– А ты на этот счет сам-то что думаешь? – только и спросил он. Пушкин не ответил, о чем-то задумался. Настолько глубоко, что, казалось, не вполне замечал, где пребывает. Лелюхин легонько тронул его за рукав. – Алексей, пора бы возвращаться. На него взглянули невидящим, отстраненным взглядом. – Возвращаться, – проговорил Пушкин. – О чем ты, друг мой? – Если формула верна, то сегодня… Не досказав самого важного, Пушкин бросился вниз по улице, где темнела замерзшая пролетка. Забыл о спутнике, как будто его и не было. Такое поведение показалось вызывающим. Особенно для старых друзей. Помогай после этого: и пристава нашел, и пристава разговорил, и узнал все, что Пушкин хотел узнать. И какова благодарность? Бросил на темной улице. Василий Яковлевич темноты, конечно, не боялся, но честно хотел обидеться. Только обида никак не шла. Больно интересно было узнать, какая такая идея осенила его друга, что бросился бегом без оглядки. В отличие от коллег из сыска Лелюхин не посмеивался над известной формулой Пушкина, которую толком никто не видел. А относился к ней с некоторым недоверием. Сейчас ему до жути хотелось узнать: в чем формула верна? И вообще: что должно случиться? Лелюхин пожалел, что не увязался за Пушкиным. Но было поздно. Пролетка исчезла в мутном тумане. И куда он отправился? 17 За конторкой портье возвышался господин, который казался фонарным столбом, качавшимся от ветра. Что бывает, когда излишнему росту сопутствует худощавость сложения. Поклон его был странного свойства: тело уже нагибалось, а голова отставала и, нагоняя, делала резкое движение, будто намереваясь стукнуться лбом о конторку. Портье глянул на позднего визитера немного свысока, спросив, чем может служить. – Где Сандалов? Вопрос был произнесен излишне строго, если не сказать надменно, чего Конторовский не одобрял. – Старший портье изволил с утра захворать. Могу быть чем-то полезен? – ответил он тоном, не оставлявшим сомнений: за себя постоять сумеет. – Кто взял номер четвертый? Это уже слишком. Является непонятно кто, ведет себя, будто ему обязаны в ножки падать. – Подобные сведения о гостях не предоставляем-с, – только и успел сказать Конторовский. Как вдруг конторская книга для записи постояльцев выскользнула у него из-под рук, совершив разворот. Окинув взглядом страницу, пришедший ткнул пальцем в нижние строчки. – Здесь ничего не отмечено. Господин попросил не оставлять записи? Сколько заплатил? Сто рублей? Двести? Напор был столь крепок, что Конторовский растерялся, почуяв, что попал в неприятную ситуацию. – Да что такое… С чего вы… При чем тут… – залепетал он. Книгу записи развернули обратно. – Разве Сандалов не передал приказ сыскной полиции никому не сдавать номер? Что тут сказать? Передал, еще как передал! Старший портье повторил дважды, чтобы и думать не смел сдавать номер. Но как удержаться, когда на конторку легли две хрустящие сотенки? Да и что такого страшного, в самом деле… – Что вы себе позволяете? – взбрыкнул Конторовский, зная, что ведет себя глупо, но не в силах остановиться. – Да кто вы такой? – Чиновник сыскной полиции Пушкин, – последовал немедленный ответ. Чего-то подобного Конторовский боялся. Боялся, что однажды придет конец мелким доходам, какими награждала кормилица-конторка. Все, конец. Попался. Настало оно, возмездие. И почему Сандалову все с рук сходит, а ему вечно не фартит? Конторовский навел улыбку на скуластое лицо. – Прошу простить, не знал-с. Чем могу-с? – В котором часу господин заехал в номер? – Около девяти-с, – ответил Конторовский так тихо, будто речь шла о страшной тайне. Пушкин взглянул на часы: больше полутора часов. – Кто к нему приходил? – Никого-с не было. – Спускался ужинать в ресторан? – Никак нет-с. Приказали-с подать в номер. Ужин обширнейший-с, так сказать. Пушкин развернулся и пошел к лестнице. Конторовский понадеялся, что в этот раз пронесло, господину сыщику не до скромных заработков младшего портье. Страх разлетался, на душе становилось спокойно. Но счастье длилось недолго. Не прошло десяти минут, как с лестницы кубарем скатился половой Лаптев и, как был, в рубахе и жилетке, побежал к дверям гостиницы. Вид его был перепуганный чрезвычайно. Забыв про степенность, Конторовский бросился наперерез, поймал за рукав и потребовал объяснить, что случилось. Половой выпячивал глаза и бормотал ерунду про проклятый номер. Выдернув рубаху, крикнул, что послан в участок за приставом. И выбежал на мороз. От слов «участок» и «пристав» Конторовского пробрал холод. Не зная, что делать: оставаться за конторкой и встречать полицию или побежать наверх, он выбрал меньшее из зол. Дверь четвертого номера была закрыта. Вблизи, старательно прижимаясь к стене, держался коридорный Екимов. Кажется, напуганный не меньше полового. Конторовскому потребовалось шепотом прикрикнуть, чтоб коридорный рассказал, что случилось. Дело было так: господин из полиции окликнул, Екимов нехотя подошел, от него потребовали открыть номер. Деваться некуда, коридорный постучал, ответа не