20 Сытый человек – совсем не то, что голодный. Смотрит на мир добрее и вообще склонен к проявлению душевной щедрости. Объевшийся человек не способен ни на что. Только передвигать свое тело в пространстве в надежде найти мягкое кресло или диванчик, куда можно упасть и забыться сладким сном. Пушкин объелся так, что не мог и подумать трястись на извозчике через пол-Москвы на квартиру. Как ни ленился его мозг, наслаждаясь обильным ужином, первым за многие дни, он сумел найти подсказку. Пушкин подумал: «А почему бы не взять номер на ночь и выспаться?» Идея показалась столь простой, а желанная кровать столь близкой, что он направился к стойке портье. Сандалов заметил его в дверях ресторана – чутье подсказало, куда повернуть голову. Окинув полицейского опытным взглядом, портье понял, что тот пребывает в размягченном состоянии. Что было хорошей новостью. Он даже прикинул: а не предложить ли господину чиновнику номерок за счет заведения? Вдруг клюнет? Тогда совсем другое отношение будет. Сандалов принял самое добродушное выражение и немного согнулся для почтительности. Пушкин между тем чуть медлил, осматривая холл, в котором не было ничего примечательного. Он никак не мог придумать благовидный предлог, чтобы попросить уступку в цене. Средства чиновника полиции были скудны. Особенно после ужина. Портье пожелал доброго вечера и спросил, чем может быть полезен. Чтобы не начинать трудный разговор сразу, Пушкин изобразил задумчивость. – Господин Кульбах так не появлялся? – спросил он. Сандалов прекрасно знал ответ, но из уважения обернулся на ключную доску. Номер восемь был на месте. – Никак нет, не изволили быть. Можете не сомневаться, господин Пушкин, ваше распоряжение исполним в точности. – А господин Коччини не возвращался? И на этот вопрос портье знал ответ затылком. – У них сегодня представление, будет поздно, как водится. Ох уж эти артисты, не так ли?! – Сандалов подмигнул, надеясь протянуть ниточку взаимопонимания. Появился удобный предлог, чтобы спросить номер: дескать, хочет дождаться фокусника. Но мозг, как нарочно, очнулся от сытого небытия и решил, что пора пошевелить извилинами. Пушкину пришла мысль настолько простая, что даже странно, как он раньше упустил мелкий, но важный факт. – Приходная книга при вас? – спросил он. Нечего полиции совать нос в денежные расписки! Но отказать было нельзя. Старательно улыбаясь, Сандалов вытащил из глубин конторки учетную книгу, в которой гости расписывались в получении квитанции об оплате. И предоставил делать с гроссбухом что угодно. Пушкин полистал страницы. Среди мелких строчек однообразных записей разобрать что-то было трудно. Он попросил указать на расписку Кульбаха. Сандалову достаточно было взглянуть, чтобы найти нужную строчку и широкий росчерк. – А где подпись гостя из двенадцатого номера, господина Виктора Немировского? И эту Сандалов нашел практически мгновенно. На этом Пушкин не угомонился и захотел взглянуть на подпись Григория Немировского. Портье воспитанно ткнул пальцем в витиеватую подпись. – Где расписался господин Коччини? Игра стала утомительной. Сандалов перевернул несколько листов назад, провел пальцем по строчкам и нашел требуемое. – Извольте, – только и сказал он. Пушкин смотрел на чернильную закорючку внимательно. Так внимательно, что Сандалову стало не по себе. Но задать вопрос не посмел. Указательным пальцем левой руки Пушкин ткнул в подпись и, не отпуская, листнул страницы назад. После чего поводил головой из стороны в сторону, будто сравнивая надписи. Что обеспокоило Сандалова. – Прошу простить, – начал он с тревогой в голосе. – Нашлось упущение? Пушкин развернул к нему книгу, показав подпись Коччини и другую. – Синьор Коччини расписался за себя и господина Кульбаха? Ничего преступного в этом не было. Гости частенько платили один за другого. – Именно так. Он въехал намного раньше. А в воскресенье, девятнадцатого декабря, предупредил, что въезжает его друг, за которого внес задаток на неделю. Так что мне оставалось только выдать Кульбаху ключ. Пушкин просил сохранить книгу и, хоть вид имел сумрачный, не имел претензий к портье. – Ваше распоряжение исполнено, – сказал Сандалов с доверительной интонацией. Чтобы окончательно загладить неприятный момент, так сказать. Вместо того чтобы выразить благодарность, Пушкин насторожился. – Какое распоряжение? – Жилец из