– Помер, что ли? – презрительно спросил он. – Небось в сугробе замерз? Довел себя до ручки пьяной жизнью… Ну, молодец. – Пе-Пе, прояви хоть каплю сострадания. Ирине невыносимо тяжело сейчас… – Чего еще! Я милостыню не подаю… Говорите, как братец с жизнью расстался: в кабаке без чувств нашли? – Викоша застрелился, – тихо произнесла Ирина. Петр Филиппович взглянул на нее с таким удивлением, будто она решила продать стекляшку под видом брильянта. – Да ну? Застрелился… Достойно, нечего сказать… Таких слюнтяев в нашем роду не бывало. И не должно быть… Ишь ты, герой нашелся… Как только духу хватило? И с чего вдруг? Несчастная любовь, не иначе. От пьянства вроде не стреляются… Ольга Петровна должна была сказать правду, но ей не хватило сил. С немой мольбой она обратилась к Агате. Баронесса ничего не боялась. – Ваш брат Виктор пустил себе пулю в лоб в номере «Славянского базара», где ранее умер ваш брат Григорий, – четко проговорила она. И получила цепкий, сверлящий взгляд. – Вам-то что за дело, баронесса? Зачем в чужое дело лезете? – Проявите немного уважения, господин Немировский. Неужели милосердие вам незнакомо? Сестры вашей жены потеряли мужей, а вы – братьев. Разве не достаточно причин изменить свое поведение? Петр Филиппович сделал такое движение, будто ударом кулака хотел прихлопнуть наглую муху, посмевшую ему дерзить. Но с места не двинулся. Только задышал тяжело. – Не знаю, как у вас в столицах, мадам, в нашей Москве так: не в свое дело нос не суют. Ясно вам, баронесса? Агата готовилась принять бой, из которого собиралась выйти победительницей, но ей помешали. – Пе-Пе, ты ничего не понял?! – истерически вскрикнула Ольга Петровна, чего от нее трудно было ожидать. – Это оно… Это проклятие… Достигло Гри-Гри… И до Викоши добралось… Он покончил с собой в том проклятом номере… Он боялся призрака… Но призрак его нашел… Это рок! Пе-Пе, береги себя! Ты – последний в роду! Умоляю! Береги себя! Уронив локоть сестры, Ольга Петровна закрыла лицо ладонями и безмолвно зарыдала. Только плечи содрогались. Немировский на мгновение оцепенел, впав в задумчивость, а потом вдруг так замахнулся, что Агата невольно зажмурилась и отпрянула. – Вороны черные, проклятые! – гремел его голос на весь магазин, а он потрясал страшным кулаком. – Вот вы у меня теперь где… Вот тут… Все по струнке ходить будете… Не сметь мне перечить! Я вам покажу проклятья рода! Я вам покажу привидения рока! Что, баронесса, вылупилась?! Я вам всем покажу, как Петр Немировский дурь бабью из голов выбьет! Вы у меня тише воды ниже травы сидеть будете! Вот вам, вот вам! С этими словами Петр Филиппович принялся рубить кулаком воздух с такой злобой, что, попадись кто-то ему под руку, не сносить тому головы. Агате показалось, что с таким характером ей, быть может, не справиться. Хорошо, что проверять не пришлось. Приступ бешенства, вспыхнув, быстро потух. Петр Филиппович опустил молотоподобный кулак, обмяк и тяжело задышал. Обвел мрачным взглядом напуганных, притихших женщин и, видимо, остался доволен достигнутым эффектом. – Что, курицы, притихли? – без злобы проговорил он. – Я вам докажу, кто такой Немировский. С Немировским не рядись… Любого в бараний рог согну… Он исподлобья взглянул на баронессу, будто к ней одной обращал эти слова. Агата готова была поверить. 15 Прошло больше четверти часа. Дитц согрелся, вполне ощутил свое тело, следя за временем по большим часам, стоявшим на верхней полке. Он опасался опоздать на вечерний поезд, не желая проводить ночь в этом враждебном городе. То, чего он ждал с таким нетерпением, ради чего принял муки, отморозил руки и ноги, ощущая простудный озноб в теле, случилось тихо и просто. Баронесса вышла из магазина. Ротмистр не стал раздумывать о том, чем заняты ее сообщницы в ювелирной лавке, пусть с этим сыскная полиция Москвы разбирается. Раз они так рьяно защищают преступниц. Имело значение только одно: женщина, ради которой он столько вытерпел и которая устроила столько неприятностей, вышла в одиночестве. Она вела себя естественно, не ожидала угрозы. Шла по темному переулку