Она упала боком, ударившись бедром, затем плечом, не удержав равновесия с занятыми руками, и существо упало вместе с ней, пыхтя и обдавая ее лицо волнами смрадного дыхания. Его кожа была маслянистой и скользкой на ощупь. Голова откинулась назад, когда существо дернуло за ее длинные волосы, но Дала не пыталась обороняться. Боль – ерунда, волосы – ерунда, важен только нож. Она увидела его: тот валялся рядом с ними, оброненный при падении. Она позволила существу ударить ее краем головы о камень, впиваться когтями ей в лицо и тыкать в глаза, пока она отползала – это не имело значения. Она расставила ноги для опоры и переместила руку, освобождая место для разворота. Существо душило ее, затем выкрутило ее руку и попыталось заломить ей за спину. Дала не противилась. Был только камень и еще несколько дюймов расстояния, которое ей нужно проползти, пока с ее пальцев не прольется смерть, – а затем она вскрикнула от боли и триумфа, когда ее кисть скользнула вдоль пронзенной сорняками плиты и ухватилась за спасительный острый металл. Существо завопило и швырнуло ее о площадку, вздернув ее руку за спиной с такой силой, что Дала подумала, не сломаны ли кости. Но она пережила своего отца, и голод, и Южные зимы, и волка. Она не собиралась умирать здесь. Дала развернула нож так, чтобы лезвие смотрело назад, и осязала вес демона у себя на спине и расположение его ног. Она позволила своему зажатому предплечью сместиться еще дальше, и новая вспышка огня пронзила ей все тело, когда изогнулся сустав. А затем она со всей силы ударила демона в бедро. Нож остановился, и она подумала, что промахнулась и попала в ступени, но существо дернулось и взвыло. Его хватка ослабла, и Дала выгнула спину дугой и боднула головой, как дубинкой, врезавшись во что-то мягкое; от удара у нее помутилось в глазах. Наконец-то высвободив зажатую руку, она сбросила монстра с плеч, крутанулась и нырнула вперед с поднятым ножом, вонзая его в любую осязаемую плоть. Ее зрение пульсировало в такт ударам сердца. Кровь и слезы размывали образ врага. Левая рука повисла на плече, охваченном агонией, и казалась бесполезной, но Дала яростно рубила и колола. Она увидела глаза чудовища – красные шары, светящиеся в темноте, пойманные и заключенные в слабеющую плоть, – и узрела страх. – Возвращайся к своему хозяину, – прошипела Дала, чувствуя правосудие единого истинного божества словно гром в своих ушах. Затем, аки Гальдра на склоне горы, она вонзила кинжал демону в брюхо, и, аки Имлер, тот поверженно откинулся на камни. Дала наносила удары снова и снова, пока не прекратился вой. Она вдохнула свою победу и не ощутила боли, а затем встала и споткнулась. Она чувствовала, как стекает кровь по ее шее и рукам и, смешиваясь с кровью на пальцах и ладонях, капает с ножа и образует лужицу на перепачканном каменном полу. Ее губы и щеки распухли, один глаз был закрыт, но она, как могла, развернулась и посмотрела вниз, на вход в башню. Табайя наблюдала за ней. Она не пошевелилась. Теперь даже темнота оказалась неспособна замаскировать эти демонские глаза, и Дала поразилась, что не увидела их раньше. Почему-то это стало забавным, и когда раздался смех, она обнаружила, что не может его остановить, хотя рука и ребра ныли от судорог и боль поглотила все, кроме красного света, что мерцал в окне. – Твой черед! – крикнула она, почти насмешливо, хотя это и не было ее намерением. Переставляя дрожащие ноги, она спустилась на нижний этаж. – Я… Я… – Чешуйки демона смазались, и линии между ними превратились в гладкую, бледную плоть перепуганной девушки. Табайя шагнула в сторону, но, запнувшись на неровных булыжниках, приземлилась на колени. Дала ощутила лишь презрение. – Тебе от меня не спрятаться. Больше нет. – Веселье исчезло, и она шагнула ближе и подняла нож, зная, что никогда не сможет объяснить это Ордену – не уверенная даже в том, как разберется с трупами и своими ранами и что стало с «ночными людьми». Это было уже неважно. – Я сделаю тебя жрицей. Всё… всё, что захочешь. – В глазах девицы-демона выступили слезы. Ее ободранные коленки кровили, а распростертое тело изогнулось, когда она попыталась глянуть наверх. Дала не питала к ней ни жалости, ни милосердия. Она всегда знала, что Табайя порочна – еще один отголосок провального, губительного взгляда на учение Гальдры. Пройди всё по плану, Дала готова была бы работать с ней ради всеобщего блага – использовать ее