Когда до наступления сумерек оставалось три часа, пришли недобрые вести. Мятежники контратаковали и отбили два форта. Судьба Плимута теперь зависела от того, удастся ли мятежникам вернуть утерянные ими позиции и выбить роялистов с небольшого плацдарма, а главное – из форта Модлин. Я смотрела на заходившее солнце, как делала это днем раньше, и думала обо всех тех – и мятежниках, и роялистах, – кто поплатился своими жизнями в эти двадцать четыре часа. В половине шестого мы собрались в гостиной на обед; во главе стола, по своему обыкновению, сидел мой брат Джо, по правую руку от него – Филиппа, а слева – его юный сын Джон, совсем маленьким лишившийся матери. Мы ели молча, никому из нас не хватало духу вести разговор, когда в каких-то милях от нас висела на волоске судьба сражения. Мы почти покончили с обедом, когда внезапно нашим взорам предстал мой брат Перси, отправившийся до этого в сторону Плимута за новостями. – Победа сегодня осталась за мятежниками, – сообщил он хмуро. – Они выбили Гренвила, который потерял триста человек, атаковали форт со всех сторон и в конце концов меньше часа назад захватили его. По-видимому, прикрывавшим Гренвила отрядам, которые должны были прийти ему на подмогу и склонить чашу весов к успеху, не удалось пробиться к нему. Ужасный промах с чьей-то стороны. – Вне всякого сомнения, это вина самого генерала, – холодно заметил Джо. – Он чересчур доверился другим. – Они там, в Тавистоке, говорят, Гренвил стрелял в отвечавшего за это офицера, поскольку он не выполнил приказ, – сказал Перси, – и теперь тот лежит в палатке с пулей в голове. Они не говорили мне, кто он, но мы все равно знаем об этом. У меня не выходили из головы те триста человек, что лежали сейчас, обратив свои лица к звездам, меня переполняли отвращение к войне, ненависть к пушкам, пикам, крови, к боевым призывам. Бравые парни, которые улыбались мне накануне вечером, такие сильные, такие молодые и уверенные в себе, были теперь кормом для чаек, что устремлялись вниз и ныряли в Зунд, и это Ричард, мой Ричард, повел их на смерть. Я не могла его осуждать. Бросая их на штурм, он лишь исполнял свой долг. Он был солдатом… Когда я отвернулась, чтобы позвать слугу и велеть ему отвезти мое кресло в комнату, вошел молодой секретарь, служивший у моего старшего брата в девонской комиссии. Он был очень взволнован и попросил брата уделить ему время для беседы. – В чем дело? – коротко спросил Джо. – Здесь нет посторонних, только члены моей семьи. – Полковник Чампернаун лежит в Эгг-Баклэнде смертельно раненный, – заговорил секретарь. – И пострадал он не в сражении, а от пули самого генерала, когда вернулся в штаб. Наступила полная тишина. Джо, побелевший и напрягшийся, поднялся со стула, и я увидела, как он развернулся и посмотрел на меня; то же самое сделал и мой брат Перси. Меня озарила догадка, я поняла, что они подумали. Эдвард Чампернаун, который приходился Джо шурином, семнадцать лет назад был претендентом на мою руку, и оба они – и Джо, и мой брат Перси – в этой ужасной ссоре после жаркого боя увидели не столкновение двух военных, а некую стычку частного порядка, вызванную ревностью, – этакое сведение счетов. – Это, – медленно проговорил мой старший брат, – начало конца Ричарда Гренвила. Его слова резанули мой слух холодом стали, и, поспешно окликнув слугу, я велела ему отвезти меня в мою комнату. На следующий день я уехала в Матеркомб к своей сестре Сесилии, поскольку мне не представлялось возможным и дальше оставаться под крышей дома брата. Вендетта началась. Мой старший брат, имея у себя за спиной внушительное семейство Чампернаунов и поддержку влиятельных семейств графства Девон и большей части членов комиссии, настаивал на смещении сэра Ричарда Гренвила с его должности шерифа и командующего королевскими частями на западе. Ричард ответил ему тем, что выставил Джо из Радфорда, дабы использовать дом и поместье как плацдарм для нового штурма Плимута. Мы с Поллексефенами были отрезаны снегами в Матеркомбе, и я почти ничего не знала о том, что происходит, а Сесилия с превосходным тактом и деликатностью избегала этой темы. Сама же я не получила от Ричарда ни одной весточки с того самого вечера, как простилась с ним перед сражением, и теперь, когда он ввязался в бой как с недругами, так и с бывшими друзьями, я подумала, что мне лучше хранить