Лето. 422 год Г. Э. Дала протерла края последнего отхожего ведерка. Что-то всегда налипало или застревало, и приходилось отмывать посудину водой из колодца. Дале не разрешалось чистить ведра в помещении, поэтому она, как и другие девочки, волокла их к мусорной канаве – по одному в каждой руке – и оттирала там. По преимуществу отчистив грязь, девушка выливала смрадную воду и начинала вновь, со свежей тряпкой, но от ведра несло всегда. – Да забей, идем, – окликнула Джучи, единственная союзница Далы в конклаве. От вони канавы той часто становилось дурно и не терпелось отсюда убраться, но Дала знала: темнота беспокоит ее еще больше. – Я почти закончила. – Дала провела тряпкой по оставшимся грязным участкам, протирая ведро снаружи. Это была несомненно худшая обязанность воспитанниц, но все-таки немаловажная – Орден придавал значение деталям. Завтра какая-нибудь жрица Гальдры присядет над этим ведром, и ее помощница получит нагоняй, если оно будет пахнуть гнилью или содержать следы отходов. А дальше издевательства усилятся и покатятся комом, дабы в конечном итоге обрушиться на конклав, аки жезл Тэгрина, и раздавить ту, что ниже всех в стае. И этой девушкой будет Дала. – Я пошла. – Джучи развернулась и потопала прочь, но Дала знала, что из виду ее не потеряет. Джучи и остальные здешние девицы ничего не делали в одиночку, по отдельности. Они мылись, ели, работали, молились и страдали вместе, и мысль о разлуке всего на пару минут, даже просто чтобы вернуться к себе в койку, была бы чересчур смелой. Дала выпрямила одеревенелое ноющее тело, моргая в сгущающейся тьме. Она с рассвета была на ногах и прервалась лишь затем, чтобы съесть черствый невкусный хлеб. От вонючего шерстяного платья чесалась кожа, но девушка благодарила богиню, что оно слишком короткое и плохо пригнанное, чтоб волочиться по грязи у ног. Она увидела, как приближаются золотари – фермеры-навозники со сворами тихих мальчишек, – уставившись на нее, как делали всегда, стоило ей задержаться слишком долго. Эти мужчины, помимо других отвратных работ, выгребали столичное дерьмо из канав и ям и отвозили его на поля – и звались «ночными людьми», так как работали по закону лишь в это время суток. Дала кивнула им, как всегда, и к этому моменту они достаточно оправились от изумления, чтоб склонить головы в ответ. Само собой, по ее платью они узнали в ней Гальдрийскую воспитанницу. Что еще они думали о ней и о том, что она тут делает, ей было неведомо. Большинство мужчин – по крайней мере, со слов других девочек – верили, что у жриц вообще не бывает испражнений, и Дала предполагала, именно для поддержания этой иллюзии сортиры жриц опорожняли воспитанницы. Она подобрала почти безукоризненно чистые ведра и направилась к конклаву; Джучи переминалась с ноги на ногу, затем побежала рядом. – Тебе не стоит даже смотреть на это отребье, – сказала она. – Ради всего святого, они в одном шаге от внезаконников. Дала не ответила, гадая, кто бы удобрял песчаные поля и чистил самые грязные закоулки города, если б не это «отребье». – Все остальные уже будут в постелях, – заныла Джучи, – а утром придет жрица, чтобы осмотреть кольцо. Кольцом девочки, по известным причинам, называли свое маленькое подворье: домики, полные кроватей и ящиков, построенные на небольшом холме, окруженном дорогой из щебенки, опоясывали центральную лужайку. Дала закрыла глаза. Совсем забыла! – Хрен Имлера, – выругалась она и, когда ее подруга ахнула, напомнила себе, как изнеженны и чопорны ее соученицы. – Мне придется рано встать, – сказала она, больше самой себе, – выстирать парадное платье и заправить постель до солнца. Ты должна была сказать мне раньше. Товарка выглядела обиженной и открыла рот, чтобы выразить недовольство, но Дала перебила – как всегда раздраженная тем, что приходится быть такой мягкой: – Прости, это не твоя вина. Они шли вдвоем по небольшой дороге через Гальдрийское селение. Орхус – столица мира – был вообще-то совокупностью двадцати городов, каждым из которых управлял собственный вождь, а в центре стоял главный Гальдрийский храм. От ветра у Джучи застучали зубы, и она обхватила себя руками, чтобы согреться, но такая девочка с Юга, как Дала, не зябла никогда. Она часто спала, накрыв мехом только ноги, и все равно иногда сбрасывала его ночью, хотя анклав и все дома здесь, на Севере, соответствовали более