– Ну точно, от Степашиных! Да помнишь ты меня. Мы с тобой виделись перед твоим отъездом. – Ой, так ты Фекла, наверное! – Она самая. Все подробности о происхождении служанки ломбарда Таня выяснила в москательной лавке, где девица покупала керосин. Таня с легкостью разговорила жену москательщика и без труда получила всю требуемую информацию. – Ой, а как там дома? Как старик Степаныч? – Болеет сильно. Говорят, зиму не переживет. А твои кланяться велели. Я ненадолго в городе. Обрадовавшись встрече с «землячкой», служанка пустилась в воспоминания, и не мудрено: все девушки из села, отправленные родными на службу в Одессу, отчаянно скучали по дому, по уровню своего развития оставаясь детьми. – Да как же тебе служится, родные твои спрашивают? – перебив поток красноречия девушки, спросила Таня. – Хорошо ли хозяева относятся, не обижают ли? – Да слава Богу, не обижают. Хорошо. – А семья богатая? – Да так, скорее зажиточная. У хозяина дела в последнее время идут не очень. Как в прошлом месяце его бандиты ограбили, так до сих пор не восстановил кассу. И хозяйка после этого долго болела. – Упаси Господи! – Таня всплеснула руками. – Да кто грабил-то? – Да бандиты не местные. Говорят, из Бессарабии. Здесь, на Молдаванке, их не знают. – А денег много взяли? – Всё, что в доме было, – серебро столовое, золото, да колечки хозяйские, позолоченные. – Да, страшное, дело. – А сейчас жалованье мне задерживают. Говорят, нет денег после налета проклятого. Хозяин деньги не восстановил. Хорошо, хоть кормят. Поболтав еще со служанкой о том о сем, Таня натянула платок на лицо и пошла прочь – прямо к Геке, который недавно переехал на Госпитальную, сняв другую комнату. Но его не было дома, и Таня, злясь в душе, вернулась к себе. Дело в том, что этим вечером Корень планировал налет на тот самый ломбард на Мясоедовской, и Таня по своему собственному почину узнавала подробности от служанки. Честно говоря, она нервничала. С самого начала этот налет казался провальным, так как особо богатых ломбардов на Молдаванке не было. Крупные ломбарды находились исключительно в центре, но чтобы грабить там, у Корня не было ни стволов, ни людей. Узнав же, что на этот ломбард уже был налет, Таня поняла, что за охрану помещения хозяин платит полиции, ломбард находится под надзором, и Корень с Гекой попадут как кур в ощип. Тем более, что Корня в последнее время никто всерьез не воспринимал, и Таня не сомневалась, что в полиции сразу же ухватятся за возможность его посадить. А вместе с ним в каталажку загремит и Гека, и тогда его надолго будет ждать тюрьма. Злясь, Таня расхаживала по комнате. Она могла бы, конечно, оставить Геке записку, но беда была в том, что Гека не умел читать. Наконец Таня не выдержала. Она постучала к Лизе, чтобы послать ее на Мясоедовскую, к ломбарду, но и это было поздно: Лиза уже ушла на работу, и Таня знала, что возвратится она не раньше трех утра. Сама же пойти к ломбарду Таня не могла, опасаясь попасть в лапы полиции. Если ее схватят вместе с бандой Корня и посадят в тюрьму, что будет с бабушкой, кто позаботится о ней? Спать она так и не легла. Около 10 вечера тихо постучался Гека. И был у него самый жалкий вид. – 10 рублей… Вырванные годы… 10 рублей… – простонал он, неслышно входя в комнату, чтобы не разбудить бабушку. – В кассе было всего 10 рублей… За всё… Таня с яростью прервала его причитания: – Твой Корень идиот! И к лучшему, если его пристрелит Сало! Знаешь, что я узнала за ломбард?! – Почему, ну почему ты не узнала за всё это раньше? – простонал Гека, выслушав ее. Он схватился за голову. – Потому, что ты сказал мне про ломбард только утром, и я сразу пошла туда! – почти крикнула Таня. – Корню ничего не скажу, он с ума сойдет, завоет, как вошь в бане, – подумав, решил Гека. – Он и так из-за этих 10 рублей совсем больной. Ну полный адиёт! – Он вообще больной на голову, твой Корень! – огрызнулась Таня. – Это ж надо придумать – грабить ломбард на нищей Молдаванке! Гека хотел что-то ответить, но не успел. Страшный, судорожный приступ кашля приподнял бабушку с постели. Гека и Таня подхватили ее с двух сторон. Бабушка кашляла долго, мучительно. Изо рта ее стекла тонкая струйка крови. – У нее чахотка? – подавленно спросил Гека. – Нет, – ответила Таня. – У нее неправильно срослось поломанное ребро, врезалось в легкое. Теперь когда