Вся эта история дала ему интересную возможность посмотреть на мир глазами подозреваемого. Попытаться объяснить что-то, казавшееся необъяснимым в ярком свете дня. Впрочем, голова у него в это время оставалась ясная. – Я думаю, на данном этапе возможно все, – сказал он Жану Ги. Голоса за дверью не смолкали. До них доносился тихий смех, когда одна или другая отпускала какую-нибудь шутку. Из маленькой комнаты не было слышно ни звука. Тишина, которая у Жана Ги так редко случалась в прошлом; впрочем, она немного напоминала ему о том времени, которое они провели в отдаленном монастыре Saint-Gilbert-Entre-les-Loups – Святой Гильберт среди волков. Там тоже было тихо, но настолько, что в нем рождалась тревога. Он хотел нарушить нынешнюю тишину, но инстинктивно чувствовал: она ему не принадлежит и нарушать ее он не может. И потому он ждал. Гамаш сидел на своем привычном стуле, но сейчас все казалось непривычным. И он понял, что на самом деле лелеял надежду о своем оправдании. Что Жан Ги позвонит после разговора с расследователями и скажет ему: все кончилось. А потом его вызовет премьер, сообщит, что он оправдан и его отстранение будет снято. Жан Ги так и не позвонил. Правда, телефоны не работали, давая возможность этой призрачной надежде оставаться живой. Гамаш улыбнулся про себя и немного лучше понял мадам Баумгартнер. У нас всех есть свои заблуждения. Теперь он видел, как ошибался. Кто-то должен быть виноват. Если наркотик попал на улицу, что неизбежно случится теперь уже в любой день, его покарают. И почему бы и нет? В конечном счете ответственность нес только он. И больше никто. Это было утешением. Когда корабль все же утонет, Гамаш никого не возьмет с собой. Это будет следствием его собственного решения. И огня по своим. Он видел свою мать: она встала перед ним на колени, поправила на нем рукавицы и шапочку. Завязала громадный шарф на шее, погладила, а он уже чуть не бежал в холодное монреальское утро, в школу. Она посмотрела на него и сказала: «Помни, Арман. Если когда-нибудь попадешь в беду, обратись к полицейскому». Мать смотрела в его глаза таким серьезным взглядом, какого он никогда не видел, и не улыбнулась, пока он не дал торжественного согласия. Вот те крест, чтоб мне не жить. И теперь, пятьдесят лет спустя, он сидел в своем собственном доме, ощущая слабый запах печенья на арахисовом масле. Потом он услышал за дверью тихий смех жены и дочери. Подумал о своем спящем внуке. Вспомнил сына Даниеля, невестку и двух внучек. Он заглянул в глаза своего зятя. Заместителя. Друга. В безопасности. И никаких сожалений. Потом Арман посмотрел на свой стол и лежащую на нем книгу. Ту, которой в него в буквальном смысле швырнули сегодня. «Человек должен страшиться не смерти, а того, что он никогда не начнет жить». – Твоя прежняя комната, – сказала хозяйка. Ее пухлявая рука с ногтями, желтыми от никотина, легла на дверь и толкнула ее; изнутри хлынул застоялый запах. Несмотря на морозную ночь, здесь была духота, старые металлические батареи не регулировались. Они излучали тепло, которое только ускоряло тление. Запах был такой, будто здесь что-то разлагалось. Вонь мочи никуда не делась. Как никуда не делись стоны, ворчание людей. Чувствующих, как ускользают их жизни. Уходят через их пальцы и в сточную канаву. Хозяйка стала еще толще, еще рыхлее. Единственный зуб висел на ниточке резины и раскачивался, когда она фыркала от смеха, а от ее дыхания несло скотобойней. Дверь закрылась, и Амелия услышала шаркающие шаги, удалявшиеся по коридору. Она вдохнула через рот, пощелкала пирсингом по зубам, швырнула рюкзак с книгами на односпальную кровать. Она сожалела, что бросила книгу в Гамаша. Не о самом акте насилия. Он-то как раз доставил ей удовольствие. Шоке жалела о том, что у нее нет Марка Аврелия для компании. Открыв дверь, чтобы уйти, Амелия чуть не перевернула швабру и ведро. Вероятно, их оставила хозяйка. Ее работа в обмен на комнату состояла в уборке. Здесь, казалось, ни разу не мыли после того, как она съехала. «В жопу», – сказала она, перевернула ведро ногой, посмотрела, как жидкость растекается по коридору. Это подождет. У нее были более насущные дела, чем ошиваться в этой вонючей дыре. – Идем, – сказал Гамаш, и, к удивлению Жана Ги, к его разочарованию, он увидел, что Арман собирается не в кухню за добавкой шоколадного торта. Гамаш пошел к двери, снял куртку с крючка. – Вы куда? – спросила Рейн-Мари, поворачиваясь в их сторону. – Прогуляться. – В бистро? – спросила Анни, вставая, чтобы присоединиться к ним. – Нет, вокруг площади. Она вернулась на диван: – Тогда пока. Анри и Грейси понеслись к двери, предполагая еще одну прогулку, но Арман объяснил, что для них слишком холодно. – А для нас – нет? – спросил Жан Ги, все же следуя за Гамашем. Выйдя из дому, они направились по снежному туннелю к дороге. Потребности в фонарике не было. Вечер стоял ясный и тихий. Только снег хрустел под ногами в тяжелых зимних ботинках. Шеф часто говорил: все можно решить прогулкой. Что же касается Бовуара, то он считал, что все можно решить в кухне с кусочком торта. – Ну, уже готов? – А? – Ты прекрасно знаешь, что мы будем ходить и ходить кругами, пока ты не скажешь, что у тебя на уме. – Ты… – Тсс, – предостерег его Арман. – Тсс ничего, – сказал Бовуар. – Я не чувствую ног, мои пальцы онемели. Нос смерзся, глаза слезятся от боли в пазухах. – Тогда ты, вероятно, готов говорить. – Это пытка, – сказал Жан Ги. – Я не очень хороший палач, – сказал Арман дружеским голосом. – Поскольку я и сам здесь. Хрусть. Хрусть. Хрусть. Гамаш шел размеренным шагом. Его руки в варежках были сцеплены за спиной, словно температура не упала до абсолютного нуля, словно холод не сковывал ему лицо так же, как Жану Ги. – Есть и еще кое-что, верно? Состоялась и еще одна встреча. – С нашим банком. Мы собираемся купить дом. Хрусть. Хрусть. Хрусть. – Это вдохновляет. Хрусть. – Я не хотел вам говорить, пока мы не собрали все финансы, – сказал Жан Ги. Как ему хотелось заткнуть себе рот. Прекратить врать. – Понятно. Арман остановился и закинул голову: – Посмотри-ка, Жан Ги. И он посмотрел. И увидел северное сияние. Нездешний зеленоватый свет, заливавший вечернее небо.