16 Эй, фермерша. Табайя хочет с тобой перемолвиться. Наедине. Дала стояла на коленях возле участка Божьей реки, отведенного для жриц. Полдень согрел девушку, а быстрый прохладный поток ласкал ее онемевшие руки, пока она оттирала грязь и пот с платьев, сорочек и чулок. До церемонии ранжировки оставалось всего две недели, и Дала не сомневалась: Табайя к ней придет. Она перестала напевать и повернулась к посланнице «матриархички». – И? Кэтка потрогала языком щели между своих зубов и причмокнула. Она была худая как палка, веснушчатая, с коротко стриженными темными волосами, и, по мнению Далы, напоминала больше уличную крыску, а не воспитанницу Гальдры. Если верить слухам, она тоже была сиротой. – Скажи мне где, если только не хочешь всю жизнь оттирать пятна с портков. Кэтка выпятила острый подбородок, глядя на грязное белье, и Дала снова принялась за работу, чтобы скрыть улыбку. – Завтра, – сказала она, – сейчас я занята. Она услышала, как девчонка ковыряет ногой грязь и камешки на берегу, а скука в ее голосе сменилась чем-то более свирепым: – Не отворачивайся от меня, девчушка. Сегодня или вообще никогда. Дала скривилась от этого тона и поняла: та наслаждается мелочной грубостью больше, чем следовало бы. Нет смысла дразнить зверюшку. Просто дай ей то, в чем она нуждается. Уже не впервые она задалась вопросом, как эта «Кэт» вообще стала ученицей и почему она не бултыхается на самом дне, как Дала. Наверное, умная, решила она, и очень лояльная. Столь скорая встреча являлась проблемой, и Дала призадумалась, не настоять ли на своем, но по правде говоря она хотела покончить с этим. Джучи была близка к панике, не зная о своей судьбе; «ночные люди» становились беспокойнее, и каждый день задержки увеличивал возможность краха ее планов. – Тогда на закате. Я пойду к дозорной башне, ближайшей к подворью. Там всегда пусто. Кэтка хмыкнула в ответ и зашаркала прочь в ботинках, слишком больших для ее тощих ног. Дала продолжала работать, пока девчонка не скрылась из виду. А потом она убежала. Безымянный вожак «ночных людей» и впрямь был мужчиной, которого капитан Вачир называл Бирмуном. Дала выяснила, что он (как она и подозревала) сын бывшего вождя Орхуса. Вождя, который погиб в поединке с юношей. Бирмун рассказал ей, что видел, как пролилась в грязную землю кровь его отца, затем наблюдал, как его мать прямо над трупом Избрала убийцу. В одно мгновение он был сыном высокородной матроны со светлым и открытым будущим, а в следующее стал ничем. Дала оставила ученические шмотки на берегу и понадеялась, что их никто не украдет. Ее кожа казалась тусклой от мыла, грязи и пота, но Далу больше не волновало, что при Бирмуне она выглядит как обычная женщина, а не как жрица. На самом деле это, вероятно, помогало. Он спал в том же зале, где «ночные люди» устраивали свои попойки – это было недалеко, и Дала бывала там уже много раз. Сперва она шла быстрым шагом, а вскоре, задрав платье, побежала, перепрыгивая через камни и чертополох, но избегая открытой дороги так долго, как могла. Бирмун и его люди отсыпались, пока светит солнце, и потребуется время, чтобы их расшевелить. Игнорируя взгляды немногочисленных горожан, она бежала трусцой вдоль берега реки, хотя ноги болели от ботинок, никогда не сидящих как надо, как бы она их ни подгоняла и не набивала тканью. И, как часто делала, когда имелось время, она думала о своих беседах с Бирмуном. «Почему твоя мать выгнала тебя?» Они сидели, как всегда, в грязных креслах возле горы бочонков – правда, ее сиденье Бирмун протер ветошью. Он фыркнул: «Я забываю, что ты не из Орхуса. – Дала по-прежнему выглядела обескураженной, и Бирмун запрокинул мех с вином, который всегда держал в руке. – Мальчики происходят из семени отца. Нас сочли слабой породой». Она пыталась деликатно спросить о его братьях, но тот с презрением шикнул: «Мой близнец мертв. – Он умолчал, как именно тот умер. – Остальные сбежали, и я их больше не видел». Дала очень старалась слушать, а не говорить во время их встреч. Она не знала, почему Бирмуна пощадили, и не спрашивала – предположив, что он присягнул на верность прямо у трупа своего отца и тем навлек на себя позор. Теперь он служил человеку, разрушившему