– Я знавала мальчиков, которые сбились с пути, – сказала она, смаргивая настоящие слезы и вспоминая о лежащем на полу Мише с вывернутой лиловой шеей. – И если я не попытаюсь принести милость богини таким пропащим душам, кто сделает это, капитан? Богатенькие дочки торговых королев? Эти Северные принцессы, не работавшие ни дня в своей жизни? Девочки, которые даже никогда не покидали улиц Орхуса? Вачир отважился взглянуть ей в глаза, озираясь по сторонам, словно боялся, что за ним наблюдают. Затем он махнул со вздохом рукой и повел ее к своему дому. Жилище располагалось южнее, за торговым кругом в центре Орхуса, в это время уже затихающим. Женщины и мужчины накрывали повозки или уводили их на ночь вслед за мулами, некоторые бросили в канавы овощи, по их мнению уже негодные для продажи. На Юге, подумала Дала, люди дрались бы за эту гниль. Они с Вачиром прошли мимо того, что Дала приняла за ремесленные круги – мужчины и женщины месили глину такую темную, что она казалась почти черной, и обжигали ее в кирпичных печах с пламенем в оранжевых квадратных отверстиях – как будто спустились прямиком в яму Носса. Другие умельцы наматывали шерсть на веретена или пряли ее на ткацких станках, прислоненных к стенам домов, а кожаные навесы служили укрытиями от дождя. Жар и смрад, сопровождавшие эти труды, заставили Далу сощурить глаза и держаться ближе к капитану. Тот провел ее через этот хаос к ларям, днища которых сочились солью или, возможно, песком. Вперемешку с ними располагались круглые скопления домов, построенных так тесно, что имели общие стены. Крыши сплошь были просто из соломы, как на Юге, с одиночными V-образными отверстиями для очага, вырезанными в центре, и сложенными возле лестниц деревянными досками для прикрытия. Дома эти выглядели дешево, но были столь же удобными или даже лучше, чем всё, где выпало жить Дале до подворья. Вачир остановился здесь и снова оглянулся на уже почти опустевшие улицы. Глубоко вздохнув, он рассказал о ночных сборищах сыновей-одиночек – людей, которые забивали скот, хоронили трупы или вывозили городские отходы в обмен на достаточное количество пива и вина, чтобы не думать о своем будущем. Он рассказал о «неизбранных» – либо лишенных вождя, либо бедняках, не имеющих ни почета, ни надежды на пару. Он поведал о беззубом несогласии, понятном всем, о безоружных бездельниках-бродягах, ненавидящих весь мир, но недостаточно для того, чтобы с ним бороться. По тому, как он говорил все это, было ясно: он считает таких мужчин глупыми, но опасными – и жалеет их. – У них есть предводители? Ты знаешь, кто они? Вачир кивнул и нерешительно перевел взгляд в направлении шума позади них. Она оглянулась и увидела группу тощих бородатых мужчин с молотками и пилами в руках. Завидев Далу, они перестали болтать и смеяться; их лица превратились в невыразительные маски. Войдя в круг, они поклонились и пробормотали: «Жрица», и Дала с капитаном кивнули в ответ. Когда они миновали ворота и разошлись по домам, капитан разжал челюсть. – Прошу прощения, госпожа. Но что, по-вашему, вы способны для них сделать? Дала резко повернулась к нему: – Больше, чем ничего, капитан. Мне что, сдаться, потому что это трудно? Он снова посмотрел ей в глаза и обратно на свой дом. – Есть разные группы. – Я начну там, где ты сочтешь лучшим. Он погладил свою бородку, и вокруг его глаз собрались морщинки. – Есть один золотарь по имени Бирмун. – Он убрал языком грязные волосы с губы. – К его словам прислушаются. Дала поблагодарила его, и он согласился вновь поговорить с ней завтра или, может, послезавтра. Затем повернулся спиной, чтобы уйти, и замер, видимо только что осознав свою грубость. Развернувшись, он поклонился и сказал: «Хорошего вечера, Жрица», как будто мыслями был далеко. Он был вдвое старше ее, но Дала смотрела на его сильные плечи, когда он уходил. Он назвал меня Жрицей, подумала она, не ученицей. Она легкой походкой вернулась на подворье, не замечая заката и шумных городских улиц, и та же надежда, которую она внушила капитану, прорастала внутри нее, как сорняк. Ночь прошла почти без сна. Дала вскочила с жесткой, плоской полки, которую здесь называли кроватью, и впервые переписывала книги с улыбкой, даже не вспылив, когда перед завтраком половину ее овсянки вывалили на круглую лужайку. Она выполняла рутинную работу и ждала весь день, неприкрыто шпионя за сменами караула и внимательно пытаясь сопоставить лицо каждого стражника с именем, вознамерившись узнать те, что ей неизвестны. Она