умеренному климату. Окна здесь были не какой-то девчачьей блажью, а нормой – и снаружи не подстерегали чудовища горного бога. Женщины носили платья без рукавов, даже укороченные юбки, открывающие ноги, а мужчины летом работали полуголыми. Снова явились образы напряженных юношей с мышцами, вздувшимися на загорелых блестящих спинах, как обычно пробуждая в Дале непрошеные чувства. Она видела мир уже шестнадцать лет – по крайней мере на два года больше возраста, в котором женщины у нее дома выбирали пару и рожали детей – но оставалась девственницей. И полагала, что из-за той жизни, которую выбрала теперь, она всегда будет девственницей. Но другие девушки в кругу – по крайней мере, если спросить их – не были. Обычная история выглядела примерно так: за несколько дней или недель до своего посвящения будущие служительницы Бога принимали травы и заманивали любых приглянувшихся им свободных мужчин к себе в постель, иногда по двое зараз. Поначалу это казалось Дале нелепым – невероятным и непрактичным. Но, по-видимому, в Орхусе так было принято. Даже предвкушалось мужчинами, хотя и не одобрялось публично матерями и Орденом. С момента своего прибытия Дала сделала вывод, что богатые северяне умеют избегать правил и приличий, выстраивая свои жизни в соответствии с эгоистичными желаниями так, как им удобно. Ее собственный расцвет был несколько иным. Через месяц после того, как она оставила хладный труп Миши на полу его фермы, кровотечение застало ее в стоге сена. Она как раз была в дороге и ночевала голодная в фермерском сарае, получив меньше помощи и милосердия, чем надеялась; ее лицо все еще было распухшим от швов и болевшим от ножа. Проснувшись, она запаниковала при виде крови, думая, что рана вновь открылась. Затем она почувствовала боль в животе и влагу меж бедер, и к утру новое ощущение утратило всю свою магию. Теперь оно воспринималось лишь как оскорбление – напоминание о трагедии. Миша умер, не узнав плотской любви, не получив священный дар своей матроны. И все это время избалованные дочки Орхуса спали с незнакомцами. – Куда мы идем? – Джучи слабо потянула Далу за рукав, и она поняла: они миновали дорогу, ближайшую к дому. Подруга шла за нею полквартала, прежде чем заговорить, хотя наверняка прекрасно знала, что путь неверный. Дала подавила вздох. – Можно пройти через Восточные врата. Она провела здесь три месяца и уже достаточно хорошо знала город вокруг подворья, но в темноте все выглядело иначе. Старшие учителя не поощряли передвижения или общение с городскими, а также не позволяли воспитанницам снимать шали или платья, которые их отличали. Но, учитывая повседневные хлопоты, молебны и уроки, все равно у Далы имелось мало времени на такие вещи. У большинства учениц были тети, сестры или бабушки в Ордене и живущие неподалеку семьи – они могли похвастаться богатством и родословными, которые можно было проследить на тысячу лет назад, и ежедневно жаловались на заточение. Все, кроме Далы. Но ведь ее мать с отцом были нищими Южными фермерами без роду и племени, и, насколько ей было известно или небезразлично, они оба похоронены в земле. Сожжены, напомнила она себе, на Севере мертвых сжигают. Так или иначе, ей некуда было идти, не по ком скучать и не с кем видеться. У нее был акцент, над которым смеялись местные: слова слегка искажались небрежными гласными. Она знала об истории мира и писаниях Гальдры меньше, чем все остальные девочки, и часто испытывала тревогу, когда они болтали о высшем обществе, политике матрон и других темах Орхуса, которые она не понимала. Что бы они сказали, гадала она, если бы узнали, что я и читать-то не умею? За спиной ее обзывали деревенщиной, шрамолицей, язычницей-замарашкой, ханжой. Она пропускала все это мимо ушей – во всяком случае пыталась. Я дважды сталкивалась со смертью, говорила она себе в тишине, когда ела одна, не отрывая глаз от тарелки, мне не страшны пустые слова юных девчонок. А вообще смерть грозила ей сотни раз, если считать каждый день зимы в мерзлой пустоши ее детства. Свернувшись клубком вместе с братьями, сестрами и псами у очага, она часто молилась богине, прося избавить от жестокой стужи, способной погубить их всех. Собирая жуков с распускающихся листьев картофеля, она знала, что, если год будет неурожайным, она и остальные умрут с голоду. Но зима и семья, речь и буквы – не единственное, что отличало