Ранним утром 6 апреля, когда все корабли, увозящие бегущих из Одессы, покинули порт, в город вступили части атамана Григорьева. Володя был среди тех, кто видел это нерадостное шествие. Население высыпало из домов. Вся Одесса сгрудилась на Дерибасовской, по обеим сторонам от мостовой, по которой ехали конники Григорьева, а за ними пешими шли остальные войска, ощетинившись лесом штыков. Во главе конников находился сам атаман — в сдвинутой набок залихватски папахе, в шинели, с саблей в потертых ножнах. Воинство же его вид имело довольно помятый: солдаты все сплошь были в рванье или в вещах, содранных с чужого плеча. Многие были босы, шли, обернув голые ноги черными от грязи тряпками. А некоторые поразили воображение горожан тем, что сапоги у них были на одну ногу. И, переваливаясь, шкандыбая по одесским булыжникам, такой солдат шлепал в обоих правых или обоих левых сапогах. Рваное, потрепанное воинство представляло собой разительный контраст с ослепительно нарядными мундирами французов, еще недавно ходивших по одесским улицам. В глаза бросалось и отсутствие выправки, чем отличались элегантные, вышколенные, стройные французы, всегда выглядящие, как на параде. — Босяки! Ну чисто босяки из Дюковского сада! — Щуплый одесский дедок, по всему видно, какой-то мастеровой, стоя рядом с Володей, высказал то, что думали жители города. — А вон тот — ваще за коня в пальте! Ну швицеры, халамидники, шлеперы вшивые — и как такие город взяли? Ой, поимеем мы за теперь шухер, как пить дать! Рваные зипуны, потертые папахи, обноски с чужого плеча поражали одесситов, не готовых к такому внешнему виду воинов. Лошади конницы были низкорослые и такие истощенные, что еле тащили на себе седоков. Но больше всего поразила малочисленность этих вояк: в город вступило не больше трех тысяч человек. — И шо, всё? — прищурился дедок. — Остальные копыта откинули по дороге? И шо мы будем иметь с этих доходяг? Одесситы застыли в напряженном молчании, провожая тяжелыми взглядами оборвышей, дефилирующих по центральным улицам города. Глава 6 Таня на Привозе. История самого знаменитого рынка Одессы. Появление «одесского языка» — Ну вот, наше вам здрасьте! — Циля остановилась, картинно возвела очи горé и с драматической театральностью взмахнула руками: — Любуемся — не дышим! Картина маслом! На дощатых ступеньках магазинчика, с изяществом возвышаясь над привозной грязью, развалился толстый детина не старше тридцати лет. Лежа на спине, раскинув по сторонам руки, он давал такого храпака в сизое весеннее небо, что даже случайные, привыкшие ко всему на свете коты с Привоза вздрагивали от ужаса и на всякий случай драпали со всех лап. От детины разило перегаром, и было ясно, что так лежит он долго, с ночи. И, судя по храпу и массивности его пропитанного вином туловища, придет в себя еще не скоро. Циля даже задрожала от ярости, глядя на непрошеного гостя. Таня же, упершись руками в бока, вдруг звонко расхохоталась. И Циля, с удивлением взглянув на нее, неожиданно для себя вдруг присоединилась к ней. Тане было весело, легко на душе — от сизого неба над городом, от весенней прохлады, даже от грязи, чавкающей под ногами, и от знакомых с детства картин, на которые раньше она совершенно не обращала внимания, а тут вдруг оказалась в самой сердцевине нового, еще не изученного мира. — Хорош смеяться! — Строгий голос, раздавшийся за спиной, заставил их обернуться. — Магазин открыть не сможем, торговый день не начнем, а вы зубы скалите! Скалкой бы его, охламона! Да боюсь, такому скалка — как комариный укус. За их спинами стояла Ида — суровая, худая, с тонко поджатыми губами и в повязанном по-бабски платке. На руках сопел младенец — ее дочка Маришка, которой едва исполнилось три месяца. Румяные, толстенькие щечки малышки резко контрастировали с худыми, запавшими щеками матери. Девочка была закутана в изящные кружевные пеленки, тогда как Ида была в старом вытертом платье с некрасивыми, нелепыми заплатками на локтях. Они как бы свидетельствовали о времени, в течение которого носили это платье — столько, что оно стерлось до дыр. Никто не узнал бы в этой постаревшей, измученной жизнью женщине прежнюю Иду — веселую, жизнерадостную, такую, какой она была на Дерибасовской. Та Ида умела