следила за каждой пересменкой, глядя вслед каждому воину, покидавшему свой пост, – но капитан Вачир не вернулся. Еще одну ночь Дала скоротала, ворочаясь с боку на бок, а утром выскользнула до солнца, чтобы увидеть лица ночных сторожей. Но так и не увидела Вачира. Когда утренняя смена вновь пришла без своего капитана, Дала больше не могла терпеть и подошла к охране. – Он болен, – сказал невыразительно и глухо старый ветеран со стены, а остальные проигнорировали Далу. Тогда она спросила у воспитательницы, и сморщенная женщина подняла глаза от своих книг и списков, чтобы сказать: «Стражники разберутся сами» – таким тоном, будто ее лимон заставили жевать, затем жестом указала девушке на дверь. Еще один день миновал в трудах, и у Далы сводило живот; затем настала и прошла ночь, и Дала вышла рано на третий день, чувствуя усталость и безнадежность. С рассветом она увидела, как Вачир, хромая, вошел через ворота. Его люди подставили ему стул. Опухшее лицо капитана было в синяках, левый глаз едва виден, щеки раздулись, как у новорожденного. Какое-то время Дала пряталась, пока тот не остался один, а когда наконец набралась смелости заговорить с ним, Вачир отвернулся. – Они не встретятся с тобой, – сказал он грубым голосом, и ей хотелось задать сотню вопросов и извиниться или сделать хотя бы что-то. Но что именно она могла сделать? Мужчины есть мужчины, решила она и отбросила чувство вины, напомнив себе о важности своего дела. Но все-таки ей нужно встретиться с этим Бирмуном или, возможно, с другими, а она понятия не имела, как это сделать. Она прошлась по желтой траве подворья до того, как проснулись остальные, надеясь, что одиночество поможет. Должен быть иной способ. Я зашла так далеко не затем, чтобы сдаться. Она занялась рутинными делами, так как не имела выбора: формально их распределяли воспитатели, но реально – ключевые девчонки, и Дале всегда выпадала уборка. Она отдраила спальню колодезной водой с мылом, подмела дорожки и прошерстила траву в поисках оброненных объедков или птичьего помета. А когда почти закончила, выскользнула из подворья, прежде чем кто-то ее остановил, и прошлась по улицам Орхуса, зная, что сможет доделать позже, до захода солнца. Она надела тулуп из грубой шерсти и засунула под него свою шаль, желая избежать внимания, пристальных взглядов или узнавания. Этот город всегда казался удушающим и тесным – все эти люди стряпали, кричали, плевались и смешивали свои суетливые жизни с жизнью Далы, нравилось ей это или нет. Он заполнял ее ноздри и уши ежемгновенно и заставлял тосковать по сельской тиши. Но у каждого места есть конец, подумала она, и я могу шагать весь день, пока не найду его. Когда она впервые пришла сюда с Юга, ей явились холмы и утесы из красного сухого камня, где обитали только стервятники, орлы и кролики. С тех пор самое дальнее, где она побывала, – Север, в направлении Зала Суда и моря, но никогда у самого края, и везде были орды людей. В этот раз она повернула к Востоку. Она шла от богатых строений к бедным, вдоль изогнутых наслоений каменных и дубовых домов к другим, из грязи и соломы. Она миновала поле гейзеров, извергающих соленую воду в клубах пара, и смотрела, как дети играют на скользких камнях, а пожилые женщины окунают ступни в зловонные солоноватые озерца. Ноги Далы устали, шерстяная одежда раздражала кожу и липла к ней от пота и росы, а меж тем следы присутствия людей расползались все дальше и дальше. Брусчатка между тем сменилась дорожным покрытием из битых камней на вырубленных грунтовых тропинках, и с каждым шагом воздух, казалось, все больше наполнялся дымом. Дала подумала, что, возможно, горит соседний лес, и удивилась, почему никого это как будто не волнует. Продолжив путь, она вскоре услышала стук молотков и окрики мужчин. Она подошла к кромке того, что выглядело как долина, но скорее было просто громадной ямой, вырытой в земле, – и поняла, что нашла копи Аскома. Мужчины копошились возле рыжих пещер, как муравьи, размахивая кирками или орудуя лопатами. Одни из них рубили или отвозили дрова, сложенные ряд за рядом длиной с городской круг и высотою с дом. Другие поднимались и спускались по насыпям, правя лошадьми или волоча тележки с породой и рудой, которые опустошали в кучи. А там кузнецы выстраивали сваленную добычу в круглые блоки и поочередно били молотами по раскаленным докрасна глыбам руды – финальное звено в цепи. Красно-черный фон был окутан сгустками дыма, что вырывался из глиняных горнов, похожих на