Все это Таня узнала, когда пришла к своим подругам, жившим теперь в бóльшей и как бы лучшей квартире. Вернее, здесь жили только Софа и Циля — Ида ушла к своему грузчику. Они тут же выделили Тане самую лучшую комнату, а узнав, что ее уволили из Оперного театра, Циля предложила ей торговать с ней. И Таня стала всерьез об этом думать. Новое дело сулило хорошие перспективы. Можно брать одежду у воров после налетов, перешивать и вновь пускать в ход. Память о бабушке плюс прикрытие. Таня подумала и согласилась, и вместе с Цилей открыла небольшой магазин. Мир, в который она попала, не был похож ни на что, виденное и знакомое прежде. Дощатая будка с навесом над ступеньками и двумя большими окнами находилась в новой, облагороженной части Привоза, которую недавно начали достраивать. И строительство этой будки стоило столько, что Таня в огромном удивлении широко раскрыла глаза. Зная криминальный мир не понаслышке, здесь она столкнулась с грабежом иного рода. И грабеж этот, узаконенный годами развитой торговли в Одессе, привел ее в изумление. Кинув клич по своим людям и по людям других банд, Таня в первые же дни получила такое количество мануфактурного товара, что ни она, ни Циля не знали, что с ним делать. Пришлось нанять двух швей. Через два дня одна из них сбежала, прихватив столько вещей, сколько могло уместиться в огромную сумку. Воровку пытались искать, но ее и след простыл. На третий день открытия магазина (Таня по глупости выставила в витрине отрез редкого, контрабандного китайского шелка) их ограбили с такой наглостью, что даже она диву далась. Пока Ида была занята с покупательницей, а Таня раскладывала товар, двое мальчишек разбили окно, выхватили отрез китайского шелка и «сделали ноги» с такой скоростью, что ни Таня, ни Циля даже не успели на это отреагировать. Потом их снова попытались грабить, но тут Таня пожаловалась Японцу, и магазин больше никто не трогал. Однако это не мешало пьяницам и заезжему сброду уютно спать на их ступеньках — потому что на других лавчонках ступенек не было, и двери выходили прямо в грязь. Привоз был миром мошенничества и воровства, и к своему огромному удивлению Таня обнаружила, что здесь криминала даже больше, чем при откровенном бандитском налете. Недовесить и обсчитать покупателя было нормальным делом. Торговки даже соревновались в этих умениях между собой. Гнилой, испорченный товар подкладывали в хороший и продавали по высокой цене. Брак выдавался за высший сорт. При этом в ходу были такие грязные методы, как оговоры и откровенная ложь про соседей, торгующих рядом, на той же улице. Словом, открыв для себя Привоз, Таня получила не меньше неприятных моментов, чем когда пыталась выступать в Оперном театре. Но Циля не разделяла скептицизма Тани, а наоборот, чувствовала здесь себя как рыба в воде. Она с легкостью вписалась в среду торговок Привоза, и очень скоро ее голос зазвучал в общем хоре тех, кто составлял костяк этого особого мира, не похожего вообще ни на что. Яркая, колоритная, веселая, острая на язык, Циля пользовалась огромной популярностью у особей мужского пола, работающих на рынке. Особей этих было много, так как Привоз разрастался, набирал обороты и становился одним из самых больших рынков в Одессе. Но, в отличие от Иды, Циля умела себя ценить и не желала размениваться на грузчиков. Тем более перед ее глазами был печальный пример сестры. Неожиданно в Циле открылась коммерческая жилка и взыграло честолюбие. В мечтах она видела себя хозяйкой крупного торгового универмага на Дерибасовской и как-то призналась Тане, что сделает всё для того, чтобы воплотить в жизнь эту мечту. Поэтому Циле было не до романов, и она безжалостно отвергала воздыхателей, ни к кому не испытывая ничего, кроме презрения. Тане очень нравилось то преображение, которое произошло с Цилей, и она пыталась поддерживать его всеми способами. Самой же Тане вообще было не до романов, потому что слишком много свалилось на ее плечи, помимо торговли. К примеру, нужно было удерживать остатки банды. И это были действительно остатки — слишком много бандитов примкнуло к большевикам. Таня была вне политики, но могла понять тех, кто, польстившись на красную пропаганду, решил навсегда уйти из бандитской жизни. С ее