неторопливо, как будто что-то обдумывая. Шла в самом удачном направлении, о котором можно мечтать, – как раз мимо ломбарда по другой стороне улицы. Ротмистр прикинул расстояние. Было не столь далеко, как темно. Фигура расплывалась на фоне темных домов. Тут надо наверняка. Он глянул на приказчика. Тело, согнувшись клубочком, заползло за прилавок. Дитц достал из скрытной кобуры револьвер, привычно проверил патроны: барабан полный. Защелкнул и взвел курок. Оружие не промерзло, пальцы ощущали твердость рукоятки. Опустив руку с револьвером, он приоткрыл дверь и выскользнул на улицу. План прост: неторопливо перейти улицу, чтоб она видела его со спины, быстро развернуться и подойти на надежное расстояние. Придумано было просто и надежно. Вот только баронессы не было. Дитц лихорадочно огляделся и заметил в дальнем конце переулка быстро уходящую женскую фигуру. За те несколько секунд, что он был занят оружием, баронесса развернулась и пошла в другую сторону, сильно прибавив шагу. Наверняка учуяла что-то. Не женщина, зверь хищный. Успех дела решали секунды. Если она выйдет на большую улицу, риск потерять ее возрастет многократно. Свидетелей он особо не опасался – ротмистр из опыта знал, что ночные прохожие ни на что не обращают внимания. То, что он хотел сделать, ночью так же просто осуществить на людном проспекте, как в пустом переулке. Заведя руку за спину, он бросился вдогонку. На полной выкладке ему требовалось секунды три, чтобы оказаться на верном расстоянии. Дитц задержал дыхание и наметил цель. Все, ей не скрыться, он проворнее. Спина достаточно близко, ротмистр выкинул руку с револьвером перед собой. Оставалось поймать на мушку огромную мишень и нажать на курок. Звук выстрела на улице – не громче треска сухой ветки. Никто ничего не поймет. Он наметил использовать три патрона, не больше. Первый, самый важный, чтоб свалить, второй – для гарантии. А третий – в качестве маленького подарка себе. Главное, чтобы сгоряча не разрядить весь барабан. Не нужно, чтобы в теле нашли слишком много пуль. Мушка гуляла, но поймала место между лопатками, чуть ниже плеч. Пуля войдет надежно. В следующий миг он нажмет на курок. Но с его рукой случилось странное. Она резко отлетела в сторону, а он споткнулся обо что-то и на бегу повалился в снег. Мягкая темнота прижалась к лицу. Еще не понимая, что случилось, ротмистр ощутил, как правая рука перестала его слушаться, а выгнулась до боли в суставе так, что он невольно разжал пальцы. Что-то тупое и тяжелое воткнулось в позвоночник и придавило в подмерзший снег. Он пытался дернуться, но держали крепко. Мотнув головой, ротмистр выгнул шею, стараясь понять, кто посмел разрушить его планы. – Отпустить немедленно! – прохрипел он. – Я ротмистр корпуса жандармов! – Знаю, – последовал ответ. С заломленной рукой особо не потрепыхаешься. Дитц хотел оказать сопротивление, но все кончилось жалкими содроганиями в снегу. – Приказываю отпустить! – плюясь снегом, прорычал он. – Извольте… Захват ослаб. Ротмистр не чувствовал руки. Опираясь на левую, поднялся и обернулся, чтобы разорвать того, кто посмел тронуть жандарма. Как ни в чем не бывало, Пушкин выкидывал из его револьвера патроны на ладонь. – Вы… понимаете, что совершили?! – в некотором удивлении проговорил Дитц. – Напали на офицера корпуса жандармов при исполнении?! Вы понимаете, что это – трибунал?! – Как решит ваше командование, – с полным спокойствием ответил Пушкин, закончив с патронами и уведя револьвер за спину. – Что?! Да как вы смеете… – Не я. Вы как посмели запятнать мундир жандарма? К такому обращению ротмистр не был готов. – Это что еще за выдумки? – строго проговорил он. Хоть для грозного тона вид у него был неподходящий – и лицо и модное пальто в снегу. – Только факты. Первый вопрос, который будет интересовать ваше командование: что делали в номере гостиницы «Европейская» с барышней, которую сразу после ужина повели в номер. Второй вопрос: в каком состоянии оказались в номере? В настолько бесчувственном, что не заметили, как с вас сняли и перстень, и заколку, как забрали деньги? Хорош