высокие конусовидные очаги. Здешние мужчины были такими же тонкотелыми и прочными, как тот камень, который они дробили; вены и сухожилия выступали на их покрытой копотью коже. Дала ничего не знала об извлечении металла из земли. Да и кто из женщин это знает? Она благоговейно взирала на упорядоченный хаос, на всю сложность этого места, которое снабжало почти весь мир солью, железом и бог знает чем еще – и не видела ни одной другой женщины в поле зрения. От своих соучениц она знала о здешних злоупотреблениях – имена вождей, которые запасали руду и орудия, и сестер, позволяющих это. Она знала, что представители Южных племен и даже чабаны из степей приходили сюда работать и часто умирали в самых темных глубинах этих пещер. Но как создать единственный плуг или единственный меч? Она понятия не имела. Как и никто из нас, подумала она и ощутила тревогу, которую не сумела прогнать. Возможно, величайший грех Ордена Гальдры – неимение собственных источников богатства или власти, кроме учений пророчицы, что в своей глупости он зовет силой. У нас нет ни армии, ни шахтеров, ни фермеров, ни ремесленников, ни моряков. Орден поддерживал или уничтожал вождей и помогал Избирать сожителей; он помогал народу пепла обрести рай. Но все могущество и вся власть Ордена проистекали от мира, согласия и послушания других – за исключением горстки стражей типа Вачира, которых действительно обеспечивали жрицы. Но что мы станем делать, если толпы бедняков Севера взбунтуются, подумала Дала. Или хуже, если «дикари» с далекого Юга или из степей нападут в полном составе? Объединятся ли вожди, чтобы нас защитить? Поймут ли вообще, как это сделать? Она так не думала. Потребуется новая Гальдра, чтобы их объединить, или какое-то зло, которое угрожало бы сразу всем богатствам вождей. Зло, подобное Имлеру, осознала она, и стук ее сердца раздался в ушах, нарастая подобно волне, пока едва не заглушил удары ковалей. Только когда вожди узрят опустошение на своих границах, они забросят мелкие обиды и найдут «других» врагов, против которых и обратятся все вместе. И тогда им понадобится лидер или дело, которых они не боятся. Некая сила, которая объединит их, а позже, когда все закончится, не заменит собою то, с чем они только что сражались. Женщина, подумала она, женщина, которая не сможет украсть их славу или позднее забрать их воинов или товарищей себе. На краю рудника, глядя вниз на мир, который едва понимала, она увидела его простоту и прелесть. Мужчины так просты, чуть не рассмеялась она, испытывая то же стремление дотронуться до рабочих внизу, полюбить их и приучить к своему кулаку, подобно тем филину и волку. Вместо этого она развернулась и побежала обратно к подворью, чувствуя, будто само время мчится перед ней. Мне вообще не следовало использовать капитана, отругала себя она, я должна перестать полагаться на других и научиться делать все сама. На сей раз она с легкостью проигнорировала сутолоку Орхуса, прибыв на подворье так, будто летела, не обращая внимания на взгляды охранников и девушек в кругу и забыв достать на входе свою шаль. Зажмурившись при мысли о собственной смелости, она извлекла из-под своей кровати увесистый мешок с «припасами», которые приготовила для «ночных людей». Потом вздохнула и встала, закидывая мешок за спину и надеясь, что ее не будут допрашивать, не уверенная, что сказать в подобном случае. Кожаные лямки давили ей на плечи, но это было мелочью. Дала взяла бурдюк с водой и котомку с подгоревшим хлебом, купленным на рынке за деньги Джучи, затем вышла через ближайшие ворота как ни в чем не бывало, и никто не проронил ни слова. Вдоль реки стояли старые дозорные башни – ветхие сооружения более ранней эпохи, когда в Орхусе не царил мир. Та, что была нужна Дале, возвышалась над парой центральных городков, и с ее вершины Дала могла скрытно наблюдать за передвижениями вдоль воды и внутренних рвов. Она вошла под низкую арку башни – сооруженную старанием защитников так, чтобы пришелец наклонился и, видимо, лишился головы. Она взобралась по вырезанным спиралью, обтесанным дождями ступеням наверх башни, стараясь не запнуться о булыжники или о подол своего платья, и, тяжело дыша, опустилась на холодный каменный пол у окна. Она ждала у прогнивших перил и давно не зажженного сигнала тревоги, пила воду и жевала хлеб, выталкивая нетерпение из своего тела, будто выжимая мокрую тряпку. Опустилась ночь, а Дала не смыкала глаз. Город жил своей жизнью; торговцы закрывали свои лавки, улицы