влияние или, может, просто узнать все, что ей известно. Но не теперь. Нож показался ей тяжелым, когда ее сосредоточенность и прилив сил пошли на убыль. Тихий голосок шепнул, что если демон даст отпор, ей почти наверняка его не одолеть. Но она не могла доверять ему в том, что он сдержит свое слово. Не могла позволить пешке хаоса разгуливать на свободе и сеять свое зло после того, как узнала правду. «Как глубоко зашла порочность?» – задалась она вопросом. Есть ли жрицы, что действительно служат горному богу? Прелаты? Архонты? Сама Матриарх? Эта мысль была отрезвляющей, и в нее вторглись телесная боль и усталость. Для меня это чересчур, осознала Дала. Это слишком велико, а я просто фермерская дочь со шрамом, которая и читать-то не умеет. В тот миг она почувствовала себя одинокой, совершенно одинокой; грандиозность ее задачи поглотила все амбиции и надежды на то, что ее можно когда-либо завершить. Дала прислонилась к холодной стене и закрыла глаза, сдерживая рыдания, грозившие ей позором. – Мир слишком велик, – прошептала она, – слишком сломлен. Если демон или Богиня и услышали ее, то не подали знака. Была только она, каменная кладка и темнота, и Дала подумала: возможно, это все, что когда-либо было. Затем ночь наполнили звуки шагов, и подобно волне, набежавшей на скалистый берег, словно из ничего появился мужчина. – Бирмун, – выдохнула Дала, и остатки сил растаяли при его приближении. Он вышел из теней и подхватил ее, обмякшую. Его глаза блуждали по ее избитому телу, вспыхивая волнением из-под маски. – Я принес дары, Жрица. – Когда она приподнялась, Бирмун шагнул в сторону и раскрыл пеньковый мешок. Тот провисал от поклажи, а снизу пропитался темной жидкостью, капающей на пол. Бирмун перевернул его перед Табайей, и головы мужчин и мальчиков шлепнулись на камень с мягкими звуками плоти. Я же просила их живыми, подумала Дала, но желание казалось далеким и несущественным. Демон посмотрел сперва на фигуру Бирмуна в маске, а когда повернулся к «дарам», полные страха глаза расширились и заморгали. Затем его плечи затряслись, когда пришло понимание. Существо раскрыло рот в беззвучном крике, после чего дернулось в сторону и опустошило содержимое желудка. Дала переполнилась вопросами, но не задала ни одного. Я должна сделать все жертвы не напрасными. Она уронила нож и опустила свое ноющее тело обратно на пол, ожидая, пока Табайя наконец не оклемалась и не встретилась с ней взглядом. Ноги Далы едва не подкосились, поэтому она опустилась на колено, приблизив лицо достаточно, чтобы унюхать рвоту в дыхании Табайи. – Видишь, что ты натворила? Она почти ожидала, что демон рассмеется ей в лицо, найдя жестокость и смерть забавными – надлежащая реакция, когда маска «девицы» соскользнет. Но взамен по его морде потекли слезы. От ужаса и горя существо затряслось, как маленькая девочка, смотрящая на отрубленные головы отца и братьев, от старика до младенца. – Да, я вижу, – сказало оно, растянув губы и закрыв глаза, словно пытаясь остановить слезы. Хорошо, подумала Дала, фальшиво, конечно, но хорошо. Послушная ложь так же хороша, как и правда. Она указала на труп несостоявшейся убийцы на ступенях. Вероятно, даже демоны боятся смерти. – И видишь, что я сделаю с тобой, если ты предашь меня? Если хоть раз поколеблешься в своей верности единому, истинному богу? Голова Табайи качнулась, а ее горло сжималось и разжималось. – Да, да, я вижу. Я не предам тебя. Я не предам. Доверять ему, конечно, нельзя, что бы оно ни говорило. Но его страх казался достаточно реальным, и Дала не блефовала. – Иди. – Она встала, опираясь на руку Бирмуна. – Возвращайся на подворье или к остаткам твоей семьи, мне плевать куда именно, и объяснись насчет исчезнувшей подруги. Но ты сделаешь меня и Джучи жрицами, когда наступит церемония. Ты убедишь свое стадо овечек не реветь, пока мы ждем и возвышаемся над ними. А в тот день и каждый последующий ты будешь принадлежать мне, иначе я довершу это. – Она выждала, пока девушка кивнет, затем перешагнула через головы семейства Табайи, выйдя из башни со всей силой и грацией, на какие была способна, и зная, что Бирмун следует за ней. А когда отошла достаточно далеко, чтобы убедиться, что ее не видно, с благодарностью рухнула в его объятия. – Забери меня домой, – прошептала она, и он прижал ее к себе, своими силой и теплом притупляя боль даже наихудших из ее ран. Он поднял ее с земли, как маленькую девочку – его сердцебиение и шаги были единственными звуками в мире, – и молча отнес в чертог «ночных людей». 19 Следующие две недели казались другой жизнью. Даже жидкая, едва подсоленная пшеничная каша на завтраках подворья казалась лакомством, хотя есть ее Дале приходилось осторожно, чтоб не прикусить опухшие щеки и губы. После того, как радужные завихрения света померкли, затянутое дождевыми тучами небо становилось темнее что ни день, а от влажных бризов промокало все, что не находилось рядом с очагом. Дала сидела и смотрела, как падает вода, игнорируя пристальные взгляды девиц и боль в своем избитом теле. На протяжении долгого времени она неподвижно сидела под крышами и смотрела на пустые улицы, вдыхая запахи влажных деревьев и травы. День после той кровавой ночи она провела в зале Бирмуна. Затем, немного восстановившись, хромая и привлекая к себе взгляды, она вернулась в одиночестве; капитан Вачир и его люди разинули рты и забормотали вопросы, но, так и не услышав объяснений, помогли ей дойти до спальни. Девушки пялились. Воспитатели глазели. Дала хранила молчание. – Ученицы будут выполнять твои обязанности в течение одной недели, – сказала дежурная сестра, стоя у койки Далы. Затем она молча поджала тонкие губы, и Дала кивнула, прикинувшись подавленной. Они думают, это сделали другие девчонки, поняла она. Думают, это часть нашей «иерархии» – меня избили, чтобы держать в узде, когда наступит выпускная церемония. Она была счастлива позволить им верить. Резня семейства Табайи погрузила Орхус в грозное молчание. Прежде «ночные люди» отнимали жизни исключительно одиноких мужчин или мальчиков, и только в темноте – это было совсем другое. Дома богатых матрон превратились в круглосуточные крепости. Вожди охраняли свои поселки с людьми, вооруженными будто в военное время; круглые щиты и плотные кольчуги звенели на мрачнолицых патрульных. Среди девушек ходили разговоры о старой племенной ненависти, даже о войне. Они говорили, что люди обвиняют сельских вождей, недовольных налогами на землю и урожай. Они шептались о восстании Южан, о морских бандах пиратов-душегубов и даже о демонах старого мира. Джучи сказала, что мужчины устраивают поединки и гибнут на улицах за каждую провинность – гибнут из-за различий во мнениях, и внимания женщин, и старых обид. Но никто так и не завел разговор о «ночных людях». Бирмун рассказал ей о хаосе и крови, в которые вылился план похищения, и о мужчинах, которые погибли за нее. Он поведал об охране, огнях и паническом бегстве, стоившем ему двух братьев. «Они добрались домой, но умерли от ран, – сказал он севшим голосом, – они были молоды и храбры». Их по частям захоронили в канавах. У них не было ни семей, которые скучали бы по ним, ни вождя, который заметил бы их отсутствие, и потому «ночные люди» избежали подозрений или ущерба. В последующие дни они захоронили прах членов семьи, убитой их братьями, и прах воинов, которые сражались за честь, и все это время они мудро держали рты на замке. Дала убедила Бирмуна, что в содеянном им нет ничего плохого. «Это было санкционировано Богом, – сказала она. – Эта семья порочна и даже того хуже, и ты сделал то, что должен был. То, о чем я тебя просила». Он кивнул и промолчал. С момента ее возвращения на Далу смотрели с выражением, похожим на жалость. Даже Джучи потребовалось два дня, чтобы заговорить с ней после той ночи – она явно боялась худшего. – Что случилось? – наконец прошептала она, стоя за плечом Далы и глядя на круг подворья в очередном утреннем ливне. Дала задумалась, не прибегнуть ли к обману. Задумалась, что незачем, возможно, тратить влияние, чтобы помочь возвыситься робкой девушке – не ожидая, что в будущем та добьется успеха или принесет реальную пользу. Но затем, улыбнувшись, она подумала о собственной маловероятной истории. Нельзя знать наверняка. – Дело сделано, Джучи. Мы станем жрицами. Ее подруга ахнула, всхлипнула и ничего не сказала, лишь в последний момент положила ей на плечо ладонь. Дала накрыла ее своей. Она не задавала вопросов, и только Богу ведомо, что думала Джучи о случившемся – если вообще об этом думала. – Спасибо тебе, – сказала она, когда сумела, все еще сдавленным голосом. Дала коснулась ее руки и выждала, пока та уйдет. Следующие несколько недель они почти не разговаривали, но Дала позволила ей выполнять работу за двоих, когда закончилась данная воспитателями отсрочка. По ночам, особенно в дождь, ее плечо ломило; половину лица уродовало фиолетовое пятно; кожа на обоих коленях, локтях и предплечьях содралась длинными рваными полосами во время схватки, и Дала промыла их водой и сделала все, чтобы предотвратить гниение. Это заживет, но оставит свои метки, подумала она, еще немного отметин для сельской девицы со шрамом. Она избегала видеться с Бирмуном. Каждую ночь она лежала без сна в койке и страстно желала услышать его голос и ощутить его прикосновения, зная, что и он жаждет того же. Но сейчас на нее было устремлено слишком много глаз, в том числе на улицах – слишком много недоверия и орудующих законом тиранов, готовых уничтожить нарушителя правил, только бы ослабить напряженность. Воров казнили и бросали в предместьях на поживу диким псам. Слуги вождей ловили бездомных сирот, которых всегда все игнорировали, и до полусмерти избивали их, прежде чем вышвырнуть за город, чтобы они жили вне закона. Дала кипела от этого, но знала, что cделать ничего не может. Она держалась территории подворья, не желая доставлять неприятности охранникам или привлекать внимание к своим приверженцам. По крайней мере, Табайя играла безупречно. Она носила черную шаль в знак траура по убитым родственникам, с изяществом принимая наигранные соболезнования от однокашниц и учителей. Она осталась на подворье, хотя ей разрешили вернуться домой и скорбеть со своими выжившими сестрами и дальней родней, и Дала полюбопытствовала, не чувствует ли она себя здесь в большей безопасности. Возможно, могущественной «матриархичке» страшно появляться в «своем городе» теперь, когда правила изменились? Эта догадка заставила Далу улыбнуться. Конечно, девчонке-демону все равно нельзя доверять. Дала могла верить только в Бога и в страх, выросший из ночи ужаса. Она ожидала, что ее враг убедит своих марионеток без громких слов подчиниться, но как именно она сделает это, Дала понятия не имела. И не могла толком знать, возможно ли это и действительно ли Табайя предаст, вплоть до момента, когда это случится. Все, что она могла, – это ждать и испортить веселье им всем, если они лгут. И вонзить нож в ее черное, скользкое сердце, подумала она с некоторым удовлетворением, но от этого ожидание легче не стало. Шли дни, и церемония приближалась. Дождь ослабевал, а затем хлестал с новой силой, омывая Орхус, как волны пляж, а Дала использовала те крупицы свободы и энергии, которые имела, совершая долгие прогулки близ подворья. Капитан настоял, чтобы она взяла охрану, но юная женщина с воином была теперь весьма обычным зрелищем, и ей казалось, ее игнорируют, когда она видела простых людей, живущих своей обыденной жизнью. Правда, стало больше мужчин с оружием и меньше бездомных попрошаек, нагло шныряющих по улицам, и еще Дале казалось, будто в воздухе витает страх – чувство ожидания чего-то, с чем никто не мог совладать и к чему невозможно подготовиться. Но все-таки жизнь продолжалась. Кузнецы ковали железо, строители долбили дерево; торговки по-прежнему сбывали курятину, баранину и конину, а рядом стояли их Избранные или мужчины из низшего сословия – по локти в крови, забрызганные ею, они забивали скот и разделывали мясо. С некоторым ужасом Дала увидела, что теперь продают и собак, и летучих мышей. Опаленные тушки были зажарены целиком: распахнутые челюсти застыли в беззвучных криках, языки торчали между острых щербатых зубов, словно выхваченных из детского кошмара. Она вгляделась и нашла их вид чудовищным, гадая, случился ли в городе неурожай, или зерно оказалось заложником политических игрищ матрон. Она представить не могла, что будет есть нетопырей, даже умирая с голоду. Если вы едите чудовищ, подумала она, кем это делает вас? Во время прогулок она посещала гробницы древних матриархов снаружи Зала Суда – возвышенный холм в центре города, с которого можно было смотреть к Северу, на море, и к Востоку, на огромный, по преимуществу сосновый лес. Это очень красиво, подумала она, но этим видом должны наслаждаться живые, а не мертвые. Она провела пальцами по рядам высеченных имен и историй погребенных женщин, снова жалея, что не умеет читать, и наклонилась, чтобы вдохнуть аромат цветов и потрогать мягкую зелень подстриженных кустов и деревьев, которые окружали мертвых, как забор. Умерших матриархов никогда не сжигали. Возможно, дабы их никогда не коснулось пламя Носса или, возможно, просто для назидания. Дала этого не знала.