его жизнь и семью, и влачил жизнь в бесчестье – нижайший в городской иерархии, – вывозя отходы в темноте. «Мои братья были дураками, – сказал он как бы в объяснение. – В проигрыше нету славы». Его зубы были стиснуты, глаза неподвижны и ясны, а пульс Далы стучал в ее ушах. «Почему другие мужчины идут за тобой?» Он отвел взгляд. «Они опозорены, Жрица, как и я. Женщине этого не понять». Она подумала о жестоких прозвищах, изобретенных для нее другими девчонками, и о пустом разочаровании в глазах своей матери, когда сезон за сезоном урожай пропадал и ее дети голодали. Женщины тоже ведают стыд, подумала она, но смолчала, и каждую ночь, когда ей удавалось улизнуть, сидела с Бирмуном, пока тот пил, и каждую ночь было одно и то же. Это продолжалось неделями. Вначале лишь затем, чтобы убедить – закончить начатое Далой и соединить обломки разбитого мужчины, дабы он мог служить ей позже. Но время шло, и она уже не была столь уверена. Когда все на подворье засыпали, она ускользала, а охранники смотрели и молчали. Часами позже она возвращалась и так же молча передавала им один из винных мехов «ночных людей», затем ложилась на своей твердой деревянной койке и думала про глаза Бирмуна. Такие уверенные, острые глаза. И глубокие, голубые и прекрасные. Я такая же дура, как и моя мать. В постели она думала о его кривой улыбке и широких изгибах его плеч, а ее ноги обнимали одна другую, когда она ворочалась и все никак не могла устроиться в удобной позе. Она не разговаривала с другими девчонками подворья без необходимости – не считая Джучи. Как всегда, она убирала и, бывало, стряпала; процарапывала руны, которые не могла прочесть, на заскорузлой велени; слушала, как воспитатели читали мораль и объясняли двухлетнюю службу при старших жрицах, если воспитуемые преуспеют, и как девушки сплетничали и строили козни. Во время еды она брала свои тарелку c чашкой и в одиночестве садилась на траву, делая вид, будто читает свитки с поправками к закону, избегая чужих взглядов. И все это время она думала о Бирмуне. Она знала, что попросту одинока. У нее нет круга, нет семьи. Нет Миши. Джучи была повинностью – очередной заморочкой, а не опорой или наперсницей. Бирмун тоже начинался как еще одна работенка, но с течением недель что-то изменилось. Их кресла придвигались все ближе во время бесед. Их взгляды задерживались друг на друге, а губы растягивались в улыбках по пустякам. Дала ожидала найти еще одно слабое создание, которое придаст сил ей самой и в чем-нибудь пригодится. Ожидала, что каждая тайная встреча при свете факелов истощит ее, вынужденную увещевать и льстить. Взамен она покидала его жилище обновленной. «Почему ты хочешь быть жрицей?» – спросил он как-то ночью, помешивая медовое вино в своей чашке. Она думала, ответ дастся легко, но запнулась. Бирмун закатал рукава, так что она созерцала витые мышцы его предплечья, и ей потребовалось приложить усилие, дабы не глазеть. Потому что я Избрана, подумала она, но не могла такого сказать. Это значит безопасность и контроль над хаотичной жизнью, предположила она, это значит включенность в события мира, который важен. Но что она сказала – и что по-прежнему казалось правдой – это: «Мир должен быть лучше, чем он есть». Ей было неловко это говорить, поэтому она пожала плечами и попыталась объяснить дальше, но не нашла слов. Бирмун улыбнулся уголком рта и промолчал – и жар прилил к ее лицу, когда она подумала, что мужчина глумится над ней. «Лучше, чем сдаться и спаивать себя до смерти». – Она бросила взгляд на его чашку и отвернулась, злясь на оскорбление, но еще больше – на саму себя за то, что выдала обиду. Его кривая улыбка дотянулась до глаз, и он придвинул свою чашку к Дале. «Пей, – сказал он. Дала выдохнула и постаралась не выглядеть такой же смущенной его спокойствием, как всегда. – Пей, – повторил он, – и я открою тебе секрет». Она недоверчиво усмехнулась, но схватила чашку. «На Юге, – сказала она более презрительно, чем намеревалась, – алкоголь такой крепкий, что не замерзает». – Затем она опрокинула тремя глотками эту мочу под названием «вино» и стала ждать, когда начнется жжение. «Это вода и немного меда. – Он подмигнул. – Вот в чем секрет». Она смотрела на жидкость и не вполне понимала. Но когда до нее дошло, смех казался неудержимым, и она поперхнулась остатками воды. «Вождь следит за мной, – объяснил Бирмун. – Постоянно. Расспрашивает обо мне, шпионит за мной. Этот дом – его подарок. – Он повел рукой. – Вино. Мои добротные сапоги и перчатки. Я принимаю всё и хвалю его. А каждое утро я шатаюсь по улицам как пьяный и сплю там, где меня видно. И поэтому его люди докладывают ему, что я не представляю угрозы». Он сел, распрямившись, и говорил без обычной своей небрежности, и Дала увидела его как будто впервые. Под слоем грязи, растрепанными волосами и нестриженой бородой она увидела сильного мальчика с живым умом, ставшего мужчиной. Его кривая улыбка таила знание чего-то, неведомого миру. Его руки, грудь и плечи были мощными и накачанными с явной целью, и он носил мешковатую одежду, чтобы это скрывать. И Дале стало ясно, почему «ночные люди» следуют за ним. Каждую ночь с тех пор, как он был мальчиком, они наверняка видели, как он трудился в канавах словно мул, и ненависть питала его мышцы сверх всякой разумности или выносливости. Каждую ночь они наверняка смотрели и чувствовали дремлющую силу, ужасную месть – тайный замысел. Дала ощутила это неосознанно. Ее к этому влекло, совсем как «ночных людей». Для них Бирмун служил доказательством того, что старые несправедливости не забыты, что жизни в нищете могут скрывать нечто большее и меняться с течением времени. А для нее он стал доказательством того, что богиня не покинула это место. Он – именно то, что ей нужно. «Так чего же ты ждешь?» – спросила Дала, удивляясь, почему он не преследовал мужчину, который погубил его жизнь. Она не осуждала Бирмуна, но ей стало любопытно. Он посмотрел на нее этим своим взглядом и сказал без тени насмешки: «Возможно, тебя». Она не могла отвести глаз. Промежность обдало жаром, и Дала призналась самой себе, почему ее ночи стали бессонными. Конечно, это было против правил, хотя она и не знала, чьи это правила – Гальдры или Ордена. Ни в одной из историй не упоминалось безбрачие. Верно, Гальдра не взяла себе сожителя, но это было не то же самое, что прямой запрет. Пророчица могла быть старухой, когда услышала зов богини – никто не знал ее истинный возраст. Она могла спать с женщинами, как делали многие жрицы, или повелеть, чтобы сведения о ее партнерах и детях изъяли из хроник. Но для юной женщины противоестественно отказывать себе в союзе с мужчиной. И глупо, подумала Дала. Стране пепла всегда требовались дети, чтобы заменять многих, умирающих при рождении либо еще в утробе или погибающих от холода в раннем возрасте. Привязать мужчину любовью – сильнейшее орудие верности, которое есть у любой женщины. Почему бы не приковать вождей к Ордену этим способом?.. Бессмыслица какая-то. В ту ночь, когда Бирмун поделился своим секретом и смотрел на нее как на женщину, а не жрицу, она попросила богиню о знаке одобрения – и две недели спустя получила его. Как обычно, под вечер она вышла с ведрами, пыхтя в притворном огорчении, когда шла мимо стражей в ритуале взаимного молчания. Она ждала в своей башне до темноты, затем прокралась при лунном свете и, как делала всегда, открыла дверь Бирмуна без стука. Он занимал свое обычное кресло в дальнем конце зала, неподвижный и властный, но на сей раз остальные сидели или стояли, тихо беседуя. Она сразу ощутила энергию, что наполняла комнату. Бирмун подстриг волосы и бороду, почистил одежду и теперь оглядывал дом, как истинный вождь, оценивающий свою дружину. – Братья, – сказал он, когда мужчины заметили Далу. Голос его был низким, но достаточно громким, чтобы его услышали. Дала закрыла дверь и прислонилась к ней, завороженная. – Я наблюдал, как мой отец умирал беспомощным. – Он посмотрел на пол, как будто снова это видел. – Убийца выпотрошил его и бросил на улице с тем, что люди зовут «честью», и впервые я познал стыд, хотя и не знал такого слова. – Он помолчал. – Стыд вначале за то, что я был его сыном. – Его челюсть сомкнулась, и глаза заблестели. – Позже, много позже, я испытал стыд за то, что был слишком слаб и напуган, чтобы помочь ему. Слишком никчемен, чтобы встать и умереть рядом с моим отцом, как мужчина.