пустели. Зловещий покой воцарился в сумерках – промежутке времени, когда окончилась дневная суета, но создания тьмы еще спали. А затем пришли «ночные люди». Как всегда, худые и выпачканные в навозе. Притащив связки хороших железных орудий на сильных плечах, они на протяжении часов гнули спины, копая и ворочая отходы при свете факелов, и наполняли тележки дерьмом со скоростью, способной посрамить работу Далы на подворье. Она размяла ноющие руки и шею и посмотрела на свои колени, покрытые струпьями от мытья полов. Она испытывала нечто вроде гордости, зарабатывая будущие шрамы, но теперь, наблюдая за этими мужчинами во тьме – а до этого за шахтерами, кузнецами и всеми работягами, которые двигали мир, – теперь она испытывала только стыд. Женщины управляли Аскомом при помощи слов. Это правильно и хорошо, и по этой причине они были избраны Богом. Но мужчины, подобные этим, несли Аском на своих спинах. За это, подумала Дала, их презирают, когда следовало бы восхвалять. «Ночные люди» работали при свете факелов, пели соловьи, квакали лягушки и стрекотали сверчки, а Дала отгоняла страх. Ее план состоял в том, чтобы следовать за их светом, когда они уйдут обратно, пить и тусоваться со своими братьями в той жалкой дыре, которую себе избрали. Но она не могла быть уверена, что они так и поступят. Возможно, она проведет без сна целую ночь и встретит рассвет ни с чем. Или, подумала она, все может быть хуже. Все может быть намного, намного хуже. Она подумала об избитом капитане и попыталась отогнать эту мысль. Она женщина, воспитанница Гальдры – прикасаться к ней незаконно, кощунственно и смертельно для всякого мужчины. Но правда, которую она не могла отрицать, заключалась в том, что ее не хватятся и не будут искать. Если она пропадет в здешнем навозе или вернется на подворье избитой и использованной, как Зиса с вершины Горы, остальным будет плевать. Джучи за нее не вступится, и капитан тоже. Это была ее последняя мысль, прежде чем факелы, горевшие у мусорной канавы, сдвинулись с места. Где-то за час до рассвета мужчины закончили работу и, собравшись, двинулись по улицам. Дала следила за ними c учащенно забившимся сердцем. С башни она наблюдала за несущими факелы мужчинами – будто огненный змей полз по извилистым гравийным улицам – и осмелилась испытать надежду. Дала плохо знала город, но прикинула, что мужчины вроде этих должны жить недалеко от места, где трудились. Им не были рады в порядочных мастерских или залах, так что они ютились в маленьких и замкнутых мирках. Как воины, подумала она, которые вместе едят, спят и дышат одной и той же мерзостью. Через несколько минут факелоносцы остановились и сгруппировались, и хотя Дала не могла разглядеть впотьмах точный участок, она подумала, что сможет его найти. – Хвала ее имени, – прошептала она и запечатлела это место в своем разуме, благодаря Божество за то, что все еще присматривает за ней. Она спустилась с башни, держась одной рукой за грубую кладку, чтобы не упасть внутри неосвещенных каменных стен. Через пару часов, подумала она, я обрету новых союзников. Клянусь. Несмотря на все свои речи и планы, она отчаянно нуждалась в союзниках, это правда. Но если бы она только могла подчинить этих людей Божьей цели – если бы могла столкнуть хоть один камень, то, возможно, сумела бы вызвать лавину. А если она сумеет это, тогда наверняка получится устрашить вождей, а следовательно, и сестер, и, возможно, со временем – устрашить и заставить умолкнуть еретиков, досаждающих единственному источнику закона и справедливости в мире, и отплатить Богине за ее жизнь и благосклонность. Либо она может проиграть: здесь, сейчас и абсолютно. Пострадать, как страдали немногие женщины под Богом с мужчинами, никогда не имевшими женщин, – а позже вскормить пшеничные поля своим трупом. Но я не проиграю. * * * Улицы были пусты. Когда взойдет солнце, жизнь и суета воспрянут вместе с ним, но в самой темной яме ночи Дала томилась одна. Она прижимала к себе тяжелый мешок и молилась, чтобы этого хватило, оглядываясь на свою дозорную башню и пытаясь оценить расстояние при лунном свете. Но с земли все выглядело по-другому. Раньше местность казалась такой очевидной. Всего пара круглых кварталов и стен между ней и ее целью; горстка одиноких лачуг в роли ориентиров, наверно для хранения глины или дерева. Но с улицы все это казалось одинаковым. После нескольких минут поисков и переживаний о том, что она пропустит встречу, если задержится, ей пришлось признать: она заблудилась.