Разгромив несколько винных лавчонок возле Привоза, погромщики успели восстановить свои силы спиртным, залившись буквально по уши вином и дешевой водкой. И винные пары только подкрепили их пыл. Они кричали свои жуткие лозунги бессвязными голосами, и лица их были красны, как кровь, капающая с дубин. Глаза Цили расширились от ужаса. Она задрожала, стала белой как снег, и так, дрожа, вдруг схватилась за надетый Таней серебряный крестик — так утопающий изо всех сил хватается за веревку, сброшенную с берега. — Молчи, — снова прошептала Таня, — ни звука. Молчи. Погромщики остановились возле дома напротив. Там была булочная, за окнами которой вдруг появилось перепуганное старческое лицо в ермолке. Разбив дубинами стеклянную витрину булочной, погромщики бросились внутрь. Они вытащили на улицу находящуюся в лавке еврейскую семью: совсем седого старика в ермолке с трясущимися руками, полную старуху, причитающую страшным голосом, молодую беременную женщину в черном платье и еще одну, прижимающую к себе грудного младенца. Бросив свои жертвы в центр круга, образованного ими же самими, погромщики злорадно хохотали над полумертвыми от ужаса еврейками, лежащими на мостовой. — Остановитесь… Люди добрые… что же вы делаете… — Старик раскинул руки, пошел вперед, но был тут же сбит с ног ударом мощной дубины, попавшей ему в висок. Неподвижное, скорченное тело уже замерло на мостовой, когда на него стали опускаться палки и вилы, превратившие его в кровавое месиво. Старуха кричала страшнее всех. Ее крик на идиш словно простирался над всем городом, и был исполнен такой нечеловеческой муки, что его нельзя было слышать без чувства первобытного ужаса, леденящего кровь до самых глубин. Вонзив вилы в ее пышную не по возрасту грудь, старуху повалили на землю и стали колоть. Кололи долго. Может, погромщикам все еще продолжал слышаться ее крик, и они хотели от него избавиться. Может, ее крик вырвал у них мозг, и, не понимая, что происходит, они с тупой, дикой жестокостью просто хотели, чтобы его не стало… Беременную ударили дубиной в живот. Она ойкнула только один раз, как-то еле слышно, по-детски, и тут же завалилась набок, в то время, как здоровенный мужик в распахнутой настежь красной рубахе, обнажившей мощную волосатую грудь, продолжал колотить ее дубиной, намеренно стараясь попасть в живот и в голову. Но хуже всего обстояло с женщиной, державшей грудного младенца. Кто-то из толпы, такой же здоровенный детина, как и бóльшая часть погромщиков, вдруг выхватил ребенка из рук обезумевшей женщины и, изо всех сил размахнувшись, ударил его головкой о каменную стену… На глазах Тани и Цили на каменной стене осталось расплывающееся красное пятно. Женщина бросилась на него, в глазах ее было безумие. Отбросив в сторону трупик ребенка, погромщик опрокинул ее навзничь мощным ударом кулака в лицо. А кто-то из толпы, выхватив вилы из трупа старухи, пригвоздил женщину к земле, после чего она неподвижно застыла, огромными, широко распахнутыми черными глазами уставясь в молчащее небо. А внутри хрупкого строения булочной продолжался погром. Выворотили дверные рамы из петель, вывернули окна, раскрошили мебель на щепы, раздавили корзины со сдобой на брусчатке мостовой… И в воздухе, словно дополняя весь этот немыслимый ужас, вдруг повис сладкий, приторный запах ванили и свежей сдобы с сахаром, запах жизни… Мука из разорванных корзин, высыпавшись на землю, смешивалась с кровью, окрашивая текущие ручейки в нежно-розовый, темнеющий на глазах цвет. И ручейки свежей крови стекали вниз, по камням, к ложбинкам и впадинкам в брусчатке, между трупов, лежащих возле разгромленной булочной. Но наконец погромщики насытились ненавистью и кровью — тем более, что в булочной больше нечего было громить. Потрясая окровавленными орудиями смерти, они пошли вперед, продолжая издавать безумные вопли, оставляя после себя тягучий, тошнотворный запах спиртного и металлический, тяжелый, камнем застывающий в воздухе запах свежепролитой крови. Улица казалась пустынной. По ней бродили только группы погромщиков, направляясь вниз по Запорожской. — Идем, — Таня решительно взяла Цилю за руку, — мы должны выйти отсюда. — Нет, — глаза Цили застыли, она неподвижно смотрела в одну точку и производила впечатление помешанной, — нет… я не выйду туда… нет… — Пойми, если нас найдут здесь, поймут, что мы прячемся, тогда убьют обеих, — мягко, как ребенка, уговаривала ее Таня, — мы должны выйти и показать, что бояться нам нечего. У тебя на лбу не написано, что ты еврейка. Тем более, что на тебе крестик. Он сегодня меня спас. — Нет… Не