последовало. Екимов нашел на кольце нужный ключ и отпер замок. Господин из сыскной вошел, притворив за собой, и почти сразу вернулся, приказав срочно послать в участок за приставом. – А что в номере-то случилось? – спросил Конторовский. – Зачем полиция? – Кто его знает? – Так загляни и проверь! Екимов отказался наотрез. Как портье ни просил и ни грозил. – Нет уж, сами извольте, – отвечал он. – Ноги моей не будет в этом проклятом месте. Тогда Конторовский пошел на крайнюю меру: пригрозил, что выкинет из гостиницы. Тут уж коридорный не стерпел. – Мне господин из сыска настрого приказал у двери дежурить и никого не впускать, – дерзко заявил Екимов. – Желаете нарушить приказ полиции – дело ваше. А меня не путайте. Конторовский сам не рад был, что ввязался. – Так что ж ты сразу не сказал, что полиция запретила входить! – заявил он. – Стой тут, и чтоб никто не смел сунуться. А я пойду господина пристава встречать. Чрезвычайно довольный своей ловкостью, Конторовский поспешил к лестнице. Екимов остался один. В пустом коридоре. Там, за дверью номера, было нечто пугающее, неизвестное, что-то жуткое или даже ужасное. А он тут один-одинешенек… Екимов не заметил, как стал пятиться, и пятиться, и пятиться, пока не оказался в дальнем конце коридора. Завернув за угол, отдышался, будто за ним гнались привидения, и поспешил прочь от страшного места. Тем временем Пушкин осматривал многолюдный зал ресторана «Славянский базар». Играл оркестр, сновали официанты. Гости недурно проводили вечер. Отказавшись от предложенного столика, Пушкин неторопливо и тщательно вглядывался в лица. Он искал одно лицо, которому можно было задать вопросы. И быстро убедился, что его идея ошибочна. Пора возвращаться в номер, пристав вот-вот явится. Пушкин вернулся к лестнице, ведущей к номеру, и глянул наверх. Человек рационального склада ума, как любой математик, он не верил, что в мире может быть нечто сверхъестественное. Развитие науки это полностью отрицает. Однако, когда наверху лестницы показалось нечто черное и бесформенное, рациональность уступила растерянности. Нет, Пушкин не испугался. Он не умел бояться. Увиденное было столь нереальным, столь необъяснимым, что услужливый разум предложил первое попавшееся решение – привидение. Или призрак, как будет угодно. Что делать с призраком, явившимся наяву? Рациональный ум требует исследовать это явление. Пушкин бросился вверх по лестнице. В два прыжка одолел пролеты и успел увидеть, что черный призрак неторопливо удаляется по коридору для прислуги. Сыщик схватил призрака за локоть и рывком повернул к себе. На него взглянули строго. Поступать так с прислугой в «Славянском базаре» не принято. Загадка раскрылась просто. Горничная, отражаясь в двух зеркалах, при недостатке освещения снизу показалась настоящим призраком. Это была обычная горничная, в строгом черном платье, с коронкой в волосах и белом передничке. Она несла поднос с вином и закусками. Пушкин принес извинения и отпустил девушку в черном. Подождав, пока барышня скрылась, он вернулся в четвертый номер через заднюю дверь. То, что находилось в гостиной, виднелось редкими контурами. Пушкин предусмотрительно выключил свет, чтобы любопытство коридорного и портье наткнулось на темноту. К приходу пристава следовало включить свет. Он потянулся к выключателю электрического освещения, когда входная дверь номера тихо отворилась. Пушкин отдернул руку. Из коридора падал свет. Створка распахнулась настолько, чтобы пропустить входящего. Судя по фигуре, это была дама. Лицо ее скрывали темнота и вуаль. Она замерла на пороге в нерешительности, стараясь разобрать, что перед ней. Пушкин затаил дыхание, чтобы не спугнуть ее. Дама колебалась, не решаясь шагнуть во мрак гостиной. 18 Слушая шлепки мокрой тряпки и тяжкие вздохи Кирьякова, Михаил Аркадьевич ощутил в душе покой и равновесие, какие бывают у человека, хорошо исполнившего работу. Он не питал к виновному ни капли злости, более того, понимал и даже в чем-то одобрял его усердие. Наказание необходимо было как горькое лекарство, чтобы подчиненные не зарывались и помнили: главное в сыске – интересы статского советника Эфенбаха. Их надо блюсти, холить и лелеять. Остальное – подождет. И тогда начальник сыска явит добрый лик во всей лучезарности. Михаил Аркадьевич искренне верил, что таким нехитрым способом воспитает весь сыск. Предпраздничное настроение, смятое явлением жандарма и суетой вокруг арестованной, а потом отпущенной барышни, заиграло в полную силу. Он уже представил, как завтра в семейном кругу будет встречать сочельник, а затем нескончаемая, радостная кутерьма Святок до самого Нового года и Крещения. От нахлынувших чувств Эфенбах пропустил рюмочку и уже собрался отправиться домой, как на пороге кабинета возник чиновник канцелярии обер-полицмейстера, мрачный и усталый по обыкновению. Он сообщил, что господин Власовский ожидает господина Эфенбаха для доклада немедленно. Повернулся и ушел, как будто ему было безразлично, послушается начальник сыска или наоборот.