точки зрения, это был не самый плохой выбор, учитывая, что налеты и любые кражи с каждым днем становились все опаснее. Эвакуация французов из Одессы привела к тому, что самые состоятельные и богатые люди уехали из города и как-то ухитрились вывезти с собой все свое имущество. Сначала в криминальном мире был пир. Бандиты и налетчики занялись откровенным мародерством, грабя подчистую брошеные квартиры, в которых оставалось еще много поживы. Но так длилось недолго. Потом пустые квартиры закончились, и грабить стало некого. От скуки бандиты начали затевать разборки между собой. Ситуация в криминальной среде стала напряженной, и Японец выбивался из сил, чтобы удержать в рамках свое криминальное воинство, не допустить разброда и стрельбы по своим. На этом тяжелом фоне Тане приходилось не только заново отстаивать свое место в банде, но и, как уже упоминалось, знакомиться с миром Привоза, который в самые же первые дни стал для нее достаточно неприятным местом. Но отступать было поздно, деньги в магазин были вложены, и Тане не оставалось ничего другого, кроме как приспособиться к ситуации. С самого начала своего основания Одесса стала городом, в котором главный упор и акцент делался именно на развитие торговли. Этому способствовал морской порт — идеальное место для перевозки товаров и любых грузов. Первостроители просто замечательно придумали систему так называемых «сообщающихся базаров», располагающихся вдоль всего исторического центра и как бы перетекающих один в другой. Основной линией расположения этих базаров были порт, Военная балка, Александровский проспект. Одной частью проспекта являлся так называемый Греческий базар на Александровской площади, другим же концом Александровского проспекта служила Привозная площадь, с которой, собственно, и начинался Привоз. Между ними, вдоль оси проспекта, располагались торговые ряды размерами поменьше — Караимский, Немецкий, Еврейский, Авгинниковский. Все они плавно вливались в Старый базар, простиравшийся от Успенской улицы до Большой Арнаутской. Старый базар разросся так быстро, что его окончанием стала Привозная площадь, на которой тоже очень скоро возникли базарные торговые ряды. Таким образом, Привоз представлял собой новую часть разросшегося Старого базара. Именно здесь появилось новшество, которого не было на всех остальных рынках: на Привозной площади была разрешена торговля непосредственно с колес, то есть с телег, подвод, фургонов, возов, фур, словом, со всего, на чем крестьяне привозили свою продукцию в город и продавали ее… Оттуда, собственно, и пошло название Привоз — привоз товара, привозить. Более четверти века Привоз являл собой грязную, ничем не замощенную и не укрытую площадь, лишенную капитальных строений. Только во второй половине XIX века здесь появились деревянные лавчонки и столы для торговли съестными припасами. Эти места сдавались городской управой в аренду посредством аукционной системы, торгов — кто даст больше. Наблюдать особо за каменными строениями не надо было, потому что в двух кварталах от площади находились каменные павильоны Старого базара, построенные по проекту Торичелли. Крестообразные ряды разделяли Старый базар на четыре площади: Черепенниковскую, Яловиковскую, Посоховскую и Шишмановскую. Пятая же площадь, которой заканчивался Старый базар, Привозная, оставалась незастроенной — наличие больших каменных строений мешало скоплению гужевого транспорта, с которого производилась привозная торговля. История собственно Привоза начинается с 1827 года, когда было принято решение строить на Привозной площади каменные павильоны для открытия рынка. Несколько каменных строений стали основой для постоянной торговли и потеснили гужевой транспорт, который очень скоро перестал быть основой Привоза. Крестьяне больше не хотели торговать с телег, а занимали места в новых, открытых павильонах из камня, торговать в которых было намного удобнее, чем в грязи под открытым небом. В 1913 году по проекту архитектора Федора Нестурха на Привозе построили специальный Фруктовый пассаж. Он состоял из четырех двухэтажных корпусов, соединенных высокими арками с коваными воротами, на столбах которых были установлены литые чугунные вазы с фруктами. Корпуса были расположены