— Я репортер. Опасность теперь моя работа, — усмехнулся Сосновский. — Репортер? Снова? — В газете Городской думы. Бывшей Городской думы, — поправился Сосновский, — теперь Комитета обороны города. — Я думала, что ты уехал в Париж, когда эвакуировали город. — Мое место здесь, — он бросил на Таню странный взгляд, словно хотел что-то сказать, но промолчал. — Слушай, почему она все время плачет? — В погроме убили ее мать, — объяснила Таня, — потому-то мы и оказались на Молдаванке. Мы бежали спасти ее, но не успели… Эти твари пришли раньше. — Мне жаль, — Володя опустил глаза. — Какая трагедия, что такое происходит в Одессе. Когда я жил в Петербурге, я слышал о еврейских погромах, но никогда не видел своими глазами, не понимал, насколько это ужасно. — Откуда во дворцах знать про погромы, — усмехнулась Таня. — А теперь, когда я увидел своими глазами… — Володя как бы ее не слышал. — Я буду об этом писать. — Что толку писать? — Таня махнула головой. — Стрелять надо! Ты ведь стрелял? — Стрелял, — Володя тяжело вздохнул. — Я ненавижу оружие. Хотел бы никогда не брать его в руки. Но теперь такое время: или ты — или тебя. — А кто стреляет в погромщиков? Кто эти люди? — Таня села совсем прямо. — Кто решился дать им отпор? — Это люди Японца. — Быть того не может! Ты серьезно? — Вполне. Когда Японец узнал о том, что начались погромы, он вооружил своих людей и повел на Молдаванку. Теперь он перебьет солдат атамана Григорьева. Будет конфликт. — Что ты сказал? Солдат Григорьева? — удивилась Таня. — Григорьевцы поддерживают погромщиков. Разве ты не видела, что они идут в первых рядах? — Я видела людей в военной форме, — сказала Таня, — но не думала, что это григорьевцы. Они ведь только вошли в город. — Это они. Все эти атаманы, поддерживающие красных, всего лишь шваль, бандиты с большой дороги и бывшие босяки. Они всегда были в первых рядах погромщиков. Чего им изменять своим привычкам, если они стали красными? Вот и влились в толпу! И это вместо того, чтобы защищать город! — Судя по всему, его защитит Японец, — усмехнулась Таня, — все-таки он король. — Ты можешь идти? Оставаться здесь опасно. — Куда мы пойдем? — Есть тут поблизости одна квартира — знакомого сотрудника из газеты. На Госпитальной. Я отведу вас к нему, он вас спрячет. А потом, когда все закончится, доберетесь домой. Где ты сейчас живешь? Я знаю, что твой дом сгорел. — Откуда знаешь? — удивилась Таня. — Я ходил туда. Хотел тебя увидеть, — просто сказал Володя, — но пришел на руины. Машинально, не соображая, зачем это делает, Таня сказала адрес. И добавила: — Но там все разбито. Мы переедем. И надо заняться похоронами Софы. Она лежит там. До Госпитальной добрались без приключений. Сотрудник газеты и его жена встретили девушек как родных. Цилю напоили чаем, дали успокоительного и уложили в постель. Как и все здравомыслящие люди, супруги были возмущены погромом и очень хотели помочь. Таня с Володей остались в гостиной. Они пили чай, разговаривали. Таня рассказывала обо всем, что видела на Привозе, о том, как начался погром. Володя не отрывал от нее глаз, и они не замечали, что для них словно остановилось время. Глава 9 Обескровленная Молдаванка. Спасение Иды — знакомство с Гоби Имерцаки. Контрибуция атаману Григорьеву. Военный комендант Привоза Авдотья Марушина Сутки уличных боев развалили, обескровили Молдаванку, превратив в полигон кровавой войны. Город словно застыл в изумленном молчании перед жестоким, отвратительным лицом новой власти, проявившей свой звериный оскал. И действительно: не успели григорьевцы утвердиться во взятой Одессе, как начались жестокие еврейские погромы. Это было слишком даже для тех, кто большевикам симпатизировал. В городе испокон веков мирно уживались люди разных национальностей, на одном только Привозе кого только не было! И преследование по национальному признаку для одесситов стало неожиданным ударом. Город, можно сказать, был к этому не готов. И не готов вдвойне, ведь новые власти вместо того, чтобы воспрепятствовать еврейским погромам и пресечь в зародыше страшные проявления межнациональной розни, не только не приняли мер, но и сами участвовали в них. Единственные, кто осмелился дать отпор с оружием в руках, были люди Мишки Япончика. Хорошо вооруженные, опытные в схватках, отлично умеющие стрелять, они остановили отряды погромщиков, шастающие по Молдаванке. И среди убитых было немало тех, кто еще совсем недавно носил форму солдат атамана Григорьева, сражаясь под его знаменами. Впрочем, несмотря на то что Григорьев выступал от имени большевиков, в его отрядах не было ни суровой дисциплины красных, ни их жестокой идеологии. И распоясавшееся атаманское воинство было не чем иным, как еще одной разновидностью бандитов, в