радоваться, жить, сопротивляться ударам судьбы. У женщины, которая стояла, укачивая на руках спящего ребенка, давным-давно погас взгляд, безвольно обвисли губы, и, сломленная нищетой, болезнями, жизнью, она являла собой красноречивую картину того, как жестоко обошлась с ней судьба. — Тебя забыли спросить, вот шо нам делать! — уперлась руками в бока и Циля. — Ты еще тут фордабычиться за ушами будешь! Шла себе — и иди, сделай себе ручкой! Нас и без тебя этот кобель достал! — Ты снова дома не ночевала? — Таня строго посмотрела на Иду. — Давно ты здесь ходишь? — С вечера, — Ида потупила глаза, — он нас вечером еще выгнал, пришел пьяный. Думала, образумится, а он спит до сих пор, я в окно видела. Ночью ходила здесь, крестьяне с подвод приютили. Яблок дали. Парного молока Маришке. Вот… вас жду. — Я зарежу его, урода, — Циля даже затряслась от злости, — и как таких только земля носит! Зарежу — и всё! — Замолчи, — резко осадила ее Таня, и повернулась к Иде, — значит, так. Сейчас идешь к нам, занимаешься ребенком, на улицу ни ногой. Вечером, после работы, мы с Цилей привезем твои вещи. Ты с Маришкой останешься у нас и больше туда не пойдешь. — Нет. Не могу я… Убьет, когда узнает, — слабо запротестовала Ида. — Не убьет. Это я тебе говорю, — твердо сказала Таня. — У меня уже давно руки чешутся уши ему намотать на задницу. Так я могу это сделать с удовольствием, если хоть волос с твоей или Маришкиной головы упадет. Ты что, не понимаешь, что дочкой рискуешь? Хочешь, чтобы он Маришку прибил? — Она права, — вмешалась Циля, — больше ни ногой к этому уроду. Иначе я сама тебе по голове дам. Или прирежу к черту. — Всё, уходи отсюда. Поспи. Пусть Маришка уснет спокойно, — скомандовала Таня, и Ида, шатаясь от усталости, побрела прочь, замедляя шаг из-за луж жидкой грязи, переступить через которые у нее не было сил. — Дура!.. — Циля смачно сплюнула в грязь. — Ну какая же дура! Родная сестра — и форменная идиотка! Да от него на четвереньках бежать надо было, едва он показал свою свинячью морду! А эта дура, с мозгами полностью отшибленными, к нему возвращалась три раза! Сама бы придушила ее, идиотку! — Да ну ее, разберемся, — Таня пожала плечами, — с кем только бабской дурости не бывает. Вроде понимаешь, что дерьмо дерьмом, а нет смелости послать. Все мы такие — надеемся на что-то. И она не лучше и не хуже остальных. — Я бы никогда… — надулась Циля. — А ты не умничай, пока не побываешь в ее шкуре, — резко осадила ее Таня, — все-таки дочка на руках. — Дочку мы воспитаем, — решительно сказала Циля. — Куда мы денемся! — усмехнулась Таня. — Давай красавца нашего оживлять. Попробуем мой способ. Из маленькой дамской сумочки она достала небольшой стеклянный флакончик и длинное перо (такие используют в кулинарии — смазывают пирожки маслом, к примеру). Макнула перо в флакончик. Разлился острый травяной запах. — Что это за гадость? — поморщилась Циля. — Для алкаша самое оно! Я в гимназии очень химией увлекалась. Даже пыталась делать духи. Преподавательница у нас была француженка, такая забавная. Вот она и поделилась рецептом. Нагнувшись над пьяницей, Таня смазала ему губы пером. Он тут же заворочался. Взяв за руку Цилю, она отошла за угол магазинчика, сказав, что теперь самое время посмотреть, что будет. Пьянчуга открыл глаза. Поморщился. Облизал губы — и вдруг с жутким воплем вскочил на ноги, а потом понесся прочь, нелепо размахивая руками. — Что ты с ним сделала? — поразилась Циля. — Да ничего особенного — рецепт от той самой француженки, чтобы муж не пил. В гимназии всех нас готовили к замужеству — а что еще делать в жизни женщине? — горько усмехнулась Таня. — Ну она и давала нам рецепты разных снадобий. Это травяная смесь. Стоит помазать губы пьяному, и спиртное будет вызывать у него страшную горечь и даже боли. Говорила, что больше не будет пить. А место, где очнется, навсегда будет связано с жутко отрицательными воспоминаниями. — Что ж это за травы такие? — всплеснула руками Циля. — Не скажу. До этого момента рецепт мне не пригодился, — улыбнулась Таня, — был записан в моей книжечке и лежал себе. А тут решила попробовать. — Ты просто невероятная! — воскликнула Циля. — Да уж… невероятная… В гимназии хотели сделать из нас почтенных светских дам, — с грустью сказала