Стоило нам зайти за первую, массивную и тяжелую дверцу, Милютин резко свернул вправо, тут же всей массой наваливаясь на выступ кирпичной стены, со скрежетом отодвигая его в сторону. — Провести вас в архив прямо я не могу, — отдышавшись, произнес он. — Придется так, — указал он движением головы в открывшийся за стеной низкий тоннель. — Поторопитесь. К слову, тоннель оказался хоженым и непыльным, освещался электричеством и не был из числа тайных и забытых всеми переходов. Просто служебный путь, который выходил в здание архива уже после системы контроля и регистрации — это пояснил Борис Игнатьевич по пути, не стесняясь говорить в полный голос. По его словам, существовал вечный конфликт между ведомством и людьми из собственной безопасности — первые искали врага внутри страны, вторые же пытались найти врага среди тех, кто ищет. Но так как на фоне всей этой борьбы нужно было как-то работать (иногда — против интересов тех, кто возглавляет собственную безопасность), то еще его предшественник расчистил и достроил для себя старые ходы внутри комплекса. Благо, внутренней безопасности категорически запрещалось быть внутри охраняемых помещений — только контролировать к ним доступ. Я не мешал его словоохотливости, недовольно принимая часть тайны, которую теперь придется хранить. Более того: отвечать за своих людей, тоже невольно ставшими ценными свидетелями. Как бы все не подстраивалось под будущую претензию в мой адрес: мол, не захотел ликвидировать исполнителей, так те проговорились, а нам от того убыток — плати. Не люблю лишние секреты. Выход из тоннеля тоже потребовал грубой силы, но зато после замаскированной створки уже никуда не пришлось идти. Бесконечные стеллажи высотой в два человеческих роста шли рядами из желтоватого полумрака правой части зала в его левую сторону. На торце каждого, выходящего в общий коридор, в котором мы стояли — цифровое и буквенное обозначение. Особый, сухой воздух, в котором не ощущалось привычной библиотечной пыли, но присутствовал тот самый трепетный вкус бумаги, исходящий от только что купленной и открытой книги. И мысль — та самая, с которой начался нелегкий путь в это место, сухая и констатирующая истину: «в интернете ничего нет». Потому что то самое «есть» — оно только на бумаге, внутри картонных упаковок с завязками, которыми заставлены стеллажи. Секреты недолго остаются таковыми, если их можно скопировать на компактный носитель и пронести через проходную. Тайна должна иметь вес и объем, чтобы ее незаметно не унесли. — Один момент, — Борис Игнатьевич выудил из внутреннего кармана бейджики пропусков и нацепил моим людям на карман рубашки. — Пропуски с высшим уровнем доступа. Возможные вопросы можете смело адресовать ко мне. — Вздохнул он, критически оглядывая ровность пластиковых прямоугольников с фотографиями. Не удержался и все же легонько поправил один из них. — Архивы в полном вашем распоряжении, как мы и договаривались. Это особая секция, в общую я проведу исполнителей завтра. — Махнул он рукой в противоположный от нас край зала. Интересно, насколько огромен общий зал, если особый с трудом охватывается взором? С досадой приходилось признать, что запрошенные сутки — непростительно мало. С другой стороны, скромнее надо быть. — Благодарю, — ответил я, переводя взгляд с полки на полку, с укладки на укладку — отмечая то иной цвет папок, то настоящие контейнеры вакуумной упаковки, размещенные среди обычных бумаг. Как много интересного там, должно быть, дожидается своего часа… Китайцы, подчиняясь разрешающему кивку, синхронно повернулись налево и бегом умчались в самое начало архива. Для их таланта полезна систематичность запоминаемых сведений. — Быть может, изволите полюбопытствовать лично? — Пригласил Милютин жестом, указывая на тихое и безлюдное пространство, манящее сокрытым в нем: будто пещера сокровищ, наполненная слитками исключительно в тонну весом — забрать все не представляется никакой возможности, но вот прикоснуться… Вернее, он так полагал. У меня же все эти ценности без особой суеты грузились в безразмерные трюмы китайского производства и через два дня должны были быть на родине. Но, опять же, важно быть предсказуемым. — Не откажусь. — Вновь отметил я подозрительную любезность. Меня в договоре не было. — Разумеется, если после вас обнаружатся средства слежения и записи, случайно оброненные из кармана… — Такого не будет, даю слово, — буднично ответил я. — Не сомневаюсь, — сложил он руки и невозмутимо посмотрел куда-то вверх. Явно предлагая мне самому найти то, что мне может быть интересно. Что может быть интересно человеку? В первую очередь, он сам — так что идти мне к стеллажам, озаглавленные буквой «С». Минут десять понадобилось на то, чтобы признать, что по мнению ведомства моя персона не настолько велика, чтобы хранить данные о ней в особой секции. — Возмутительное пренебрежение к будущему императору, — проворчал я, перебирая папки с другими Самойловыми. Вот род отца тут был, но эти документы можно будет прочитать позже, в спокойной обстановке. А пока заняться тем, что от меня ожидают во вторую очередь. Прогулка до двух стеллажей с гербами княжеского рода Юсуповых не заняла много времени. Вот такие вот у меня официальные предки — скептически оглядел я уходящие на десятки метров вперед полки — сама непогрешимость. Потому что стеллажи были абсолютно пустыми — выметенными до последнего листика, будто ничего тут не хранилось, и заготовлены они были просто из надежды, что когда-нибудь тут появится хотя бы что-то на могущественный клан. Честно говоря, пришел сюда с определенными ожиданиями — с желанием посмотреть на ранние фото матери, которые обязаны храниться в деле. В прессе и в сети ее изображений попросту не было — только текстовые обзоры, коллективные фотографии, где ей, как младшей жене, полагалось место в последнем ряду, за широкими спинами остальных. А тут такое — невольно вырвался вздох разочарования. — Тяжело быть отверженным? — Донесся участливый голос Бориса Игнатьевича. Я повернулся в сторону прохода в коридор — стоит полковник, заложив руки за спину, и смотрит без злорадства, даже с сочувствием. Видимо, мое происхождение не составляет для него ни малейшего секрета, а мое желание тут быть определенно связывается с этим фактом. Вот и славно — пусть смотрят в эту сторону, а не на китайцев. — Вы убрали все бумаги, — констатировал я. — Там нет ничего, что вам поручено отыскать, — направился он ко мне неспешным шагом. — Все мы можем ошибаться. Борис Игнатьевич остановился рядом, оглядывая пустые полки задумчивым взглядом. — Вы знаете, да. Я ошибся, — повернулся он ко мне. — Приношу извинения. — Бумаги будут возвращены? — Безусловно. Сегодня же, после того, как мы уйдем. Я компенсирую задержку увеличением срока пребывания ваших людей в этой секции. — Славно. — Продолжал я стоять на месте. — С другой стороны, бумаги по Юсуповым можно изучить прямо сейчас, если вы пожелаете. Они недалеко. — Это было бы любопытно, — обозначил я осторожный кивок. — А вы уверены, что они вам помогут? — Спросил он вкрадчиво. — У меня есть поручение, и я намерен… — Бросьте, Максим Михайлович, — смотрел он теперь даже с некой отцовской заботой. — Поручение тут уже не при чем. Вы, как и я, не чужды простым эмоциям. А что может быть проще, чем желание справедливости? — Боюсь, я не совсем вас понимаю. — Максим Михайлович, наше знакомство началось довольно скверно. — Улыбнулся он извиняющееся. — Ужасно началось, если быть откровенно. Я был излишне резок и вел себя неподобающим образом, о чем искренне сожалею, будьте уверены. В моей долгой практике, увы, было много случаев, когда я позволял себе