попарно двумя рядами, между ними оставался длинный и достаточно широкий двор. В отличие от классического пассажа, он не был покрыт остекленной кровлей. Под каждым корпусом во всю его длину были устроены подвалы, а на первых этажах — анфилада из десяти торговых помещений, которые впоследствии постоянно перестраивались и достраивались. Фруктовый пассаж стал самым значительным и красивым сооружением Привоза, и торговые места в нем стоили дороже. Именно тогда в Одессе свирепствовала жестокая чума. Источником заразы были рынки. Поэтому городские власти приняли решение сжечь все строения на Привозной площади. А когда рынок будет сожжен, отстроить его заново. Так и сделали. После пожара на площади стали появляться каменные сооружения. Привоз рос как на дрожжах. Товары на нем были дешевле, чем на остальных рынках в городе, больше было и покупателей, и продавцов. Здесь торговали представители разных национальностей, видимо, поэтому именно здесь зарождался неповторимый одесский язык, когда отвечают вопросом на вопрос, неправильно используют ударения и падежи, по-своему коверкают слова, но при этом отлично понимают друг друга… Глава 7 Страшная находка на свалке за Привозом. Что придумал Васька Черняк. Начало еврейского погрома За рядами Фруктового пассажа и за дощатыми павильонами, построенными вплотную к бывшей Привозной площади, находилась одна точка, которую не удалось изменить за все прошедшие годы. Это место было чем-то вроде человеческой свалки, где собирались самые отпетые элементы Привоза. Люди валялись на земле среди мусора, сброшенного с подвод, да и под самими подводами, потому что совсем вплотную к этой своеобразной свалке располагалось единственное место на всем Привозе, где все еще можно было торговать с них. Места для торговли были там самыми дешевыми — из-за отвратительного соседства со свалкой, из-за вечной, ничем не перебиваемой вони и из-за тех, кто оккупировал эту грязную территорию. Это были последние очистки людской породы, вечный человеческий мусор в виде опустившихся пьяниц, бывших заключенных, ни к чему больше не способных, кроме как клянчить милостыню на рынках, инвалидов, больных чахоткой, спившихся биндюжников, постаревших уличных проституток — этого вечно пьяного отребья, пены человеческого мира, лишенного элементарной брезгливости и прочих человеческих чувств. Все они спали на грудах мусора вперемешку с гниющими овощными отходами, тут же ели, отправляли физиологические потребности, пили вонючее пойло — паленую водку, купленную в забегаловке за углом, тут же рылись в сброшенных с подвод отходах, дрались за самые жирные куски, договаривались о преступлениях (подрезать кого-нибудь за бутылку водки, а за две — спалить дом) и обворовывали всех, кто проходил поблизости, в том числе и крестьян, торгующих совсем рядом с подвод. Ни одна власть, бывшая в городе, не смогла уничтожить, очистить Привоз — эту человеческую клоаку. Это было самое вонючее место. И если забредал случайно на эту окраину приличный человек, то потом несколько часов подряд мучился от отвращения, от непреходящего чувства тошноты, не в силах проглотить ни куска пищи, ни сделать глотка воды — настолько сильными были пережитые эмоции. Эти люди, опустившиеся на самое социальное дно, напоминали животных. И даже местные уголовники, члены уличных банд, брезговали принимать их в свои ряды, потому что, утратив все крупицы сознания и человеческого достоинства, они могли подвести в самый важный момент. Такое существо в рядах уличной банды в любой ситуации можно было считать неразорвавшейся бомбой, и ясно, что никакому главарю это не надо было. Единственные, кто рисковал находиться рядом с человеческой свалкой, были жадные крестьяне, торгующие с подвод. Жадность всегда присутствовала в крестьянской крови. Не желая платить за места на самом Привозе (к примеру, за дощатый стол) и не зная знаменитой одесской пословицы «Жадность фраера сгубила», они становились рядом со свалкой, рискуя быть ограбленными, зараженными какой-нибудь гадостью или даже убитыми. Главной мерой предосторожности было то, что в подводу набивалось до 10 человек, и лишь такая многочисленность торговцев отпугивала потенциальных нападающих. В тот воскресный день место возле