молчание. Ему было известно мое местонахождение, поскольку я написала ему об этом, так что он мог ко мне приехать, если бы захотел. В конце марта началась оттепель, и мы получили первые за многие недели вести из внешнего мира. Мирные переговоры между королем и парламентом ни к чему не привели, поскольку Аксбриджский договор не оправдал ожиданий, и война, похоже, должна была разгореться с еще большей силой, чем раньше. Парламент, по доходившим до нас слухам, сформировал армию «Новая модель»[17], способную, по мнению знатоков, смести все со своего пути, а король, со своей стороны, издал и направил своим противникам эдикт, в котором говорилось, что, если мятежники не раскаются, их ждет проклятие, разорение и бесчестие. Юный принц Уэльский, похоже, получил титул верховного командующего всеми силами на западе и отправился в Бристоль, но, поскольку это был всего лишь пятнадцатилетний юноша, подлинная власть переходила к Совету, во главе которого стоял канцлер казначейства Хайд. Я помню, как покачал головой Джон Поллексефен, когда услышал эти новости. – Теперь пойдут вечные стычки между Советом принца и генералами, – сказал он. – Каждый будет стремиться отменить распоряжение другого. Адвокаты и солдаты никогда не ладят между собой. И пока они так будут враждовать, пострадает дело короля. Не по душе мне все это. Я подумала о Ричарде и о том, как он однажды поделился со мной той же мыслью. – Что происходит в Плимуте? – спросила моя сестра. – Пат, – ответил ее муж. – Чтобы заблокировать крепость, оставили около тысячи человек, а с остальными Гренвил отправился в Сомерсет на соединение с Горингом – готовить осаду Тонтона. Началась военная кампания. Скоро будет год, как я покинула Ланрест и отправилась в Менебилли. Снег в Девонской долине, где стоит дом Сесилии, растаял, и появились крокусы и нарциссы. Я не строила планов. Я сидела и ждала. Кто-то принес слух, что в верховном командовании царят весьма неприязненные отношения и что Гренвил, Горинг и Беркли перессорились между собой. Март сменился апрелем. Вовсю цвел золотистый утесник. И вот в первый день Пасхи прискакал всадник, на котором красовалась кокарда Гренвила. Он тотчас спросил госпожу Харрис и, церемонно поздоровавшись, протянул мне письмо. – Как это понять? – поинтересовалась я, прежде чем сорвать печать. – Что-нибудь случилось? У меня пересохло в горле и задрожали руки. – Генерал тяжело ранен, – ответил солдат, – в сражении перед Веллингтон-Хаус в Тонтоне. Опасаются за его жизнь. Я распечатала письмо и прочла несколько строк, написанных нетвердым почерком. Дорогая, – писал он, – это сущий ад. Похоже, я могу потерять ногу, если не саму жизнь. У меня огромная зияющая дыра в бедре ниже паха. Теперь я знаю, какие муки приходится терпеть тебе. Приезжай и научи меня терпению. Я люблю тебя. Я сложила письмо и, повернувшись к гонцу, спросила у него, где лежит генерал. – Я выехал, когда они перевезли генерала из Тонтона в Эксетер, – ответил он. – Его величество прислал своего личного хирурга для ухода за сэром Ричардом. Генерал был очень слаб и велел мне, не задерживаясь, скакать к вам и передать вот это. Я взглянула на Сесилию, стоявшую возле окна. – Пожалуйста, вели Мэтти упаковать мою одежду, – попросила я, – и спроси у Джона, не мог бы он уладить вопрос с паланкином и лошадьми. Я еду в Эксетер. Глава 23 В Эксетер мы отправились по южной дороге, и на каждой остановке в тот день я ожидала, что услышу весть о смерти Ричарда. Тотнс, Ньютон-Аббот, Ашбартон – каждый последующий отрезок пути казался длиннее предыдущего, и когда по истечении шести дней я достигла столицы Девона и увидела большой собор, возвышающийся над городом и рекой, у меня было такое ощущение, будто я провела в пути много недель. Ричард был жив. Это первое, о чем я спросила, и единственное, что имело для меня значение. Его поместили в гостинице на Соборной площади, куда я тут же и отправилась. Он один занимал целый дом, и перед дверью стоял часовой. Когда я представилась молодому офицеру, появившемуся из внутренних покоев, то рыжеватый оттенок его волос и что-то знакомое в осанке заставили меня смолкнуть на мгновение. Его обходительная улыбка дала мне ключ к отгадке. – Вы Джек Гренвил, сын Бевила, – обратилась я к нему, вспомнив, как однажды перед войной он приезжал со своим отцом в Ланрест, а также – как в то памятное посещение Стоу в 1628 году я купала его, тогда еще ребенка. Но этого я ему не сказала. – Дядя будет счастлив видеть вас, – произнес он, когда меня вынимали из паланкина. – С тех пор как он написал вам, он больше ни о чем другом и не говорит. Он прогнал от себя с десяток женщин, не меньше, чертыхаясь и говоря, что они грубы и не знают своего дела, не в состоянии даже наложить повязку на рану. «Этим займется Мэтти, – говорил он, – а я буду разговаривать с Онор». Я заметила, как Мэтти при этих словах вспыхнула от удовольствия и сразу же заважничала перед капралом, тащившим на себе наши сундуки. – А как он? – спросила я, когда мое кресло установили в большой гостиной, которую, судя по длинному столу посередине, превратили в столовую для генеральской свиты. – Последние три дня ему лучше, – ответил племянник Ричарда, – но поначалу мы думали, что лишимся его. Сразу как дядю ранило, я обратился с просьбой к принцу Уэльскому позволить мне ухаживать за генералом. Я привез его сюда из Тонтона. А теперь он говорит, что не отпустит меня назад. Да и у меня самого нет никакого желания уезжать. – Вашему дяде хочется, чтобы рядом с ним был кто-то из Гренвилов, – предположила я. – Я знаю одно, – проговорил молодой человек, – ему больше по душе общество моих ровесников, чем людей его возраста, что я лично рассматриваю как большой комплимент. В эту минуту слуга Ричарда спустился по лестнице со словами, что генерал желает немедленно видеть госпожу Харрис. Я сначала заглянула в предназначенную мне комнату, где Мэтти вымыла меня и поменяла мое платье, а затем в своем кресле на колесах проследовала в комнату Ричарда. Она выходила окнами на вымощенную булыжником площадь. Когда мы с Мэтти показались в дверях комнаты, большой соборный колокол за окном прозвонил четыре раза. – Черт бы побрал этот проклятый колокол, – произнес из кровати в дальнем углу, скрытой за темным пологом, знакомый голос, прозвучавший сильнее, чем я смела на то надеяться. – Я десятки раз просил мэра этого проклятого города заставить его умолкнуть, но так ничего и не было сделано. Гарри, ради бога, запишите это у себя. – Да, сэр, – поспешно ответил стоявший возле кровати высокий юноша, делая пометки на своих табличках. – И поправь подушки! Да не так, как неуклюжий олух, у меня под головой. Где, к черту, Джек? Джек единственный, кто знает, как я люблю, чтобы они лежали. – Я здесь, дядя, – отозвался племянник, – но теперь нужда во мне отпадает. Я привел к вам кое-кого, чьи руки попроворнее моих. Он, улыбаясь, подтолкнул мое кресло к кровати, и я увидела, как высунувшаяся рука Ричарда отдернула полог. – А-а! – глубоко вздохнул Ричард. – Ты все-таки приехала. Он был мертвенно-бледным. И от этого, быть может, его глаза казались еще больше. Его рыжеватые волосы были коротко подстрижены, что придавало ему странно моложавый вид. Впервые я заметила в нем сходство с Диком. Я взяла его руку и пожала ее. – Прочитав твое письмо, я не стала медлить ни минуты, – сказала я. Он повернулся к двум юношам, стоявшим подле его кровати, – своему племяннику и тому, кого он назвал Гарри. – Уходите оба, – приказал он, – и если этот чертов хирург покажет свой нос, скажите ему, чтобы он убирался ко всем чертям. – Есть, сэр, – ответили они, щелкнув каблуками, и могу поклясться, что, когда они выходили из комнаты, юный Джек Гренвил подмигнул своему приятелю. Ричард поднес мою руку к своим губам и прижался к ней щекой. – Со стороны Всевышнего это добрый жест, – произнес он. – И ты, и я – мы оба поражены в бедро. – Тебе больно? – спросила я. – Больно ли мне? Боже мой, осколки пушечного ядра, попадая ниже паха, жгут посильнее поцелуя женщины. Конечно, мне больно. – Кто осматривал рану? – Ее пересмотрели все армейские хирурги, и при этом каждый делал больше глупостей, чем его предшественник. Я позвала Мэтти, и она тут же появилась из-за двери с чашей теплой воды, бинтами и полотенцами. – Здравствуй, баранья мордашка, – приветствовал ее Ричард. – Со сколькими капралами ты переспала по дороге? – У меня не было на это времени, – отрезала Мэтти. – Мы так мчались сюда, что мисс Онор делала остановки только для того, чтобы вздремнуть несколько часов. И вот не успели мы приехать, как нас тут же оскорбляют. – Я не буду оскорблять тебя, если только ты не будешь делать мне слишком тугие повязки.