– Энтони Баумгартнер, видимо, был интересным человеком, – сказала Рейн-Мари. В микроволновке разогревался петух в вине. – Что тебя навело на такую мысль? – Жан Ги сказал, что у него в кабинете висел портрет кисти Клары. – Да, совершенно неожиданно. Арман подумал о письме, за переводом которого он провел весь вечер. Как и картина, письмо было пронизано ожесточением. Но присутствовала в нем и надежда. Хотя и не такого свойства, как на полотне Клары. Он чувствовал в письме надежду на месть. Воздаяние. От этого попахивало алчностью. Заблуждением. И глубокой верой в то, что кое с кем непременно случится что-то ужасное. И оно происходило. Надежда сама по себе добра. Или хороша. Арман спрашивал себя, что видел Баумгартнер, когда стоял перед картиной и заглядывал Деве в глаза. Видел ли он в ней искупление или дозволение на ожесточенность? Может быть, в этом лице он видел собственную мать. Недовольно смотрящую на него. Во всем своем безумии и заблуждении, разочаровании и предвзятости. Может быть, он понимал, что происходит, когда ложная надежда распространяется на поколения. Может быть, поэтому ему и нравилась картина. Может быть, он видел себя. – Отправляйся-ка спать, – сказал он Рейн-Мари. – Я скоро. Еще немного надо поработать. – Так поздно? – Понимаешь, Оноре хотел посмотреть второго «Терминатора», потом мы заглянули в казино, так что для работы почти не осталось времени. – Какой ты у меня глупый-глупый, – сказала она, поцеловав его. Ее большой палец погладил глубокий шрам на его виске. – Давай не поздно. Она взяла с собой чай, но оставила тонкий запах ромашки и старых садовых роз, к которому примешивался грубоватый запах петуха в вине. Арман остался стоять в кухне с закрытыми глазами. Потом, открыв их, пошел к себе в кабинет. Анри и Грейси посеменили за ним и улеглись там же под столом. Арман ввел свой пароль и увидел, что фотографии и видео наконец загрузились. Амелия и Марк разошлись рано. Уже наступила темнота. Время, когда голодные высыпали из своих жилищ и меблированных комнат. На охоту. Она шла по темным закоулкам и задним дворам, по парковкам, проходила мимо заброшенных зданий. И всюду повторяла одно и то же. Снова и снова. – Я ищу Дэвида. Несколько раз ей казалось, что она видела какую-то искорку интереса, узнавания в их глазах, но стоило ей поднажать («Где он? Как его найти?»), как человек отворачивался. Однако она все же привлекла группу молодых, в основном женщин. Некоторые из них были проститутками. Некоторые – транссексуалами. Большинство – завзятыми наркоманами. За дозу они могли воровать, были готовы на любые сексуальные услуги. Они подошли к ней, потому что она ничего не просила у них. И она умела драться. Дралась. И побеждала. Они не подозревали, что это возможно. Давать сдачи. Теперь узнали. Арман смотрел на фотографию Амелии, сделанную несколько часов назад. Сняли ее издалека. Он увидел: на одном из снимков она делала какой-то жест. Хватала себя за предплечье: он предполагал, что это довольно распространенное проклятие. Он мог себе представить и те слова, которые она при этом произносила. Гамаш пригляделся. Она стала неопрятной. Волосы немытые, одежда грязная. Джинсы снизу напитаны слякотью. Он попытался разглядеть ее глаза, но не смог. Ее зрачки. Потом щелкнул по видео. – Ты знаешь, ведь знаешь, говноед, – прорычала она. – Где Дэвид? – Зачем он тебе? – Не твое сраное дело! Говори, или я руку тебе сломаю! Дилер отвернулся. За Амелией полукругом стояли несколько молодых женщин. Совсем еще девочек. – Не смей поворачиваться ко мне спиной! Амелия двигалась быстро. Гораздо быстрее, чем мог реагировать накачавшийся дилер. Она прижала его к стене. Ухватила за предплечье, вывернула руку назад. Дернула ее вверх быстрым натренированным движением. Он вскрикнул, напугав тех, кто находился поблизости. Зеваки бросились врассыпную. Человек, почти совсем мальчишка, со слезами упал на землю. Его рука повисла под немыслимым углом. Бесполезно повисла. – Следующей будет твоя нога. А потом шея, – сказала Амелия. Она присела рядом с ним, закатала рукав, обнажила предплечье. – Дэвид. Где Дэвид? Арман двигал головой туда-сюда, словно перемена точки наблюдения могла помочь ему видеть лучше. Но ее тело перекрывало ему обзор, и, хотя запись имела звуковую дорожку, Амелия располагалась спиной к нему, а потому многих слов он не мог разобрать. Потом он увидел, как она встала, ногой перевернула человека. Услышал его крик. Потом Амелия со своей бандой вышла из кадра. Молодой человек, который находился рядом с дилером, теперь развернулся и пошел за Аме-лией. Арман прищурил глаза, нахмурился. Потом вернулся к началу видео, просмотрел его еще раз, еще. Наконец что-то привлекло его внимание. Он остановил кадр. Стал его увеличивать. Четкость становилась все хуже, но Гамаш продолжал увеличивать. Все ближе и ближе. И лицо свое он приблизил к экрану, ближе, еще ближе, пока его нос почти не уперся в него. Нет, то, что она делала со своим предплечьем, не было жестом. Оно, как Арман увидел теперь, было обнажено. И это при минус двадцати градусах. Он мог назвать две причины, по которым человек мог закатать рукав. Закачать себе наркотик в вену, но у нее его не было. Или чтобы показать что-то кому-то. А на ее руке он видел нечто. Одну из ее татуировок. Несколько раз ему приходилось наблюдать фрагменты ее наколок, когда манжеты формы задирались слишком высоко. Но никогда не видел их целиком. Теперь он мог это сделать. Игла татуировщика неплохо поработала. Тонко. Никакой картинки он не видел. Только слова, переплетшиеся. Вверх и вниз по ее предплечью. Хотя он не мог прочесть их, но видел: некоторые из них на латыни. Некоторые на греческом. На французском и английском. Ее тело, казалось, представляло собой разновидность Розеттского камня. Который мог отпереть, декодировать Амелию. Ему хотелось прочесть татуировку. Но кое-что на ней выделялось. Дерзко выделялось на ее коже. Скорее напоминало граффити, отличаясь от четких очертаний других слов. Он пригляделся. Потом откинулся назад в надежде, что, как и с картиной, расстояние даст ему перспективу. Не дало. Арман еще больше увеличил изображение. Проклиная плохо видевшие глаза.