не меньшая удача оказаться в этом милом участке, – ответил Пушкин. – Что случилось? – Странное дело: нашелся перстень Гри-Гри. То есть Григория Филипповича, – ответила она. – Закатился под кровать? – Никогда не угадаете, господин Пушкин, где его обнаружила. Пушкин не был расположен решать загадки. Не всегда это приносит удовольствие. Тем более что находка могла разрушить уже отгаданные загадки. Или те, которые вот-вот будут отгаданы. Куда более важные. – Раскройте тайну, госпожа Немировская, – сказал он. – Сразите наповал. 13 К вечеру Сухаревка затихала. Народец торговый закрывал лавки, навешивал замки для пущей важности и растекался по местным кабакам, что хоронились в подвалах да потаенных местах, известных только своим, чтобы спустить да пропить проданное или награбленное. Рынок пустел, оставляя чернеющие скелеты торговых мест, отчего площадь казалась зачарованным лесом с ведьмами и лешими. Только сказочной нечисти было далеко до тех, кто озоровал во тьме. К ночи тут становилось куда страшнее, чем днем. Закон воровской, закон неписаный, но которого всяк держался при свете дня, отступал ночью. В темноте не было на Сухаревке закона. Никакого. Наступало безраздельное беззаконие. С ранними сумерками даже лихие головушки убирались отсюда кто куда. Что творилось на проулках меж торговых рядов ночами, даже свои не знали, не то что полиция. С поздних часов полиция сюда не совалась. Что удивительно, бесстрашный обер-полицмейстер объезжал Сухаревку стороной. Темнота готовилась поглотить своим чревом рынок. Фонарей тут никогда не бывало. Дама в вуали торопливым шагом прошла сквозь ряды к домишку, сколоченному из досок. Ей достались редкие взгляды: торговцы, запоздало убиравшие товар, дивились, кто же такая – невиданной храбрости. Остеречь неразумную барышню желающих не нашлось. Да она и не ждала ничьих советов. Уверенно постучала туда, где полагалось быть окну, и подняла вуаль. Дверь скрипнула и выпустила облако пара – внутри было жарко натоплено. Куня стоял в одной рубахе, тулуп кое-как накинут на плечи. – Мать честная, – сказал он, присвистнув. – Куда ж ты лезешь? Или совсем разума лишилась? – Нужда заставила, – ответила Агата, не оборачиваясь на долетевший крик. Не повезло кому-то, бывает. Куня выразительно сплюнул. – Ради перстенька, что ль, головой рискуешь? Из-за копеек? Так я ведь больше не дам, не пожалею. – Тут другой оборот выходит. Мне понт пустили[5].