она кашляет, ребро вонзается в легкое, и идет кровь. С этим ничего нельзя сделать. Лекарство поможет затягивать раны. Остается только его давать. А дать это лекарство я не могу. – Почему? Давай я дам! – не понял Гека. – Ты что, издеваешься?! – вскрикнула Таня. – Лекарства нет потому, что нет денег! Мне не на что его купить! Нет и не будет! Бабушка будет кашлять, пока не умрет, а я ничем, ну совсем ничем не могу ей помочь! – Голос Тани сорвался на крик, на глазах ее выступили слезы. – Будь проклята эта жизнь! Будь проклято всё! Крепко, обеими руками Гека обхватил Таню, обнял, прижал к себе. Задыхаясь, она все рыдала и рыдала, маленькими кулачками колотя по его спине. Наконец Таня утихла. Гека достал из кармана рубль. – Вот, бери. Я взял его у Корня. Для тебя. – На лекарства все равно не хватит, – покачала головой Таня. – Их много надо. Целый список. – Тогда что-нибудь за еду купи. – Мне нужны деньги, Гека. Мы обе – и я, и она, без денег умрем. – Таня… – Деньги – единственное, что меня интересует. Бабушка без них умрет. А если она умрет – и я не смогу жить. – Не говори так! – А как говорить? Я говорю тебе правду! Всё, что окружает меня, – сплошная, непроглядная ночь. Дом, гимназия, счастье – всё это было в той, другой жизни, как сон, который растаял. А потом – остался кошмар. И нет выхода из этого кошмара. Стены его сужаются все больше. И мне страшно, Гека. Мне очень страшно понимать, что я могу пойти на все…. Гека промолчал, только крепче обнял Таню, прижал ее к себе, но она вырвалась из его объятий. Подошла к затихшей бабушке и поправила подушку, на грязной наволочке которой уже запеклась кровь… Глава 9 Страшная находка возле аптеки Гаевского и Поповского. Третий труп. Конец стирке! Снотворное доктора Петровского Ночь была темной. Уличное освещение отсутствовало полностью. Только крошечный фонарь над решеткой аптеки Гаевского и Поповского на Садовой отбрасывал тусклое желтое пятно на булыжники мостовой. Время от времени под порывами ветра фонарь раскачивался, и ржавая цепь, на которой он висел, издавала жалобный, пронзительный стон. Полная, коренастая женщина средних лет в ворохе цветастых ситцевых юбок стояла под фонарем, вцепившись в решетку аптеки Гаевского обеими руками. Для старожилов Одессы эта аптека была самым известным заведением в городе. Она существовала почти с самого его основания, и лекарств здесь всегда было множество. Но банковский кризис 1897 года, пошатнувший немало коммерческих заведений города, ударил и по знаменитой аптеке. И в 1898 году фармацевт Гаевский был вынужден взять себе компаньона – доктора Поповского, который оставил свою докторскую практику, чтобы заняться прибыльным аптечным делом. С тех пор знаменитое фармацевтическое заведение стало называться аптекой Гаевского и Поповского, и уже в том же, 1898, году перебралось в одно из самых красивых строений Одессы – в дом Руссова на Садовой улице, напротив Соборной площади, где заняла весь первый этаж. Со временем ассортимент аптеки расширился, в ней даже появился новый отдел косметических товаров, на которые в 1916 году, несмотря на войну, был особенно большой спрос. Но одновременно с продажей модных новинок аптека продолжала заниматься изготовлением собственных лекарств, а также предлагала желающим самые редкие импортные медикаменты. И потому большинство жителей Одессы, разного социального положения и уровня доходов, продолжали ходить именно в эту аптеку, где можно было купить лекарства по любой цене – и копеечные препараты для бедняков, и очень дорогие для богачей. Когда-то эта аптека работала круглосуточно. Но обострение политической обстановки в городе после 1905 года и особенно страшные еврейские погромы, произошедшее в 1905–1907 годах, положили конец этой традиции. Аптеку стали на ночь запирать, закрывая дверь главного входа и окна витрины густой металлической решеткой – это была защита и от террористов, и от воров. Однако память о том, что аптека работает круглосуточно, в городе была жива, поэтому время от времени местные жители забредали к дому Руссова и ночью. А бродяги и просто какие-то тени, выползающие на улицы с наступлением темноты, пробирались погреться под тусклым аптечным фонарем, который продолжал гореть всю ночь, следуя давней традиции – еще знаменитый герцог де Ришелье издал указ о том, что все аптеки и