Жора взял одно курабье. – Не сразу, медленно, шаг за шагом мы добрались до Сигизмунда. Он все отрицал. Начали проводить опознание, показывали сотрудникам ограбленных музеев группу людей, спрашивали: «Посмотрите внимательно, вероятно, кто-то из них посещал ваше хранилище? Большинство людей опознало Сигизмунда. Он не запаниковал. – Да, я изучал экспозиции, но ничего не крал. Я ювелир, вдохновляюсь произведениями мастеров прежних лет. С Клавдией Вулкиной не знаком. Но Елизавета Фестина, лифтерша в подъезде, где жила якобы самоубийца, указала на Сигизмунда как на человека, который приходил к актрисе, объяснила: – Знаю этого мужчину. Он заглядывал к Вулкиной. Но только днем, а в последний раз явился вечером, да еще когда Ромы нет. Я расстроилась. Неужели Клавдия паренька на другого променяла? Очень милый у нее сейчас любовник, всегда здоровается, конфеты мне просто так дарит. Пилкин опять потянулся за печеньем. – Торопили нас очень, хотели чтобы побыстрей дело закрыли. На судью Малежкин произвел плохое впечатление. Вину отрицал, кричал: «Ошибка это. Не приходил я никогда к актрисе!» Судья его спросила: «Если не бывали у Вулкиной, то как на столике у ее кровати оказалась бутылка воды с отпечатками ваших пальцев?» Лифтерша, глядя на подсудимого, возмутилась: «Вот врун! Не один раз к Вулкиной забегал с сумкой. Очки нацепит темные, думает, его не узнают. Так все остальное видно: волосы, фигура, походка. Брехун!» Сигизмунд полностью потерял самообладание, завопил: «Подстава! Бабу наняли, чтобы меня засадить». Начал материться, кричать: «Судью купили!» Ну и закатали мужика на четвертак. Газеты о нем покричали и забыли. Вся семья Малежкиных пострадала. Брата его, пианиста, внесли в черный список, на конкурсы не выпускали. И про зарубежные гастроли Бронислав забыл. Я с ним мало общался, беседовал с пианистом один раз во время следствия, он на контакт не пошел. – Имею право не свидетельствовать против родного брата. Или я ошибаюсь? Но если обязан с вами говорить, то все равно ничего не знаю. На том и расстались. Понял, Ваня? – Желание промолчать, не сказать ничего хорошего про Сигизмунда свидетельствует о том, что ничего в его защиту Бронислав показать не мог, – заметил я, – видно, много подлостей преступник даже своим сделал. Обычно родня не скупится на сахар, коим обсыпает вора, убийцу, насильника. – Не всегда так, но часто, – согласился Пилкин, – а в случае Сигизмунда – полный игнор. Ни отец, ни мать, ни брат, ни его жена ни словечка в его защиту не вымолвили. Достал их всех ювелир. – Знали что-то про него, но не сообщили, – предположил я. – А жена как себя вела? – Вера ее звали. Вот она рыдала, говорила: «Муж не мог убивать», расхваливала супруга, – ответил Георгий, – потом притихла. После отбытия преступника к месту заключения она ко мне пришла, попросила: «Посодействуйте нам. Хочу вернуть девичью фамилию». Я помог ей с этим вопросом. Вера и новорожденная девочка стали Волошины. Но это, думаю, не очень помогло. В анкетах есть вопрос об изменении паспортных данных. Кадровик сразу видел, кто у соискательницы бывший муж, и Веру на работу не брали. Пришлось ей продать квартиру, переехать в коммуналку. Бронислав ни с племянницей, ни с ее матерью и бабушкой не общался. У него была своя беда. Георгий смял пакет из-под печенья и бросил его в корзину. – Спустя некоторое время после окончания судебного процесса Бронислав мне позвонил, попросил разрешения приехать и объяснил: «Жить не на что, я погублен как пианист. Никто даже аккомпаниатором меня брать не хочет. Слух пустили, что я с Сигизмундом заодно, якобы мы вдвоем убили кучу народа, в каждом музее сотрудников душили, в туалете топили. Свидетели нашлись, сами все видели. Помогите». Я ему ответил: «На чужой роток не накинуть платок. Сплетни размножаются, остановить их распространение невозможно». – Я и не прошу этого, – сказал Бронислав, – в системе Москонцерта нашелся один порядочный мужик, куплетист Михаил Волков. Он меня берет аккомпаниатором, но местное начальство против, говорят: «Не нужен нам убийца». Напишите, пожалуйста, бумагу, что я никого жизни не лишал. Жора замолчал. Глава тридцать первая – И как ты поступил? – поинтересовался я. – Выдавать подобный документ я не имею права, – поморщился Георгий, – но решил помочь, поехал к главной в Москонцерт, представился, объяснил: «Сигизмунд Малежкин осужден, отбывает срок. Брат его ни в чем не замешан, не надо слухи собирать. Бронислав подаст на вас в суд за то, что порочите его репутацию, отказываете в работе из-за сплетен». Баба в кресле сразу душенькой стала. – Знаю, знаю, Михаил Петрович его к себе взять хочет. Пожалуйста, с нашей стороны нет ни малейших препятствий. Волков