– Мы же не в Петербурге. У нас в Москве правила не так уж строги. Агата помолчала, будто решаясь на отчаянный шаг. – Хорошо, я расскажу вам, – сказала она столь искренне, что не поверить в порыв было невозможно. – Вы правы, в столице я никогда бы не решилась рассказать такое, сидя за столиком кафе. Мне хочется вам довериться. Вы понравились мне с первого взгляда. – И вы мне, милая, – ответила Ольга Петровна. – Говорите, не бойтесь. – Я происхожу из дворянской, но не слишком знатной фамилии, – начала Агата. – Мой отец был стеснен в средствах, выдал меня и мою сестру за братьев, баронов фон Шталь. Выдал без любви, по дружескому сговору со своим приятелем по клубу. Чтобы не давать за нас приданое. Бароны получили покорных и безропотных жен, моложе их чуть ли не на десять лет. А наш отец избавился от нас. Хоть я ношу баронский титул, но мало чем отличаюсь от прислуги. Муж держит меня на положении рабыни. Выдает деньги, как жалованье своему секретарю. И моя жизнь это… это… – Агата сжала виски. – Как же я его ненавижу. Как же я хочу от него избавиться! Навсегда. И обрести свободу. Вот вам моя исповедь. Она закрыла лицо рукой. И почувствовала, как Ольга Петровна нежно поглаживает ее по плечу. – Успокойтесь, дорогая, я вас прекрасно понимаю. – Благодарю за сочувствие, – сказала Агата, промокая уголок глаз платком. – Я не слишком откровенна для московских правил? Ольга Петровна одобрительно улыбнулась. – Это так естественно. Мужчины заставляют нас быть такими, какими хотят нас видеть. Не позволяют быть теми, кем мы являемся. – Скажите, Ольга Петровна, зачем нам эти страдания? Зачем выходить замуж? Вся их любовь, эти жалкие содрогания в супружеском ложе, разве в этом счастье? Разве счастье вытирать сопливые носы детей? Разве счастье быть рабой своего мужа? – Вы говорите слишком опасные мысли. Даже для Москвы. Этот мир управляется мужчинами, и мы в нем винтики. Агата решительным жестом чуть не сбила чашку со стола. – Мужчины управляют? – зло сказала она. – Это мы управляем ими. Мужчины просты, как гривенник: похвали его, сделай ему комплимент – и он в твоих руках. Самые умные из них не устоят при ласковом слове женщины. Их можно дергать за веревочки, как кукол. Вся их сила и власть сникают перед очарованием женщины. Ольга Петровна взяла ее руку в свои. – Мы с вами подружимся, дорогая, – сказала она с чувством. – Буду этому рада, – ответила Агата. – Так чем я могу вам помочь? История об украденных деньгах и необходимости заложить брильянты была рассказана с такой печальной искренностью, что Ольга Петровна немедленно согласилась помочь. Она предложила съездить в ломбард ее покойного мужа, и она лично уговорит приказчика дать лучшую цену. Баронесса была благодарна ей до слез, только сказала, что ей самой неудобно появляться в ломбарде. У ее мужа в Москве есть знакомые. Если они случайно увидят, как она заходит в ломбард, ее жизнь превратится в ад. Муж ничего не должен знать о закладе. Она так доверяет Ольге Петровне, что при следующей встрече, например завтра, передаст брильянты. – Хорошо, сделаю все, что в моих силах, – сказала вдова. – А потом я бы была счастлива еще и еще встретиться с вами и говорить, говорить, – заторопилась Агата. – Может быть, вы дадите мне самый нужный совет в жизни. – Все, что будет в моих силах, – повторила Ольга Петровна. Новые подруги нежно расцеловались. И условились, где и когда баронесса фон Шталь передаст печальной вдове фамильные украшения. Выйдя на Кузнецкий, они расстались. Отойдя подальше, Агата обернулась и успела заметить, как Ольга Петровна садится в пролетку. – Куда же ты теперь? – проговорила она. Поблизости как раз мерз свободный извозчик. Агата прыгнула на диванчик и приказала следовать за пролеткой с дамой в черном, держаться в отдалении, но из виду не выпускать. За труды были обещаны целых три рубля. Извозчик готов был расстараться, пролетка тронулась. – Вот тебе и вся формула преступления, мой милый Пушкин, – пробормотала Агата. Сегодня она была чрезвычайно довольна собой. Охота началась. 10 Обер-полицмейстер был раздосадован чрезвычайно. За последние дни попалось пяток упущений, за какие он устроил разнос. И всё! Москва превратилась в образцовый город на улицах и площадях, куда он регулярно наведывался. Власовский разумно не совался ни на Хитровку, ни на Сухаревку, места для полиции заповедные. Но прочие территории, кажется, окончательно пришли в порядок. Улицы выметены, дворники трезвы, городовые подтянуты, торговцы вразнос не горлопанят. Просто кошмар: не за что уцепиться! Того гляди, работы совсем не останется. Власовский слушал доклад Эфенбаха и только пуще досадовал. Ничего существенного. Мелкие кражонки, которые были раскрыты по горячим следам, да и то не сыском, а приставами