пункты больниц должны быть ярко освещены фонарем с наступлением ночи. К сожалению, новое время внесло свои коррективы, но что бы ни случалось в городе, каждую ночь фонарь аптеки продолжал гореть. Так что редких в это время прохожих совсем не удивила фигура одинокой женщины, застывшей возле решетки аптеки. Впрочем, ночь была настолько холодной, что прохожих на улицах почти и не было. Даже конные жандармы не заглядывали в этот богатый район. И действительно, в доме Руссова, находящемся близко к Дворянской, Преображенской, Дерибасовской улицам, жили большей частью богатые и знатные люди. А потому здесь редко бывали пьяные драки, свары или прочие беспорядки, которыми славились все остальные районы города. Так уж случилось, что сын аптекаря Поповского в ту ночь возвращался в экипаже из гостей – со званого вечера в доме миллионера Анатра, закончившегося далеко за полночь. Он направился в особняк на Преображенской, который семья Поповских занимала с самого начала сотрудничества со знаменитой аптекой. Ночью была изморозь, предвестница близких морозов, копыта лошади скользили на круглых булыжниках, а потому двухместный экипаж, управляемый кучером, двигался медленно. Поповский, выпивший изрядное количество дорогого шампанского, мирно дремал в углу экипажа, как вдруг лошадь поскользнулась, и пассажир стукнулся лбом. Чертыхнувшись, молодой человек потер ушибленное место и высунулся было из экипажа, чтобы взглянуть, что произошло, как вдруг увидел, что проезжает как раз мимо отцовской аптеки, возле решетки которой кто-то стоит. Как все богатые предприниматели, получающие большие деньги с коммерческого заведения, Поповский страшно боялся воров. Он уже управлял отцовской аптекой и страстно мечтал о все более растущих доходах, а воры означали не только досадную помеху в работе, но и прямой убыток. Аптеку грабили ночью уже несколько раз. И каждый раз воры взламывали дорогостоящую решетку, вводя хозяев аптеки в досадный, не предусмотренный расход. А потому молодой Поповский, чью кровь заметно горячили еще не выветрившиеся пары шампанского, вытащил из кармана маленький пистолет, который всегда носил с собой, и велел кучеру ехать к аптеке. Он сам, лично, решил прогнать воров, проявив немыслимую лихость и героизм. Надо сказать, что в обычных, так сказать, трезвых условиях молодой наследник аптечного дела никогда бы не осмелился на столь глупый поступок. Как минимум, он побежал бы за жандармами в соседний полицейский участок на Преображенской. Но в ту ночь обилие шампанского настолько изменило его поведение, что он решил проявить несвойственный ему героизм. Явной глупости воспротивился даже кучер, попытавшийся вмешаться, но воодушевленный приключением Поповский принялся размахивать пистолетом и кричать, что немедленно начнет стрелять. Причем прямо в спину кучера. Делать было нечего, и кучер, крестясь свободной рукой и шепча «Отче наш», повернул к аптеке. Уже подъехав к месту Поповский разглядел, что возле решетки стоит женщина, похоже, пожилая. «Наводчица или пьянчужка», – решил про себя он, выпрыгивая из экипажа. Перепуганный трезвый кучер, которому категорически не нравились подобные происшествия в начале четвертого ночи, покорно следовал за Поповским. – Эй, мадам! Аптека закрыта! – закричал молодой человек, размахивая пистолетом, – закрыта аптека, говорю! Приходите утром! Но женщина не шевелилась. Во всей фигуре ее была какая-то странная, неестественная напряженность, особенно в раскинутых в разные стороны руках, которые прямо-таки вплелись в железные прутья решетки. Протрезвевший Поповский оценил ситуацию: беспроглядная тьма вокруг и ни единой живой души, за исключением трясущегося кучера. Даже фонарь, казалось, горел более тускло, оставляя так мало света, что в нем ничего нельзя было разглядеть. Усилившийся порыв ветра качнул его, разбрасывая тусклые лучи света по сторонам, и в тот же самый момент раздался протяжный, пронзительный скрип, перевернувший Поповскому всю душу. Он попятился. Скупые лучи осветили рисунок на ткани юбок женщины – это был тканный золотом набивной шелк, больше подходящий для обоев, чем для юбки. К тому же ткань была намотана как-то беспорядочно, небрежно. Подобной одежды Поповскому не доводилось видеть никогда. «Пьянчужка, в канаве вывалялась», – решил про себя он и повторил, правда, уже не так громко: