22 Сандалов провел ночь на стуле. Каждую секунду ждал, что начнется суматоха, заявятся городовые с приставом, и все начнется сначала. Он так боялся, что не заметил, как провалился в зыбкий, тревожный сон. Сквозь него долетели звуки гостевого звоночка. Сандалов только подумал: кому пришло в голову звонить в такую рань, как подскочил, готовый к худшему. – Что? Что? Что? – повторял он, еще как следует не продрав слипшиеся глаза. – Доброе утро, месье Сандалов. От этого голоса портье невольно вздрогнул, но опомнился и растаял в улыбке. – Самого доброго утра, господин Пушкин. Желаете позавтракать? В глубинах души и особенно пустого желудка Пушкин очень желал, но виду не подал. Положив ключ от четвертого номера на конторку, отказался и спросил, что с ключами от примеченных им номеров. Ключ от двенадцатого был на месте, господин Немировский не ночевал, как, впрочем, и господин из восьмого – великий медиум в гостиницу не возвращался. Зато номер пятый был выдан: фокусник почивал в своей кровати. Сандалов готов был услужить чем угодно, не только ключами или завтраком. Его попросили сущую мелочь: найти полового с коридорным. Портье побежал со всех ног. Заспанные Лаптев с Екимовым были представлены пред очи сыскной полиции. Пушкин поздравил их с добрым утром и позвал за собой. Сандалов последовал за ними, но ему было велено остаться. Чему он подчинился с большой неохотой. Мало ли чего его подчиненные наболтают. Пушкин поднялся по лестнице на второй этаж и остановился в начале коридора. – Показывайте, – обратился он к Лаптеву. Половой, с просыпу и без того робкий, оробел совершенно. Притиснулся к Екимову, ища защиту. – Я… Ничего… Ваш благородие… – пролепетал он. – Прощения просим, чего изволите видеть? – вступился за друга Екимов. – Где видели призрака той ночью? Где он сквозь стену входил? Только точно. Простой вопрос имел нежданные последствия: Лаптев засопел, будто собирался разрыдаться, уставился в пол и всем видом показывал, что готов снести любые муки, какие ни выпадут на его долю тяжкую. Екимов как-то подозрительно присмирел. – В чем дело, господа? – без строгости спросил Пушкин. – Вспомнили, что никакого призрака не было? Так за это не судят. Расскажите, кто вас надоумил ввести в заблуждение сыскную полицию. Даже мест не лишитесь. Коридорный был мрачен. – Не врал Колька, – строго сказал он. – Не приучены, чтобы врать. – Так видели или не видели? – мягко спросил Пушкин. Собравшись с силами, Лаптев решился, как в омут шагнуть. – Видел, – выдохнул он. – Хорошо. Покажите, где именно. – Не здесь, – за товарища ответил Екимов. – На лестнице из номера. Пушкин не пошел короткой дорогой через номер. Он спустился по лестнице, почти не слыша Екимова с Лаптевым, прислуга была обучена тихой ходьбе, прошел мимо Сандалова, который под улыбкой скрывал тревогу, и первым оказался в коридоре перед главным залом ресторана. Официанты наводили порядок после ночного разгуляя. – Где именно? – спросил Пушкин, предоставив Лаптеву указать место незабываемой встречи с призраком. Половой хмуро кивнул наверх лесенки. – Там вот… Оно было… – Где точно стояли? Посомневавшись, Лаптев сделал полтора шага в сторону. – Тут вот я… Стоял… Заказ в номер вынести должны были… – Господин Екимов, будьте добры подняться, – попросил Пушкин и сам шагнул к половому, чтобы видеть с нужного угла обзора. Коридорному вовсе не хотелось играть в эти игры, но деваться было некуда. Он поплелся по ступенькам до площадки, на которой пряталась дверь в номер. Отсюда ее закрывал простенок. – Куда привидение двигалось? Лаптев еле-еле махнул вправо. Пушкин потребовал, чтобы Екимов прошел, куда ему указали. Коридорный двинулся и пропал, скрытый углом стены. Но в ту же секунду появился, правда, повернутый в противоположную сторону, и вошел в стену. Как настоящий призрак. Только из плоти и крови. Чудеса, да и только. Жаль, что математика не признает чудеса. Зато