– Пойдем, Лёшенька, от греха подальше, – сказал он, подталкивая к лестнице. – Леонид Андреевич человек не так чтобы без гнильцы, но свое получил. Незачем человека позорить больше нужды. – За что кара? – спросил Пушкин, которому не хотелось покидать сыск не согревшись. История оказалась простая. Когда выяснилось, кем является баронесса, Эфенбах так рассвирепел за пережитые страхи, что спустил всех собак на голову Кирьякова. Из сбивчивых криков начальника Лелюхин понял, что бедный поломой посоветовал ему послать в столицу фотографию Агаты. Для проверки в картотеке Департамента полиции. Ну, видно, она попалась на глаза жандарму. – Одного не пойму, Лёшенька, каким же финтом ты барышню от жандармов спас? – спросил Лелюхин. – Добрым словом и доводами рассудка, – ответил Пушкин, невольно вздрагивая, когда теплый воздух помалу отогревал промерзшее тело. – Хорошее дело! А то засадил бы он птичку милую так, что белого света не увидела бы. – Нет, он бы ее пристрелил. Василий Яковлевич подумал, что приятель с усталости мелет чепуху, но счел за лучшее не углубляться. И тут он звонко шлепнул себя по лбу. – Да что же! Совсем из памяти вышибло! Нашел тебе пристава! Для удовольствия старого чиновника Пушкин притворился, что забыл о своей просьбе. – Какого пристава? – старательно изображая удивление, спросил он. – Да того самого – хозяина Городского участка в семидесятых годах. Пушкин вздрогнул слишком натурально. – Поехали, Василий Яковлевич, – сказал он так уверенно, что у Лелюхина не осталось шансов отказаться. И мысленно добавил: «Промерзшему мороз не страшен». Старый пристав жил на Петровских выселках, невдалеке от Петровского парка и дворца. По дороге Лелюхин рассказал, с кем придется иметь дело. Афиноген Дмитриевич Брылкин был из стальной когорты приставов, которые чуть не в одиночку держали Москву в узде. Лелюхин помянул знаменитых приставов Замайского и Муравьева, которых боялись и уважали не только воры, но и полицейское начальство. Чем Василий Яковлевич откровенно восторгался. А потому сравнил Брылкина с легендарным Андреем Михайловичем Смолкиным, «Сухаревским губернатором», как называли его. Смолкин единолично правил самим адом – Сухаревкой. Пушкин упомянул, что Смолкин брал подарки от воров, после смерти у него на квартире нашли два ведра золотых часов. На что Лелюхин возразил: пусть и брал, зато порядок при нем был. Как видно, Брылкин тоже умел правильно поставить себя: пролетка подъехала к крепкому частному дому с большим садом. На пенсию полицейского такое не купишь. Неуместные вопросы Лелюхин просил обходить стороной. Во избежание, так сказать… Бывший пристав Городского участка оказался старым только для службы. С виду это был крепко сбитый, приземистый мужчина, не слишком седой, с грубоватым лицом и цепкими, колючими глазами. Проводив в «горницу», как он назвал гостиную, протянул ладонь и сжал стальным захватом, сверля глазами. Рука Пушкина онемела, но он выдержал, чем заслужил уважение хозяина. Брылкин пригласил гостей за стол. Как раз пыхтел самовар. Афиноген Дмитриевич жил холостяком, с прислугой, молчаливой, розовощекой девахой, выглянувшей из кухни. Свободная жизнь сказалась самым благоприятным образом: пристав был полон сил и получал от жизни все радости, на какие накопил беспорочной службой. Включая добротную мебель и перстень с крупным брильянтом на мизинце. В присутствии Брылкина Лелюхин робел и заискивал, что было на него не похоже. – Вот, Афиноген Дмитриевич, привел к вам молодое поколение полиции, так сказать, – проговорил он, хихикая и приторно улыбаясь. Брылкин окинул «поколение» строгим взглядом. – Да, измельчал народец-то, не то что в наше время. Да и ты, Василий Яковлевич, смотрю, сдал, прыти былой не видать. Лелюхин счел высказывание шуткой и захихикал. Хозяин предложил гостям угощаться, и, хоть праздник начинался только завтра, стол уже ломился от закусок. Василий Яковлевич не отказался. – Так с чем господа полицейские пожаловали? – спросил Брылкин, опрокинув рюмку пахучей настойки и занюхав долькой лимона. Пушкину был подан бровями знак не испытывать терпение хозяина. – Двадцать лет назад, в декабре 1873 года, в гостинице «Славянский базар» было совершено убийство цыганки купцом Немировским… Брылкин легонько стукнул кулаком, отчего самовар и вся