участков. На чем доклад был закончен. Карать и ругать было не за что. Сыск отличился отменным усердием, не делая ничего. И тут обер-полицмейстер вспомнил, что есть упущение. Да какое! – А что это ты, друг ситный, помалкиваешь о главном? – тоном, не предвещавшим ничего хорошего, вопросил он. – Главное – соответственно обстоятельствам непременным образом будет, так сказать, приведено к нужному знаменателю! – ответил Михаил Аркадьевич, который умел плести полную чепуху не хуже паука. Власовский ничего не понял, отчего имел полное право выпустить гнев, который давно просился наружу. – Это что за такое?! Не выполнять? Мои?! Поручения?! Наиважнейшие?! Бунт?! – Никак нет, ваше высокопревосходительство, – пробормотал Эфенбах, не сильно испугавшись. Молнии с громами уже приелись. – Как «никак нет»?! А где Королева брильянтов? Поймана? В какой камере сидит? Веди, показывай! Я ей в глаза бесстыжие посмотреть хочу! Как она смела сунуться в Москву священную! – Вскорости! Непременно! Сядет так, что не встанет! Уже сели ей на след! – Сели? – переспросил Власовский, чувствуя приятную отходчивость после разгрома. – Надежно сели? – Уж как держим! Сам Пушкин по следу идет. И день идет, и ночь идет, никуда она не денется. Деться ей некуда из наших оков! – Силков, – поправил его обер-полицмейстер. Оковы были припасены для других целей, государственных. – Не упустите? – Куда ей там деваться! – строго ответил Михаил Аркадьевич. – Поймаем как миленькую. Мои соколы уже кружат над ней. – Смотри у меня, Аркадич, – Власовский погрозил властным кулаком. – Чтоб не подвел! Слышишь?! Утрем нос столице?! – Еще как утрем! – спокойнейшим образом ответил Эфенбах. – Утрем, и носом не успеет повести. В целом обер-полицмейстер был доволен. И хоть начальник сыска плутал в словах, как в березах, но дело свое знает. Скоро, скоро Королева попадет в его лапы. Будет о чем доложить в столицу. А что на этот счет подумал Михаил Аркадьевич, лучше не вызнавать. Мало ли чего. Общение с начальством – это искусство. Которому учит жизнь. Иногда больно, а иногда – как придется. Свои уроки Эфенбах выучил накрепко. 11 Дверь номера была раскрыта. Коридорный Екимов поклонился и стремительно исчез. Заходить первым гость не желал. Наоборот, жался к стене, всем видом показывая, что не тронется с места, даже если его потащат на аркане. Пушкин снова предложил войти. Немировский, будто не услышав, упрямо разглядывал ковер коридора гостиницы. – В чем дело, Виктор Филиппович? Немировский отодвинулся по стенке на полшага. – Что это… Зачем… Куда мы пришли? – бормотал он. – Номер четвертый, в котором убили своего брата, – ответил Пушкин. – Чтобы посадить вас под арест, необходимо составить протокол на месте преступления. Покажите, где именно и как убивали Григория Филипповича, запишем ваше признание, и считайте, что схлопотали пять лет каторги. – Как пять лет? – оторопело спросил Немировский. – Может, восемь. Как присяжные сочтут. Будет у вас хороший адвокат, докажет, что находились в беспамятстве, или найдет важную причину убийства, так, может, и двумя годами обойдется. Присяжные будут наши, московские, вас многие знают. Кому-то, быть может, кредит давали под грабительский процент. Тоже вспомнится. Виктор Филиппович сделал движение, будто ноги сами собой решили бежать, но тело не позволило. И он остался на месте. Только крепче вжался в стену. – Нет… Нет… Невозможно… – Вы как думали, когда признание делали? Хотели отсидеться в камере до срока, когда проклятие вашего рода закончится, а потом заявить, что ошиблись, спьяну сболтнули лишнего, и выйти на свободу? Разве не так? Немировский пробурчал что-то жалостно-невнятное. – С полицией шутки плохи, – продолжил Пушкин, поглядывая внутрь номера. – Дело заведено – до суда надо довести. Наша служба какая: собрать доказательства, а там пусть судебный следователь разбирается. – Так ведь… Дела-то нет еще… – Пока нет, – безжалостно уточнил Пушкин. – Осмотрим место преступления – будет. Братоубийца зажмурился так, что из глаз могли брызнуть слезы. – Простите меня… Простите… Страх попутал, такой страх, что жить не могу. – Мстительного призрака испугались? – За что мне мука эта? Странно было видеть посреди освещенного коридора лучшей московской гостиницы молодого мужчину, пусть и со следами запоя на лице, хорошо одетого, не глупого, владеющего кредитной конторой, который мелко рыдал и трясся от страха перед привидением. Странно, но это происходило на самом деле. – Виктор Филиппович, соберитесь с силами, – строго сказал Пушкин. – Возьмите себя в руки. Если не хотите, чтобы я дал ход делу, а вы дорого заплатили за вашу глупость, извольте помогать. Жалобно всхлипнув, Немировский вытер рукавом пальто покрасневшие глаза. – Простите. Силы кончились.