пойду… — Ты забыла, что в доме Софа? — Таня резко тряхнула ее за плечи. — Мы должны ее спасти! — Мама… — Циля вдруг заскулила, как маленький потерявшийся щенок, — мама… — Ты пойдешь, — решительно взяв Цилю за руку, Таня потащила ее за собой, к выходу из подворотни. Они вышли на пустую улицу и быстро пошли вниз, не оглядываясь назад. Через квартал они вышли на небольшую группу погромщиков, которые заворачивали из-за угла. Очевидно, они разгромили какой-то магазин: весь первый этаж двухэтажного здания был превращен в щепки, а на земле валялись трупы. Таня и Циля замедлили шаг. Циля опустила голову, а Таня быстро перекрестилась на икону Спасителя, которую нес один из погромщиков. — А ну проходите! — крикнул кто-то из толпы. — Нечего православным под ногами шастать, когда мы жидов бьем! Повторять дважды было не нужно. Таня и Циля быстро прошмыгнули и, опустив головы, стали спускаться вниз по улице, изо всех сил спеша к дому, где жила Софа. — Не узнали… — шепотом сказала Циля, все еще продолжая дрожать. — Молчи, — зашипела Таня. Нервы ее были на пределе, и она сердилась на подругу за то, что ей понадобилось говорить лишнее, хотя это никто и не слышит. Погромщики уже успели побывать в их квартале. Большинство грошовых лавок были разбиты, буквально раздроблены, а на земле вповалку лежали трупы. Не щадили никого. Дети, старики, женщины, мужчины — все они были забиты насмерть, никто не мог оказать сопротивления, и большинство трупов были превращены в кровавое месиво. Погромщики никогда не ограничивались одним ударом. Было жутко идти посреди этого леденящего моря смерти, навевающего нечеловеческий ужас. И Таня едва держала себя в руках. Ей было страшно так же, как и Циле, которая едва не потеряла рассудок от ужаса, превратившись в потерявшееся, ничего не соображающее существо, которое не могло понять, что происходит. Возле дома была пустота и тишина. Таня вдруг почувствовала, как у нее кольнуло сердце. Циля же очнулась, даже крикнула: — Мама!.. Двор был усеян трупами. Таня решительно бросилась вперед — и остановилась. Квартира на первом этаже в глубине двора, где она вот уже несколько месяцев жила с Софой и Цилей, была разгромлена полностью. Окна выбили, мебель вытащили во двор. Таня все поняла и решительно остановила плачущую Цилю: — Не входи… Я сама… Софа лежала в прихожей. На ней был ее вечный халат, который она не снимала месяцами. Старая, толстая, она лежала бесформенной грудой избитого, уничтоженного человеческого мяса, ее чулки спустились на щиколотки, завернувшись вокруг больных, отечных ног. Лица у нее не было. Вместо него зияла одна сплошная, синюшно-багровая рана. Было видно, что Софа пыталась сопротивляться: рядом с ней лежала сковородка, массивная, литая сковородка из тяжелого чугуна, которую она, очевидно, прихватила из кухни, услышав в квартире шум. И в этом зрелище было столько трагедии и печали, что Тане захотелось упасть в землю и завыть в голос… Но сделать этого она не могла. — Они убили ее? — послышался сзади голос Цили. — Они убили мою маму? Таня попыталась помешать, но было поздно: Циля уже вырвалась из-за ее спины и бежала вперед. — Мамочка!.. Мама!.. — Голос Цили на самой истерической ноте сорвался, и, как подкошенная, она рухнула на пол, до смерти перепугав Таню… Когда Таня побрызгала ее лицо принесенной с кухни холодной водой, Циля открыла глаза. Лежала она просто на полу — в квартире не осталось ни одной целой вещи, и положить ее было некуда. — Мама… — застонала Циля, и Таня поспешила ее перебить, боясь, что она от горя потеряет рассудок: — Послушай, нам надо идти. Надо уходить отсюда. Они могут вернуться в любой момент. И они нас убьют… — Никуда я не пойду, — Циля кое-как села, прислонившись к стене, — я один раз ее оставила — больше не оставлю. Пусть, пусть и меня убьют, как ее. — Ты думаешь, она бы хотела, чтобы тебя убили? Что за чушь ты несешь! — прикрикнула на нее Таня. — Софа сделала бы все, чтобы тебя спасти! Ты хочешь так ее подвести? Думаешь, она умерла за это? И Циля заплакала. Таня не стала ей мешать. Слезы были лучше, чем этот застывший, безумный, неподвижный взгляд, который так страшно напугал ее. Лучше уж слезы — нормальная, живая реакция. — Я не могу ее оставить лежать так… — всхлипывала Циля, поднимаясь на ноги. Таня обняла ее за плечи: — Мы вернемся. Я тебе обещаю. Поначалу растерявшись, Таня даже не представляла, куда идти, но потом вдруг вспомнила, что поблизости, на Запорожской, живет Шмаровоз. Он-то точно не пострадал в еврейском погроме. Она решила отвезти туда Цилю и обдумать, как быть дальше. Таня