свалки, как обычно, было занято подводами, привезшими товар в Одессу. Было около четырех утра. В этот час угомонились все — и крестьяне с неплохой дневной выручкой, и босяки на свалке, полночи распивавшие свое пойло и горланящие блатные песни, исчезли и редкие прохожие, возвращавшиеся с ночных похождений и, чтобы сократить путь, рискнувшие пробежать мимо опасного места. Было холодно. Над землей, чуть согретой лучами дневного весеннего солнца, поднимался дымчатый пар — свидетельство ночных холодов. Воздух в Одессе всегда был влажным. Разогретая дневным теплом, ночью влага поднималась в воздух, выходила на землю, как туман. И казалось, что все, находящееся на земле, покрыто дымчатым, сизым покрывалом. Откинув снизу рогожу, внизу, под подводой, спали вперемешку все, кто привез в город товар, наверху, на самом товаре, для охраны оставляя самых отчаянных. От одной из подвод отделилась кряжистая фигура, закутанная в потертый тулуп, и направилась к куче мусорных отходов на самой границе свалки. Чуть зайдя за мусорную кучу, фигура принялась справлять малую нужду, в полусонном состоянии не глядя по сторонам и не замечая, как к куче мусора подошел шелудивый уличный старый пес, хромающий на заднюю лапу. При виде человека он издал гортанный, словно предупреждающий рык и отскочил в сторону, припадая на больную ногу. — А чтоб тебя, тьфу ты! — замахнулся мужичонка на пса кулаком и, поплотней застегнув тулуп, собрался было бежать обратно к подводе, как вдруг… Вдруг он увидел под кучей гниющих овощей что-то неестественно белое. Встретившись с человеком взглядом, пес, который все же не убежал, вдруг запрокинул голову вверх и утробно завыл страшным глухим воем, от которого по человеческой коже тут же побежали ледяные мурашки. — Изыди, сатана! — Мужичонка перекрестился дрожащей рукой. Но любопытство — бич и движущая сила абсолютно всех сословий людей — все-таки заставило его двинуться вперед. Ногой он откинул отбросы, чтобы посмотреть, что за странный предмет находится в мусорной куче. Пес продолжал выть. Нагнувшись, мужичонка потянул предмет рукой — тот был твердый, неестественно ледяной на ощупь и достаточно тяжелый — чтобы его вытащить, потребовалось какое-то время. И когда он вытащил на свет из кучи мусорных отходов то, за что уцепился, вопль его был слышен далеко, а старый пес, подскочив, бросился наутек со всех ног, забыв про больную лапу. Обитатели подвод вскочили, потирая сонные глаза, спросонок не понимая, что происходит. Из кучи мусорных отходов мужичонка вытащил человеческую ногу. Переломанная в нескольких местах, как нога тряпичной или восковой куклы, она производила настолько страшное впечатление, что в первый момент даже трудно было понять, что произошло. В этом было что-то настолько жуткое, что даже обитатели свалки казались не столь пугающими. Особенно на рассвете, когда землю покрывал сизый туман, и все плавало вокруг в пугающей серой дымке… Представители власти из большевиков-григорьевцев прибыли лишь к полудню. Судебный медик отвез ногу в анатомический театр, пообещав прислать письменные результаты осмотра. Солдаты принялись осматривать всю свалку, для чего оцепили ее. Очень скоро еще в двух мусорных кучах обнаружили вторую ногу и остатки разрезанного на куски туловища. Ситуация становилась серьезной. Было вызвано подкрепление. Обыск свалки продолжался до вечера. Стало темнеть. Бродяги зажгли костры. Солдаты продолжали обыскивать свалку, гоняя босяков с куч мусора. Но самая страшная находка ждала полицейского следователя и проводящих обыск солдат в конце свалки, в самом отдаленном месте, где, тем не менее, горел костер, вокруг которого расселись несколько бродяг самого отвратительного вида. Когда солдаты подошли ближе, стало ясно, что бродяги что-то готовят на огне. Отчетливо чувствовался сладковатый запах жареного мяса. Солдаты придвинулись вплотную и увидели, что на костре, нанизанные на самодельный вертел, жарились куски мяса, по форме напоминающие… женскую грудь. А один из бродяг, сидевших ближе всего к костру, обгладывал… человеческую руку. Очевидцы потом рассказывали, что один из солдат-григорьевцев, совсем еще молоденький паренек, стал терять сознание, но его быстро подхватили стоявшие сзади. Следствие