меня не понял, я посоветовала ему хорошо подумать. Про то, что сделал брат Малежкина, широко известно, фамилия редкая, увидят ее на афише, решат, что преступника выпустили. Продажа билетов на концерты упасть может. Я за заполнение залов переживала. Бронислава взяли на работу, более он меня не беспокоил. – Кто такой Харченко? – спросил я. Жора начал рыться в недрах своего стола. – Константин Андреевич учился вместе с Сигизмундом в школе, потом в одном институте, очень предан был другу, помогал ему. Врал и на следствии, и на суде, твердил: «Клянусь мамой, мы приезжали в музеи и фотографировали украшения. Сигизмунд делал копии, продавал их». Гизи (так Харченко Сигизмунда называл) никого жизни не лишал, не обманывал, честно говорил: «Это реплика, оригинал в музее. Вещь стоит дорого, потому что использованы настоящие камни». Но когда Харченко попросили представить список тех, кто получал подделки, он заюлил: «У меня его нет, спросите у Гизи». Жора вынул из стола коробку с крекерами и продолжил: – Сигизмунд тоже не смог назвать фамилию хоть одного покупателя фейков. Константина осудили, супруга его не бросила, ездила на свидания вместе с дочкой, посылки собирала. Любила мужа, несмотря на то что он преступник. После вынесения приговора она ко мне пришла, интересовалась, к кому можно обратиться, чтобы доказали, что Константин – не убийца. Помню, как женщина руки к груди прижимала и частила: «Костика оговорили. Да, они с Сигизмундом делали копии, но за подлинные изделия их не выдавали. Такое не запрещено. Мой супруг даже муху прихлопнуть не способен. О человеке и речи быть не может». Ну да, подобные романсы матери, сестры, жены осужденных регулярно поют. – Они живы? – полюбопытствовал я. – Галина Харченко скончалась. Из Волошиных в живых осталась только Алена, дочь Сигизмунда, – ответил Жора. – Ты с кем-то из них поддерживаешь связь? – спросил я. – Нет, зачем? – удивился Пилкин. – Если буду переживать за всех родственников убийц, то никаких нервов не хватит. Когда просят помочь, как, например, Бронислав, если смогу, сделаю что надо. А дружить с членами семей осужденных радости нет. Часто родные понимают, что муж, брат, племянник нехорошими делами занимается, но замечаний не делают, живут по принципу: моя хата с краю. Им бы в полицию сходить, сообщить про то, что узнали. Меньше народа тогда убьют. Но нет, воды в рот набрали, потом выпили ее, пробормотали: «Я хороший человек, про брата промолчу». Говоришь, Алена жива? – Да, она же молодая, – удивился я вопросу. – Никто не обещал, что уйдешь на тот свет глубоким стариком, – возразил Георгий, – помогла ей профессор. – Девочка болела? – уточнил я. – У ребенка какая-то штука была с нервами, – вспомнил Пилкин. – Бабушка звонила, просила помочь устроить внучку на консультацию к одному психиатру, светилу тех лет. Истерики у подростка, в обморок валится. У меня выхода на медика не было, пришлось отказать в просьбе. Пенсионерка язвительно сказала: «Спасибо вам! Посадили моего ни в чем не повинного зятя. Лишили девочку отца, а недавно и матери. Вера от тяжелой болезни умерла, не могла свыкнуться с отсутствием мужа. Аленушке после похорон мамы плохо стало. Это вы нам устроили. А теперь с врачом помочь лень». И швырнула трубку, я ничего ответить ей не успел. – По моим сведениям, все было не так, – покачал я головой. – Вера начала пить и умерла от алкоголизма. Ольга Ивановна скончалась, когда внучка заканчивала школу. Сирота сообразила, как ей избежать жизни в детдоме. Вероятно, в пубертатном возрасте у нее были некие проблемы с психикой. Сейчас она внешне кажется здоровой, но ее мучают страхи, она боится оказаться за решеткой. Думаю, Алене может помочь хороший психотерапевт. Волошина не агрессивна, в ней нет злости, желания сделать кому-то плохо, она умеет радоваться пустяку, например пирожному. – Хорошо, что так, – улыбнулся Георгий, – а с повышенной нервозностью можно справиться. Я поблагодарил приятеля, вышел на улицу, вытащил телефон, увидел несколько сообщений от Бориса, соединился с ним и задал вопрос: – Что за новость ты хочешь мне сообщить? – Внимательно слушал вашу беседу с Георгием, – начал Боря, – параллельно еще работал. После суда прошло много лет. На момент отправки Сигизмунда на зону ему исполнилось тридцать шесть. Сейчас мужику за шестьдесят. Можно с ним поговорить. Он зарегистрирован в Подмосковье, деревня Рулино, работает библиотекарем в доме престарелых. – Так, – пробормотал я. – Можно встретиться и с госпожой Фестиной, – продолжил помощник. – Зачем? – удивился я. – Двадцать первого марта Сигизмунду зачитали приговор, – начал объяснять Боря, – тридцатого апреля ювелира отправили к месту отбывания наказания. Фестина