посуда подпрыгнули. – Да что вам далось-то это дело?! – грозно проговорил он. От неожиданности Лелюхин подавился и старался справиться с застрявшим куском, кашляя. И давился, пока Брылкин не шлепнул ему по загривку. Василий Яковлевич еле удержался на стуле, но задышал. – Кто еще спрашивал вас об этом деле? – спросил Пушкин. – Ономнясь[16], недели две тому, заглянул купчишка, выспрашивал, что да как. – Как назвался? – Говорил, сынком покойному купцу Немировскому приходится. – Что хотел узнать? – Спрашивал имя цыганки убиенной… Быстро убег. Мало того, неделю назад явился чудак: борода рыжая, бакенбарды облаком, горбится нарочно, дурашка, – сказал Брылкин с усмешкой, дескать, кого вздумал обмануть. – Назвался Алоизий Кульбах, немец, по-русски говорил чисто. – А что ему требовалось узнать? – Да выспрашивал, как да что. Отчего же не помочь хорошему человеку? Дел у меня никаких, сиди да вспоминай былое и думы… Было ясно, что Брылкин не растерял хватку и зарабатывал при каждом удобном случае. Но Пушкин благоразумно промолчал. Тем более предстоял вопрос самый деликатный. – Как же случилось, что купец Немировский убил цыганку? Брылкин досадливо поморщился. – Так не было никакого убийства, – ответил он. – Цыганка осталась жива? – Нет, сердешную порешили. Только старый Немировский тут ни при чем. – Его не было в гостинице? Туповатость молодого поколения начала раздражать. – Был он с ней, и цыганку зарезанную в номере нашли, купец сам вой поднял, – сказал Брылкин. – Когда я прибыл, он с отчаяния чуть на себя руки не наложил. Ну, забрали его в участок, как полагается. А потом выяснилось: Немировский с друзьями весь вечер в ресторане гостиницы провел. В номер вернулся под утро, лег спать, а проснулся – она в лужи крови, остывшая уже. – Поразительно, – сказал Пушкин. – Купец оказался не виноват. – Не виноват! – с напором повторил Брылкин. – Готов был на себя вину взять, не помнил, как руку на нее поднял. А на деле – не виноват. – Кто же убил? – Цыган молодой из ансамбля цыганского, Зданко, кажется, звали, не помню уж. Влюбился в девку, выследил, когда она с купцом в гостиницу поехала. Хотел обоих зарезать, да купец ужинать спустился. Тогда он ей одной горло перерезал и сбежал. – Как определили, что убийца – Зданко? – Добровольно пришел каяться. – Брылкин подложил себе в тарелку кислой капусты. – И нож принес. – На ноже были следы крови?! – Зачем же… Признание сделал: вот этим и зарезал зазнобу сердечную. Сам протокол записывал, как сейчас помню. Осталось дело оформить как полагается. А Немировского выпустить. Невиновен он в смерти цыганки. Так любил, что и сказать нельзя. Плакал у нас в участке. – Какое цыгану назначили наказание? – Тогда суд был не то что нынче, без новомодных присяжных. Суд был о-го-го! – пристав погрозил пальцем потолку. – Наказали заслуженно. Учли раскаяние. Пять лет каторги. – Зданко потом вернулся в Москву? – А уж это мне неизвестно, молодой человек. Пушкин выразил всю глубину признательности, на какую был способен. Чем смягчил грозного старика. – Прошу простить, как звали цыганку? – спросил он. Пристав зажмурился. – Имя у нее было волшебное, чудесное, как звоночек: Аурик. Да и сама красавица такая, что глаз не отвести, даже от мертвой. Посидев немного для приличия и вспомнив старые годы, Лелюхин долго благодарил – такой почтенный человек уделил бесценное время. Брылкин остался доволен уважением, приглашал заезжать еще. После жарко натопленной комнаты мороз казался бодрящей прохладой. Они неторопливо пошли в сторону Старого Петровско-Разумовского проезда, где могли водиться извозчики. – Сколько двадцать лет назад стоило такое дело? – спросил Пушкин. Лелюхин искренне не понял вопроса. – Во что Немировскому обошлось, чтобы пристав взвалил вину на цыгана? – Да что ты, Лёшенька! – Василий Яковлевич расстроился. – Брылкин, конечно, хитрец известный. Но чтобы убийство покрывать… Нет, тут денег Немировского не хватило бы. Народ в то время другой был. За год убийств – раз, два и обчелся. Не пошел бы пристав на такой подлог. А что тебя смущает, дружочек? Убийство по ревности – самое милое дело. – Прошедшей ночью в том же номере гостиницы «Славянский базар» второй брат Немировский пустил себе пулю в лоб. Как нас хотят убедить. Василий Яковлевич не знал, что тут подсказать.