вспылить, и судьба частенько наказывала меня за это. В оправдание своего тяжелого характера, хочу отметить, что многие из тех, с кем знакомство не задалось, в последствии стали моими искренними друзьями. Поверьте, сегодня я желаю вам только помочь. — Я не наблюдаю этого стремления, — демонстративно провел я рукой по ближней полке. — Это от молодости, уж простите человека, годящегося вам в отцы. — Вздохнул он. — Вам может показаться, что голое знание и правда, которые вы надеялись тут обрести, способны что-то изменить в этом мире. Это не так. — А как же Честь? — Честь трактуется в пользу рода. — Покачал он головой. — Нормы морали меняются, границы допустимого размыты до зыбкого, еле уловимого состояния. Правила, установленные аристократами для самих себя, от поколения к поколению подвергаются правкам. Многие считают нас жестокими сатрапами, но без нашего существования дворянство творило бы, что захотело. Мы — это единственный механизм, который не дает кланам разорвать государство на вотчины, а людей — закрепостить. Мы — это Честь, — говорил он даже искренне. — Я знаю множество благородных семейств, для которых Честь — не пустой звук, — поддержал я беседу в полупустом и гулком помещении хранилища. — Но ваши родственники — они не такие. — Сомневаюсь, — припомнил я старика из крепости Биен, почетно назначенного на должность деда взамен не оправдавшего надежды предшественника. — После того, как они выкинули вас из рода еще до вашего рождения? — Произнес он вкрадчиво. — Еще даже до того, как появилась мысль о появлении вас на свет? — Простите? — Чуть напрягся я, но постарался сохранить мимику. — Максим Михайлович, вы хоть что-то знаете о своем настоящем происхождении? Не о том прекрасном, которое вы могли бы выдумать. Принц рода, которого потеряли, а? Или вы считали, что вас похитили враги? А может, вы на полном серьезе думали, что вас спрятали под чужим именем во время войны? Минутная тишина, наполненная только далеким шелестом перебираемых страниц в конце зала. Дед — настоящий, биологический, говорил что-то среднее между этими вариантами. Вернее, ответ его был нечеток, но содержал в себе повесть о великой трагедии рода, на которую им пришлось пойти, меня лишаясь. А так как до их проблем мне не было никакого дела, то в этот вопрос я не углублялся. Я родился, я жил, я живу и я всех переживу — это та история жизни, которая заменяла мне все предложенные Милютиным варианты. — А как было на самом деле? — С интересом уточнил я. — Максим Михайлович, вас вырастили. — вздохнул он. — Как выращивают скот — для определенной цели. У вашего появления на свет была определенная цель, после исполнения которой вы должны были сдохнуть. Жесткий ответ заставил с удивлением приподнять бровь. — Уж извините за откровенность, но в том приюте, куда вас определили, доживают до двадцати лет процентов шестьдесят воспитанников. Уличные банды, поножовщина, алкоголь, жизненная неустроенность. — Терпеливо перечислил он. — Плохой район, нет работы, ленивый князь, которому плевать. Сказать вам, сколько доживают до тридцати? А какое их число не спивается от монотонной работы на конвейере картонного завода? — Его, говорят, снесли. Теперь там молокозавод. — Какая разница, — отмахнулся он. — У вас бы все равно не было будущего. Никому из родичей вы не нужны. Так где она, эта хваленая Честь?! Но вы молодец, — тут же успокоился он. — Молодец, и это я говорю искренне. Я поздно взялся изучать ваше дело. — Вновь изобразил он вину. — Вы достигли многого! Вы заставили с собой считаться. Я без эмоций проглотил эту порцию лести, пытаясь оценить правдивость им сказанного. — Теперь вы для них проблема, — с ухмылкой, как соучастник, погрозил он пальцем. — Хм? — Вы же настоящий наследник, с полными правами, — заворковал он. — Отец — законный, мать — законная.