двенадцатого номера передал от вашего имени… – Вы отдали Немировскому ключ от четвертого номера?! – Так точно-с, – пробормотал Сандалов, предчувствуя большую беду. Предчувствие не обмануло портье. Секунду назад сонный и ленивый Пушкин словно сбросил маску. Крикнув, чтобы портье достал запасной ключ, кинулся на лестницу и взбежал через две ступеньки. Сандалов, путаясь в руках, достал из коробки дубликат ключа и побежал следом, тяжело дыша. Он крикнул подвернувшемуся коридорному, чтобы следовал за ним. Пушкин резко и громко стучал в дверь. На стук никто не отзывался. Он прислонил ухо к дверной створке и снова постучал. Когда появились Сандалов, запыхавшийся от бега, и Екимов, он постучал напоследок кулаком. Дверь заходила ходуном. Но и только. – Открывайте номер, – последовал приказ. Сандалов молча дал знак коридорному. Екимов вставил новенький ключ в замочную скважину и провернул. Открывать дверь не решился. Пушкин попросил отойти подальше, чему портье с коридорным повиновались с охотой. Взялся за ручку и резко распахнул. В номере было темно и душно. С пола светились огоньки свечей. Пушкин задернул портьеру, украшавшую входной проем. – Вот ведь проклятое место, – только успел пробормотать Екимов, как Пушкин быстро вышел. – Срочно посылайте в участок за приставом и доктором! – Что случилось? – пролепетал Сандалов, уже зная ответ. – В номере труп, – спокойно сказал Пушкин и вдруг рявкнул во все горло: – Марш в участок! Иногда крик оказывает магическое действие. Не ожидая дополнительных указаний, Екимов кинулся вниз по лестнице. – Оставайтесь на месте, – последовал приказ Сандалову. – К номеру близко никого не подпускать. – С-слушаюсь, – пролепетал портье. Оглянувшись в оба конца коридора, Пушкин скрылся за портьерой. На часах было без пяти одиннадцать. Сандалов понял, что ночь предстоит долгая и бессонная. 23 декабря 1893 года, четверг 1 Михаил Аркадьевич позволил себе с утра рюмочку коньяку. Настроение было такое, что никак нельзя было по-другому. Завтра, уже завтра Рождественский сочельник. Дальше неделя Святок, когда вся Москва веселится и ликует, не думает ни о чем, кроме как о пирах, подарках и визитах в гости. Чудесное, расчудесное время. И так – на две недели до Крещения. Хоть христианином Михаил Аркадьевич стал из карьерных соображений, но этот праздник любил искренне. Как и те взрослые, что любят на Рождество дарить дорогие игрушки своим детям, потому что не получали таких во времена собственного детства. После рюмочки Эфенбах окончательно приобрел легкое и счастливое расположение, при котором хочется гладить по головкам, делать что-то хорошее и вообще говорить одни комплименты. Он позвал в кабинет Кирьякова, чтобы поболтать душевно. Указав чиновнику садиться, налил и ему рюмочку. Чокнувшись, они выпили с видимым удовольствием. Коньяк был хорош, Кирьяков облизнулся сытым котом. – Ну, что там слыхивать, раздражайший Леонид Андреевич? – начал Эфенбах «душевный разговор», развалившись на стуле и водрузив руки на животе. – Не поймали Королеву брильянтов? – Поймаем. Никуда не денется, – отвечал Кирьяков расслабленно, но держа почтение перед начальником и не позволяя себе лишнюю вольность. – Дело нехитрое. – Что в нашей Москве Златоглавной? – спросил Михаил Аркадьевич, намекая, что не читал ночную сводку по полицейским участкам, и давая чиновнику проявить себя. – Ничего существенного, в основном приводы пьяных. – Не терпится народу праздник разгулять! – философски заметил Эфенбах. – Себе только портят. – Такой народ, ничего с ним не поделать. Да вот разве происшествие в театре «Виоль». – Это тут, у нас за боком, в Каретном ряду? – Именно так, ваше превосходительство. В доме Мошнина. – Что случилось? – в голосе Михаила Аркадьевича проскользнула еле заметная тревога. Кирьяков успокоил: ничего существенного, скорее, забавное происшествие. – Представьте себе: звезда театра, фокусник Коччини, взял и пропал. – Как же так: стоя на месте, пропасть? – Никто понять не может: у него в первом акте номер и во втором номер, завершающий представление. Так вот, одно выступление дал с большим успехом. А на второе – не явился, не вышел на сцену. Публика была в негодовании, многие пришли из-за фокусов, устроили скандал, требовали возврата денег, пришлось городовым успокаивать. – Куда же он испарился? – спросил Михаил Аркадьевич, подливая по рюмочке.