Таня, — они не готовили воровок и бандиток с Молдаванки. — Ты не бандитка и не воровка! — Кто же еще? — Таня даже комментировать не стала, просто криво усмехнулась. Разговаривая так, девушки открыли магазин, распахнули окна, чтобы проветрить, и Циля тут же принялась раскладывать товар по витринам, стараясь придать всему нарядный вид. Таня же отправилась в самый конец Привоза, беседовать с одним контрабандистом, у которого они покупали контрабандный шелк. — И не стыдно тебе, Зеленый? Ты ушами-то не финти! — Она смяла материю, на которой тут же остались некрасивые полосы. — Персия натуральная! Шелк из Персии, мамой клянусь! — Зеленый, туфту заливать ты всем остальным будешь, кроме меня, — отрезала Таня, — не умеешь разговаривать — я научу. Шелк этот не из контрабанды даже. Его вчера за мануфактуру Показаниди взяли в налете Колька Шустрый да Лысяк. Налет провальный был — денег рублей 30 в кассе да вот эта туфта, которую хитрый грек впаривает своим затюханным клиентам, не умеющим разбираться в мануфактуре. А я, в отличие от тебя, разбираюсь. У меня бабушка на складе работала, и как персидский шелк выглядит, я с детства знаю. Так что насчет цены договариваемся либо по-хорошему, либо… — Да ладно, с тобой и не поговоришь, — контрабандист вздохнул. — Там еще шмотки были. Возьмешь? — А чего Лысяк сам не пришел? Ты у него в шестерках ходишь? — Ногу ему по дури вчера прострелили, — мрачно сказал Зеленый, — вот и лежит теперь как фраер конченый. — На налете? — удивилась Таня. — На притоне на Средней, куда он после налета отправился. Из-за девицы с одним швицером сцепился, и тут ему пулю в ногу. Осел… — Ладно, шмотки показывай. Зеленый развернул увесистый тюк. Таня отобрала пять платьев, меховую накидку под котика, две белые блузы с рюшами да кружевной платок. Все остальное даже не стала смотреть. — Перешивать долго, а толку не будет, не продам, — сказала твердо: за какой-то месяц у нее появился настоящий нюх. — Принесешь все это к нам, — добавила. — Деньги — ну как доставишь. И если еще что-то с налета будет, ты неси, посмотрю. После той страшной ночи, когда сгорел ее дом, Таня пребывала в отчаянии. Вещи, деньги — пропало абсолютно всё. У нее осталось только то, что было на ней. Идти к Японцу не хотелось — слишком унизительно было предстать в виде нищенки. И ноги сами понесли ее на Молдаванку — к Иде и Циле. А в жизни сестер произошли очень серьезные перемены. После того, как Таня спасла Цилю, обе твердо решили больше не возвращаться к уличной жизни и навсегда завязать с Дерибасовской. Какое-то время они пытались выступать в ресторанах, но новое поприще успеха не принесло. Голоса у них были самые обыкновенные, внешность — тоже, танцевали без изюминки, да и артистического в барышнях было слишком мало. Поэтому очень скоро их перестали приглашать выступать в рестораны и кабаре. Неожиданно положение спасла Софа. Она давнымдавно торговала всякой мелочью на Привозе. И вот Циля решила к ней пристроиться. Очень скоро сестры стали брать вещи у девушек с Дерибасовской, которых знали раньше: те приносили товар от своих знакомых воров. Ида с Цилей перешивали одежду и потихоньку продавали на Привозе. Со временем дела у них пошли так успешно, что они даже сняли стол и стали раскладывать товар на нем. Все и правда шло хорошо — до тех пор, пока Ида не влюбилась в дюжего белобрысого грузчика, который разгружал крестьянские подводы. Это был первый мужчина, пожелавший на ней жениться, несмотря на ее прошлое. Ида растаяла и, несмотря на то, что ее все отговаривали, быстро выскочила за него замуж. Брак стал полной катастрофой. Грузчик пил почерному и в пьяном угаре поднимал руку на Иду, выгонял ее из дома. Когда же она родила дочку Маришку, все стало еще хуже. Роды были тяжелыми, и Ида стала очень сильно болеть по-женски. Денег не было, так как грузчик вообще перестал их приносить. На дочку он даже не смотрел. Вместо этого к пьянству прибавил похождения по девицам с Привоза, которые просто вешались ему на шею. Жизнь Иды превратилась в ад. Она полностью сосредоточилась на дочке и стала жить исключительно ради нее. Теперь грузчик выгонял на улицу обеих — и Иду, и ребенка. От жизни в страданиях она превратилась в старуху, но все-таки не решалась от него уйти.