Далу от остальных. Не в пример другим девочкам она умела разделывать животных – чем, как она узнала, не стоило хвастаться в Орхусе. Она знала, как сажать и собирать урожай, зашивать порванную ткань, готовить, убирать – в общем, вкалывать целый день без отдыха. На ее поджарых руках и ногах изгибались мышцы, в то время как другие девчонки были гладкими, их лица, груди и задницы округлялись здоровой полнотой, вызывая ненависть и зависть. Дала могла выполнять поручения воспитателей касаемо черной работы в два раза быстрее и добросовестнее остальных девиц, пробиваясь в грязные углы своей метлой вместо того, чтобы держать ее как змею, опускаясь на четвереньки, чтобы драить деревянные половицы вместо того, чтобы елозить по ним тряпкой, брезгливо зажатой в кончиках пальцев… Но этот дар не сослужил ей службу, не завоевал уважения или похвалы, проявившись лишь как еще один признак ее непохожести и бедности. Ее мысли притормозили, когда замаячили Восточные врата ученического подворья. Они были построены в форме кольца минимум втрое выше человеческого роста, высеченные из камня и забранные железной решеткой, хотя Дала не понимала зачем. И они наверняка стоили бешеных денег. Как всегда, на страже стояли двое мужчин, одетые в крашенные черным цветом куртки Гальдрийских воинов. Они получали жалованье имуществом и местной торговлей вместо серебра и, в отличие от слуг вождей, одевались и вооружались однообразно: короткие копья и мечи, которые держали в руках или ножнах одинаковым образом, а под шерстяными плащами были кожаный доспех или кольчуга; даже их коротко стриженные волосы, усы и бородки клинышком выглядели одинаково, будто все они родичи. Этим вечером на страже был их суроволицый предводитель, капитан Вачир. Глянув на заходящее солнце будто в знак неодобрения, он постучал кулаком по решетке, и та, жутко проскрежетав по каменным плитам, открылась. Приблизившись, Дала кивнула ему, и он изогнул уголок рта и вежливо опустил глаза. – Зачем ты это делаешь? – прошептала Джучи, как только они вошли. – Если видели другие девочки… «Если видели другие девочки, что с того?» – едва не сплюнула Дала, раздраженная тем, как плохо думают воспитанницы о своих защитниках. Они называли их «полумужики», «побитые псы» или еще хуже, и Дала прикусывала язык, чтобы не сказать: «Псы, охраняющие вас, пока вы спите». Гальдрийские воины не имели вождей, которые одаривали бы их наградами или благосклонностью. Они не сражались в поединках, так как драться с ними считалось еретичеством, и потому не пользовались особой честью или шансами, а женщины, которые их Избирали, всегда были бедны. Дала и Джучи вошли через Восточную арку, ведущую мимо стен общих спален, в кольцо. Строители расположили узкие проходы под углом, дабы охранники и публика не могли заглядывать внутрь – дабы, предполагала она, мужчины не соблазнялись таким количеством юной плоти. Казалось, три месяца трудов цепями сковали лодыжки и плечи Далы, а теперь, с приближением сна, подступило изнеможение. Она молилась, чтобы ее спальные принадлежности не украли или не испортили, чтобы ее парадное платье оставалось надежно спрятанным под вещами Джучи, куда она его положила. Затем у нее перехватило дыхание, и она замерла как вкопанная. В кольце обнаружился сущий кавардак. Грязное нижнее белье, измельченные и раскиданные овощи, немытые чашки и тарелки валялись на траве, и даже с яблонь свисала стираная одежда, словно кто-то забросил ее так высоко, как только мог дотянуться. – Сестра. Дала обернулась и увидела Табайю – «матриархичку», как ее прозвали в группе. Она встала с ближайшего плетеного кресла; несколько ее подручных, как всегда, были при ней, бездельничая, как будто давно поджидали. На их лицах расплылись ухмылки. Дала встала на кирпичный внешний круг, окаймлявший траву, Джучи, вытаращив глаза – рядом с ней; усталость смыло холодным потом неминуемой каторги. Табайя нахмурила подведенные брови и поджала крашеные губы. – Да, возмутительно, не так ли? Мы с сестрами обнаружили этот кавардак сегодня днем. Но так как утром прибывает жрица, а ты столь превосходная… чистильщица… короче, мы все решили поручить именно тебе заставить все это сиять перед осмотром, ради блага группы. – Она подалась вперед и коснулась руки Далы, как бы в знак благодарности или сочувствия, затем потерла пальцы друг о друга, счищая с них