проводить никто не стал. Бродяг, лакомившихся жареной человечиной, отвели в сторону и расстреляли без суда и следствия. Потом определили, что части трупа, найденные на свалке, принадлежат молодой женщине. Но остальные части тела так и не нашли. По городу поползли страшные слухи. В убийствах почему-то обвинили бандитов с Молдаванки, промышляющих на Привозе. Масла в огонь подлил кто-то из солдат, брякнувших, что женщину явно убили на Привозе и что нужно искать место (лавку или стол), где разрубили труп и где могли остаться следы крови. На Привозе тут же сформировали отряды самообороны, которые вместе с солдатами атамана Григорьева принялись заходить в каждый магазин, в каждую лавку, осматривать каждый стол. Привоз охватила самая настоящая паника. Никто не помнил, чтобы когда-либо здесь случались такие жуткие находки. И люди мучились страшным вопросом: кто убил, а главное — за что. Ответов не было, оставалось только, ради собственного спокойствия, обшаривать магазины, лавки и со странной, болезненной подозрительностью смотреть на всех. Васька Черняк, грузчик с Привоза, которому с каждым месяцем давали все меньше работы из-за его беспробудного пьянства, проснулся в куче гниющих капустных отбросов в самом отвратительном расположении духа. Деньги кончились еще несколько месяцев назад, а в последние дни бывшие друзья почему-то стали отказываться поить его в долг. Воровать тоже не получалось. В маленьком кабачке на Запорожской Васька попытался отобрать кошелек у какого-то подгулявшего фраера. Но фраер был не так прост: ухватив Ваську за руку, он позвал своих друзей, и те так намяли ему бока, что он еле-еле унес ноги. Но неприятности на том не закончились. Кабачок был под Гришкой Клювом — злобным, низкорослым выскочкой, совсем недавно влившимся в отряды могучей армии Японца. Клюв послал своих людей, и те чуть не поставили Ваську на ножи за то, что тот пытался шерстить в чужом кабаке, в чужом районе. В общем, едва от них отбился. Откупаться денег не было, пришлось пообещать на Запорожскую больше ни ногой. Репутация Васьки хорошо была известна за пределами Привоза, и никто не хотел видеть его в своей банде. Черняк вообще с позором был изгнан из криминального мира — за то, что, напившись, он обворовал своих, а потом донес в полицию, что это сделал его подельщик. За два таких преступления не просто выгоняли из криминального мира, но и быстро ставили на ножи. Ваську даже не поставили — побрезговали. Но слава о нем разнеслась быстро, как воздух, и он стал изгоем. И если и воровал кое-как, то втихаря от бывших своих. Накануне вечером Васька выпил меньше обычного, а потому проснулся с непривычно ясной головой. Всем нутром он почувствовал, что приближается неприятность, и что она очень серьезная. Несколько месяцев назад Черняк умудрился взять деньги в рост у местного ростовщика Якова Кацмана, который обслуживал весь Привоз. Тот денег дал, причем на несколько месяцев, но заставил подписать какую-то бумажку, которую безграмотный Васька даже не мог прочитать. Деньги были нужны позарез, так что бумажку он подмахнул, поставив какую-то закорючку, и тут же об этом забыл. Срок выплаты прошел месяц назад, и Кацман принялся требовать назад свои деньги. Васька пообещал сломать ему шею, побуянил немного под дверями лавки, но Кацман не угомонился. Он сказал, что пойдет с бумажкой к новым властям, и те посадят Ваську в тюрьму, потому что в бумажке так и было написано, что Кацман имеет право требовать деньги свои через суд. Черняк перепугался, поспрашивал людей, и те подтвердили: так, мол, и есть, и если Кацман записку в полицию отнесет, то Ваську заарестуют. Идти договариваться с Кацманом нужно было сегодня, а договариваться было не с чем. Денег не было никаких, и перспектив получения — тоже никаких. А в тюрьму Ваське идти страсть как не хотелось. Он уже сидел в тюрьме, и это были самые худшие воспоминания. Думая о свалившейся на него беде, Черняк принялся ходить по свалке, глядя себе под ноги, как будто пачка денег неизвестно как могла появиться в гниющем мусоре, как вдруг… Внимание Васьки привлекла большая плетеная корзина, прикрытая грязной тряпкой. Она стояла на самой границе свалки, за грудами мусора, и выглядела как-то странно.