признает результаты эксперимента. Который удался как нельзя лучше. Привидение действительно было. Его не могло не быть. 22 декабря 1893 года, среда 1 Замок не открывался. Клетка не желала выпускать добычу. Полицейский надзиратель Мохов пыхтел и бранился с ключом, не желавшим проворачиваться. И даже выразился по-московски витиевато, но исключительно себе в усы. Пушкин наблюдал за его мучениями с полным равнодушием. Он считал, что нет ничего хуже, чем помогать не умом, а тупой силой. Силой надзиратель и так не был обижен, а вот лишний раз смазать замок ленился. – Что же за копотун[8] такой на мою голову сдался, – бормотал Мохов, с такой силой дергая головку ключа, что мог надломить поворотный зубчик. Навесной замок скрипел, но не сдавался. Заело накрепко. Заключенная рисковала остаться за решеткой надолго. Не по воле закона, а по прихоти ржавчины. Дело уже шло на принцип: кто кого – замок надзирателя или надзиратель тупую железку. Наконец Мохов вцепился мертвой хваткой и выжал из себя с хрипом и свистом всю силу, какая скопилась в мышцах, без остатка. От натуги лицо его побагровело, щеки раздулись – казалось, еще немного, и надзиратель лопнет мыльным пузырем. Человек оказался крепче железа. Замок жалобно крякнул и сдался. – Вот же какая вещь коварная, – сказал Мохов, тяжело дыша, вытаскивая из ушек замковый хомут и открывая решетку. – Выходите, барышня… Исполнять приказание заключенная не спешила. Агата прижалась к стене, разглядывая пол. – Я никуда не пойду, – заявила она. Мохов ухмыльнулся. – Вот тебе раз… От еды и питья отказалась, а теперь новый фокус. Тут у нас быстро послушанию учат, – и он внушительно помахал кулаком, в котором был зажат поверженный замок. – А ну, очищай камеру! Агата бросила взгляд, от которого Пушкин должен был разлететься в осколки. Если бы был стеклянным. – Что вы со мной хотите сделать? – спросила она так строго, будто имела на это право. Такое поведение надзиратель не одобрял. Если бы не чин из сыскной, давно бы выволок дамочку, характер арестованных он умел ломать, как спички. – В тюрьме до суда держат, нечего в участке прохлаждаться, – сказал он, двинувшись к ней. Агата отпрянула в дальний угол камеры, то есть на полшага влево. – Не подходите ко мне… Не смейте… Я закричу… Сопротивление раззадорило. Тут не с замком дело иметь. Мохов просунул руку и рывком выдернул упрямую девицу. Агата и охнуть не успела, ну, немножко успела, как оказалась за порогом камеры. Решетка захлопнулась. Силой надзиратель обладал недюжинной. Держал ее руку, как веточку, которую мог сломать в любую секунду. Было больно, Агата изогнулась в неудобной позе, когда локоть оказался выше лица, но не плакала. Даже слезинки не уронила. На ее мучения Пушкин взирал с полным спокойствием. – Куда прикажете, вашбродь? – спросил Мохов, маленько поддернув локоть девицы, от чего та еле удержалась на ногах. Пушкин развернулся и пошел из арестантской. Надзиратель двинулся за ним, не замечая, что Агата упирается. С легкостью тащил за собой, будто ничто ему не мешало. Сопротивление было бесполезно – Агата сдалась и шла куда вели. На крики сил уже не хватало. Перед участком стояла пролетка с замерзшим извозчиком. Пушкин кивком указал Мохову, чтобы пленницу подсадили на ступеньки. Что надзиратель и проделал – так просто, будто подсаживал ребенка. Агата взлетела наверх, шлепнулась на диванчик и забилась в угол. – Благодарю, – сухо бросил Пушкин Мохову, запрыгнул сам и аккуратно присел рядом. Извозчик обернулся. – Куда прикажете? – Трогай помалу. Пролетка вывернула с Ипатьевского переулка и двинулась вниз по Ильинке. Агата сидела затравленным зверьком. – Куда меня везете? В тюрьму?! Пушкин медлил с ответом, старательно глядя вперед, на конскую спину. – Куда предпочитаете? – спросил он. – Не хочу в тюрьму… Не имеете права… Я не убийца, чтобы меня в тюрьму, в кандалы, в цепи… Законы знаю, – торопливо говорила Агата.