с Цилей повернули на Сербскую. До дома Шмаровоза оставалось квартала три. Странно было видеть пустую, словно вымершую Молдаванку, жизнь в которой всегда била ключом. Выбитые стекла в домах, развороченная дешевая мебель, выброшенная посреди дороги, чернеющие трупы людей в чудовищно неестественных позах… На Молдаванке не было богачей. И евреи, живущие в этом районе города, были такими же бедняками, как и все остальные. Почему же погромщики пришли сюда? Какой была сила их злости, заставляющая проливать кровь таких же людей, как они сами? Таня не могла это понять. Взявшись за руки, они почти бежали по пустой, словно умершей Молдаванке, и казалось, что эти жестокие погромы вынули у нее душу и сердце. И тут у них за спиной раздались голоса — как страшный занавес уже виденной катастрофы. Крики нарастали. Таня замерла от ужаса. Наивно было полагать, что они спасутся от толпы во второй раз. Она оглянулась. По Сербской, догоняя их, уже двигались пьяные погромщики. А потом… Залп выстрелов прорезал воздух страшной пугающей дробью, и впервые в жизни Таня почувствовала, как свистят, обжигая кожу, пули возле самого ее лица. Закричав, она бросилась на землю, потянув за собой Цилю. На земле они откатились к стенке ближайшего дома и так застыли, закрывая голову руками. Пули попали в погромщиков. Таня видела, как в первых рядах многие попадали. Но выстрелы только разожгли их ярость. Толпа, потрясая кровавыми дубинами, бросилась вперед. Но залпы усилились, а вскоре из-за домов показались и те, кто стреляли. — Надо бежать… выбираться отсюда… — Таня поднялась на ноги, с силой таща за собой Цилю. Отупев от горя, та совершенно отказывалась соображать. Она ничего не понимала, из ее глаз постоянно текли слезы. Прижимаясь к стенке дома, они стали продвигаться вперед, по направлению к тем, кто стрелял в погромщиков, инстинктивно чувствуя в них защиту. Так они поравнялись с углом одного из переулков, который пересекал Сербскую. И в тот самый момент, когда девушки уже достигли угла, прямо на них вывалился еще один отряд погромщиков, среди которых (краем ускользающего от ужаса сознания Таня успела это рассмотреть) было много людей в военной форме — солдат из отрядов Григорьева. — А, суки! Бежите! — Какой-то мужик с длиннющей рыжей бородой бросился на них с дубиной, успел схватить Цилю, стащить с нее платок. Ее длинные вьющиеся волосы рассыпались по плечам. — Жидовка! — завопил мужик. — Робяты, глядика, жидовка! Бей ее! Циля страшно закричала. Таня бросилась на мужика, пытаясь вцепиться ему в лицо. Но ударом в грудь мужик толкнул ее на землю. В этот самый момент он взмахнул дубиной, но вдруг упал навзничь, на спину, с невероятно изумленным лицом. На его лбу появилась расплывающаяся красная точка. Еще несколько выстрелов разогнали остальных нападавших из отряда, пытавшихся броситься на Цилю. Вскочив на ноги, Таня бросилась к подруге, схватила ее за руку. Они забежали в переулок. Кто-то с силой толкнул ее в спину, так, что Таня с трудом удержала равновесие. — В подворотню, дура! Затем чьи-то сильные руки куда-то ее поволокли. Выстрелов становилось все больше. Судя по звукам, на углу начался настоящий уличный бой. Вцепившись в руку Цили, Таня прислонилась к стене какой-то вонючей парадной, где отвратительно пахло кошачьей мочой. Грудь болела, дыхание жгло, ноги отказывались ее держать, вдобавок ко всему предательски дрожали руки — мелкой противной дрожью. — Что ты здесь делаешь, дура? — Кто-то с силой больно встряхнул ее за плечи. — Почему ты лезешь в самое пекло? Почему ты всегда и везде лезешь? Дура сумасшедшая, что ты делаешь здесь?! Слов не было, и ничего не было, когда Таня подняла глаза. Перед ней стоял… Володя Сосновский. В руке его был наган. Володя дышал тяжело, с присвистом, и был белый как мел. Это было слишком для сегодняшнего дня, слишком для нервов Тани. Охнув, она вдруг стала оседать вниз, чувствуя, что ее оставляют последние силы. Потом пришла темнота. Очнулась Таня полулежа на ступеньках парадной. Рядом с ней сидел Сосновский. Он подложил ей под голову свое пальто. Циля привалилась к стене двумя ступеньками выше, как бы за их спинами. Она дрожала и все время плакала, но увидев, что Таня открыла глаза, радостно вскрикнула. — Это ты выстрелил? — спросила Таня. — Какого черта ты лезешь в еврейский погром? Ты же не еврейка! Почему ты вечно ищешь беду на свою голову? — В голосе Володи звучал гнев, но, бросив взгляд на Цилю, он осекся. — Ты ее спасала? — Спасала, — Таня с трудом села на ступеньках, чувствуя, как у нее кружится голова, — а ты что тут делаешь?