грязь. Табайя. Дала глядела с неприкрытой ненавистью. Даже имя девчонки звучало богато и вычурно – на Юге ни в одном имени не было больше двух слогов. Дала посмотрела мимо испорченной девицы и ее свиты, потрясенная тем, что они вообще такое натворили, но еще больше разозленная глупостью поступка. Если она откажется принять их игру, тогда ответственность понесет целая группа – невзирая на всю эту иерархию. Она открыла рот, чтобы ответить, но заметила глаза в одном из окон. Затем оглядела кольцо и нашла еще: затаившиеся во тьме девчонки, по нескольку в каждой дыре, почти соприкасаясь волосами и лицами, прикрыли ладонями рты и хихикали. Ей только и оставалось, что, как обычно, вытерпеть пытку. – Если каждая выйдет и поработает, мы закончим быстро. Презрительная усмешка Табайи опустилась от глаз и гладкого лба к подбородку с ямочкой. – Уверена, так и есть. – Она развернулась и зашагала прочь, покачивая тонкими бедрами, приспешницы – за ней. Дала стояла на месте и нюхала теплый воздух. – Тебе нельзя, – прошептала Джучи, которая рассматривала свои ноги во время обмена репликами, – не когда они все смотрят. Нельзя. – Если поможешь, мы справимся. Дала надеялась, ее отчаяние было не заметно – жалкая надежда на то, что Джучи останется страдать вместе с ней, и в этом случае, возможно, пусть лишь сейчас, пусть на одну ночь, Дала не будет столь одинокой. Джучи покачала головой. Ее глаза увлажнились, и, когда она закрыла их, по ее лицу потекли капли. – Я не могу, Дала, пожалуйста, я не могу. Не когда все смотрят. – Она развернулась и, не оглядываясь, побежала, глухо стуча крепкой кожаной обувью по кирпичной дорожке, направляясь к самому нежеланному зданию и второй самой нежеланной кровати в спальне, потому что это было ее место. – Стой! – Ее подруга остановилась, обернулась. Их глаза встретились, и губы Джучи дрогнули. – Оставь свое ведро. – Дала надеялась, ее стыд и злость не заметны. – Оно мне пригодится. Деревянное ведро с грохотом упало на твердую землю и покатилось, а девчонки по всему кольцу хихикали, глядя на убегавшую Джучи. Соловьи, еще не улетевшие от наступающей зимы, пели поблизости, уютно устроившись на ветках яблони, безразличные к разбросанной одежде, их красивые трели заглушали девчоночий шепот. Они всегда казались Дале такими счастливыми созданиями, довольными своей судьбой, что позволяла им петь по ночам, полным куда более мрачных тварей. Но сейчас их радость ощущалась как насмешка – будто весь мир следил за Далой из окон и с верхушек деревьев и смеялся, наслаждаясь глупой шуткой в ее адрес. Она крепко зажмурила глаза, отгораживаясь от мира. Каждый миг жизни казался ей каким-то испытанием или карой, и хотелось лишь отдыха или передышки, дня или даже ночи в безопасности, чтобы собрать силы и встретить рассвет. Взамен – как часто бывало в темноте или во сне – она увидела темный силуэт волка в черноте своего разума. Увидела Мишу, лежащего бездыханным и сломленным на полу возле нее, и мертвого брата у себя на коленях, и в этот раз волк смеялся тоже. «Ты совсем как я, – сказал он, пылая пред ней золотым огнем глаз, – ты уродина, оставленная подыхать с голоду. Ты забыта, брошена, и другие лишат тебя достоинства и покроют его молитвой». Она сдерживала слезы, застыв на месте, пока весь мир хохотал. «Узрите глупую фермерскую дочь с отхожим ведерком и шрамом!» – раздавался крик девиц в ее голове, хотя они по-прежнему только шептались за окнами и она не могла расслышать их слов. Не в силах больше это выносить, она подняла метлу, оставленную лежать на кирпичах, и обхватила пальцами древко. Если таковы ученицы, с горечью подумала она, такими же будут и жрицы, и верховные жрицы, и все, кто имеют значение в Ордене. В конце концов, будет неважно, как сильно она старалась или сколько невзгод перенесла – она всегда останется другой. Воспитатели приняли Далу из-за ее истории, но теперь она поняла: они наверняка знали, что ей никогда не пройти обучение – знали, что ей никогда по-настоящему не стать частью коллектива. Другие третировали Джучи за ее страх и робость, но ее семья была на хорошем счету, и поэтому однажды ее примут в их кругу, хотя бы и на самом краешке. Но от Далы просто избавятся, выбросив как содержимое ведерок. Снова. Как собственный отец, который оставил ее связанной и дрожащей в поле на съедение воронам, Сестры выставят ее за дверь.