почти сразу после этого уволилась. Ей тогда было пятьдесят лет, сейчас, соответственно, за семьдесят. Елизавета актриса, окончила профильный вуз, но карьера у нее не задалась. На время ее молодости выпала перестройка, перестрелка, театры закрывались, кино не снимали. В портфолио Елизаветы несколько работ в только тогда зарождавшихся российских телесериалах, и отнюдь не в главных ролях. Во время последней съемки она должна была подвести к карете основную героиню, помочь ей войти в экипаж и сказать: «Не плачьте, барыня. Вы непременно вернетесь домой!» Затем помахать вслед уехавшей хозяйке. Но кучер поторопился, повозка раньше положенного двинулась с места, Елизавета не успела сделать шаг в сторону, колесо проехало по ее ступне. Ногу она вылечила, но хромота осталась. Травма поставила крест на артистической карьере. Елизавете оформили пенсию, она пристроилась лифтершей в кооператив, где жили артисты. – Наверное, не очень приятно видеть тех, кто успешен на подмостках, – покачал я головой. Глава тридцать вторая – Вы правы, – согласился Боря, – но Фестина держалась за место, никуда не уходила. Возможно, ее работа устраивала. Оклад плюс чаевые, и она вроде как в актерской среде. После того как Сигизмунд поселился в бараке, главная свидетельница обвинения уволилась, через полгода купила домик в деревне Маковка и до сих пор там живет. Возникает вопрос: откуда деньги? Я не удивился. – Обменяла свою квартиру на избушку. – Ранее Елизавета имела в своем распоряжении десятиметровую комнату в коммуналке, – уточнил Боря, – а избушка… Двухэтажный дом, четыреста квадратов на участке в тридцать соток. – Ого! – воскликнул я. – Содержать дом недешево, – продолжал Боря, – коммунальные расходы большие. Кроме уютного жилья, у Фестиной есть автомобиль новый. Старый она отдала в трейд-ин, добавила семьсот тысяч и села за руль шикарной иномарки. Возраст не мешает ей самой рулить. Из доходов у дамы небольшая пенсия. Понятно, что она бегает с ведром к какому-то денежному колодцу. Но где он расположен? Учитывая, что собственный коттедж у нее появился почти сразу после отправки Сигизмунда на зону, можно предположить, что свидетельнице заплатили за оговор ювелира. Кто, по какой причине решил загнать одного из братьев Малежкиных в живописные места Сибири? Елизавета, наверное, знает ответ на этот вопрос. Но вспомним, что женщина не живет на пенсию, и станет ясно: нам она правды не сообщит, хотя можно попытаться договориться с ней о встрече. – Лучше сначала поговорить с Сигизмундом, – решил я. – Где находится Рулино? – От МКАД, если без пробок, за двадцать минут доберетесь, – пообещал батлер, – разъезд еще не начался. Сейчас сброшу координаты в навигатор. Спустя некоторое время я выехал на широкую улицу, на удивление быстро добрался до кольцевой дороги и помчался по шоссе. На пути прилетела СМСка от человека, которого я принял за Аргуса: «Простите, встреча отменилась не по моей вине. Завтра в полдень созвонимся? Ок?» Я согласился с переносом беседы, свернул на платную магистраль и быстро очутился в Рулине. Долго искать дом престарелых не пришлось. У поворота на село находился указатель: «Интернат – два километра». Стрелка показывала направо. Я приготовился вести беседу с охранником у ворот. Но старый желтый дом неожиданно возник перед капотом, ни забора, ни секьюрити не было. Чуть правее прямо на траве стояла древняя иномарка. Около нее было несколько велосипедов и мопед. Я понял, что это парковочная площадка, устроил джип, дошел до входной двери, поискал звонок, не нашел его и дернул за ручку. Створка распахнулась, я очутился на первом этаже и начал осматриваться. Из просторного холла вправо и влево отходили коридоры. Прямо шла широкая лестница. На ступеньках виднелись крепления, на них некогда лежала дорожка. Сейчас она отсутствовала, не было и стойки ресепшен, дежурной, пахло здесь чем-то гадким, как в школьной столовой моего детства. В здании стояла тишина, кричать: «Ау, есть тут кто живой?» – глупо. Я решил пойти по правой галерее, возможно, там найдется дверь с надписью «Директор». Если таковой не обнаружится, изучу левый коридор. Сделав пару шагов, я оказался в тупике, коридорчик короткий, он упирается в дубовую дверь с табличкой «Библиотека». Я постучал, потом приоткрыл створку и спросил: – Можно? – Нужно, – ответил громкий бас. – Ваня, ты? – Да, – с удивлением ответил я, вдвинулся в помещение, увидел ряды стеллажей с книгами и письменный стол. За ним сидел худой мужчина пенсионного возраста, перед ним стояла коробка. Незнакомец отложил иголку с ниткой, которую держал в руке, и воскликнул: – Вы не наш садовник Ваня. – Ваня, – улыбнулся я, – но не ваш, у меня нет опыта работы в саду.