жандарм, защитник трона, нечего сказать! Последнее: каким образом без ведома командования оказались в Москве, где хотели похитить секретного агента, чтобы убить ее по дороге в Петербург? А когда не удалось, решили проследить и убить прямо на улице. Чтобы навсегда заткнуть ей рот. А то мало ли что: найдут ваш перстень, возникнут вопросы. Как на них отвечать? Можно без погон остаться, не так ли, ротмистр? Дитц смахнул перчаткой снег с лица. – Что намереваетесь делать, Пушкин? – глухо спросил он. – Вопрос поставим по-другому: что намереваетесь делать вы? – Чего хотите от меня? – Немногого. Беречь как зеницу ока баронессу фон Шталь. Пылинки с нее сдувать. На пушечный выстрел не подходить. Если с ней что-то случится, ваше командование узнает подробности. Обещаю. – Но ведь она… Мерзавка, воровка, опоила меня, украла семейные драгоценности. – Она агент московского корпуса жандармов, – сухо ответил Пушкин. – Оправдания приберегите на другой случай. – Не оставляете мне выбора… – Конечно, не оставляю. Пушкин вынул свисток и дал двойной, «тревожный», сигнал. С разных концов переулка бежали городовые. Подбежав, козырнули, с сомнением разглядывая господина, извалявшегося в снегу. Обоих постовых Пушкин знал. – Проводите нашего гостя до Николаевского вокзала, проследите, чтобы сел в петербургский поезд, и дождитесь его отправления, – сказал он городовым и протянул револьвер ротмистру. – Жду вашего слова. Дитц сунул револьвер в карман. – Даю слово, – пробормотал он. – Но и вы… – Об этом не беспокойтесь, – Пушкин отдал поклон вежливости. – Рад знакомству. Объезжайте Москву стороной. Он повернулся и пошел так, будто ничего и не было. Ротмистр с тоской посмотрел туда, где исчезла беглянка. Все кончено, теперь он сам на коротком поводке. Как мог совершить такую глупость: забыл поглядывать, не следит ли за ним кто-то! Такую промашку дать. Столько часов Пушкин его вел, а он ничего не заметил. Нет, сюда он больше ни ногой. Постовые топтались, всем видом показывая, что в точности исполнят поручение сыскной полиции. А кто этот господин, которого надо выдворить, – им дела нет. 16 В приемном отделении сыска творилось нечто странное. Кирьяков в одной сорочке с закатанными рукавами и босыми ногами, с подвернутыми брючинами, драил пол. Как заправский уборщик. У ног его стояло ведро, полное бурой воды, сам он орудовал шваброй из мочала, на которую была накручена рогожа. Старанию, с каким драился пол, мог позавидовать бывалый матрос. Кирьяков тер каждую половицу от души, брюки и низ сорочки были густо усеяны брызгами. Лицо выражало безвинное страдание. За уборкой лично следил Эфенбах. Михаил Аркадьевич заложил руки в карманы брюк и наблюдал. Не зная ни жалости, ни снисхождения. Пушкин остановился у края мокрого пространства, будто не решаясь ступить на зеркально вымытый пол из вежливости. Никто не знал, какое блаженство испытал он в тепле. Такое блаженство поймет только городовой, отстоявший восемь часов на посту зимой. Эфенбах приветливо замахал. – Пушкин, раздражайший мой! Сделайте любезность, пройдитесь подметками по полу. Доставьте себе удовольствие. Подразумевалось, что экзекуция доставляла удовольствие еще и Лелюхину, который старательно уткнулся в дело. Пушкин стал выискивать сухое место, куда можно ступить. Кирьяков между тем разводил мокрые пятна. Мучения он сносил стоически. – Тщательней драим! – прикрикнул безжалостный Эфенбах. – А то умников развелось целые палаты, а пол некому мыть. Приучайся, раздражайший мой, к чистоте. Чтобы чистота была и в мыслях, и в сердце. Как говорится, где чисто – там не рвется! Наконец Михаил Аркадьевич счел, что достаточно наказал, погрозил пальцем, потребовав домыть до лестницы, и в прекрасном расположении духа удалился к себе. Кирьяков оперся о швабру, как копьеносец разбитого войска, и принялся рассматривать бурую воду в ведре. Кажется, он всхлипнул. Утешать было некому. Лелюхин торопливо пробежал по сухой тропинке к выходу, сдернул с вешалки пальто, подхватил Пушкина и, не замечая, в каком состоянии пребывает чиновник сыска, уволок за дверь.