смутное время возникших на огромных просторах бывшей страны. До утра Таня с Володей, сидя в гостиной тесной квартирки на Госпитальной, прислушивались к отголоскам ружейной канонады и взрывам гранат, доносившимся поблизости. Оба не сомкнули глаз. Они понимали: город входит в новую эпоху, и какой она будет, свидетельствует именно этот еврейский погром. На рассвете Таня тихонько направилась к дверям. Володя перехватил ее в коридоре, выходя из тесной, узенькой кухни. — Куда это ты собралась? Ты с ума сошла? На улицах продолжали стрелять. Вопли поутихли, и гранаты взрывались все реже и реже, но стрельба — то отдаленная, одиночная, то частыми залпами, став единственным символом этой страшной ночи, — все продолжала звучать. — Мне надо уйти, это важно, — Таня вскинула на Володю испуганные глаза, — да, мне страшно. Но у меня нет другого выхода. — Куда ты хочешь пойти? — нахмурился Володя. — Пойми: на улицах разъяренная толпа… Они не станут разбираться, еврейка ты или не еврейка. Они опьянели от крови. Единственное, чего они хотят, — это проливать кровь. — Я знаю. Я видела, — кивнула Таня, — но это важно. Ида… И ее ребенок. Я не могу оставить ее так. Ей пришлось все рассказать о судьбе Иды. — Муж наверняка ее спас, — сказал Володя, выслушав сбивчивый рассказ Тани, — наверняка запер дом и отпугнул погромщиков. Она с ним, там. — У меня на душе неспокойно, — Таня покачала головой, — мы ведь тоже думали, что до Молдаванки они не дойдут. А они не только дошли, но и убили Софу. Я должна убедиться в том, что Ида жива. — Ладно, — не долго думая, Володя натянул свою кожаную тужурку, достал пистолет, — пойду с тобой. Черт бы тебя побрал! Вечно лезешь во все неприятности, но без тебя, наверное, было бы скучно жить! Она не поверила своим ушам. Договорившись с хозяевами квартиры, что они ни за что не выпустят Цилю на улицу, Таня с Володей вышли в притихший город и быстро пошли по разбитым улицам, которые словно стонали от нарушавших тишину шагов. — Здесь никогда не было так страшно, — кутаясь в платок, Таня с ужасом рассматривала разбитые витрины грошовых лавчонок и разлетевшиеся окна квартир, — а запах… Ты чувствуешь этот запах? Володя молчал. Его била дрожь. За годы смуты он прекрасно узнал этот запах — солоноватый, металлический, холодный, бьющий в ноздри и выворачивающий всю душу. Это был запах свежепролитой крови. На углу, на перекрестке возле Еврейской больницы Таня чуть не споткнулась о два тела, распростертые на мостовой. Молодая женщина в черном платье телом прикрывала маленького мальчика лет шести, словно пытаясь вобрать его в себя. Но мальчик был мертв. Он пытался ухватить мать в предсмертной агонии, и крошечные ручки крепко сжимали ее платье — последнюю опору и защиту на этой земле. Оба были мертвы. Слитые воедино в этом порыве любви, они были выше смерти. Их любовь горькой, трагической нитью словно поднялась над всем городом. Из глаз Тани потекли слезы. Она плакала, и слезы ее, капая вниз, исчезали без следа. — Пойдем. Не надо смотреть, — Володя обнял ее за плечи, попытался увести, но она все оглядывалась назад. Они завернули за угол. Стрельба послышалась совсем близко. Раздался рокот мотора. Из-за поворота показался черный автомобиль. Быстро задвинув Таню за свою спину, Володя выставил пистолет. Резко заскрипев шинами, автомобиль затормозил рядом с ними, и из него показался Японец в сопровождении двух своих неизменных адъютантов: Майорчика и Мони Шора. — Спасибо тебе, — не разглядев за его спиной Таню, обратился Японец к Сосновскому. — Рад был помочь, — Володя пожал плечами. Из-за его спины появилась Таня, и Японец удивился: — Алмазная? Что ты здесь делаешь? — Пыталась спасти друзей. — Ну и как? Удалось? — Не всех. — В городе опасно. Шухер будет только крепчать, — лицо Японца было бледным, напряженным, уставшим, и Таня поняла, что он в эту ночь не сомкнул глаз, — тварь эта… что устроила погромы… завтра получит от меня бомбу в глотку… Сколько людей положить ни за что… — Красный комитет бесится, — вступил в разговор Володя, — в редакцию звонила Соколовская и какая-то ее страшная заместительница… Новая… Имени не запомнил… Они не хотели погромов… Комитет обороны будет пытаться выслать Григорьева из города. Так сказал Рутенберг. — Ага, вышлют, как же! — зло хмыкнул Японец. — Они все заодно! Дали ему карты в руки, суке подзаборной, он со своими на телегах и распоясался! Хорошо хоть я погром остановил. Алмазная, все твои люди со мной были. Молодцы. Все сражались как лёвы. Не ожидал даже. Главное сохранить спокойствие. А не то… Вы куда шастаете? Таня назвала адрес. — Не, не по дороге, — нахмурился Японец, — я должен посты сменить. Мои ребята уже сутки стоят. Оружие дать? — У меня есть, — ответил Володя.