— Нет, не помню... Тарасовых на белом свете пруд пруди. — Я думаю, кто-нибудь из закадычных врагов Коломеевой, — сказал Гнедичев. — Не иначе кусок пирога не поделили. — Да, наверное, не поделили, — согласился Сенин. — Скорее всего... Комиссия была назначена. Автора заявления решили к ее работе не привлекать. Какая разница, кто он и какие причины заставили его написать? В заявлении перечислены все труды, которые якобы присвоила себе Коломеева. Вот и надо — взять их и сравнить с текстом диссертации. Скоро ученый совет был созван вновь. Из Москвы, участвовать в нем, приехал официальный оппонент Коломеевой профессор Гнедичев. Сенин объявил повестку дня, предоставил слово председателю комиссии, и тут в зал вошел Витя Тарасов. Осторожно, чтобы не мешать присутствующим, он протиснулся к окну и сел. Этого Сенин совершенно не ожидал. Витя сидел очень тихий, смирный, незаметный. Людей в зале он, скорее всего, не знал. Да и они, вероятно, не догадывались, что здесь, среди них, находится сам возмутитель спокойствия. С губ Тарасова не сходила детская невинная улыбка. И Сенин поймал себя на мысли, что Витя Тарасов был ему сейчас откровенно неприятен. Возможно, Коломеева и впрямь мерзавка и воровка, в науке ей не место, гнать ее отсюда поганой метлой. Но почему именно Тарасов должен всем этим заниматься? Мы очень любим кстати и некстати повторять великие толстовские слова: «Не могу молчать». Но сами-то мы чаще всего не умеем молчать не оттого, что болит наша взыскующая совесть, а потому, что разоблачать кого-нибудь, даже по заслугам разоблачать, куда как легче и вольготнее, чем каждый день делать свою собственную черную работу, везти свой доверху нагруженный тяжелый воз. Председатель комиссии говорил долго, очень подробно. К, сожалению, сомнений не оставалось. Коломеева действительно списала большую часть диссертации. Все позаимствовала: и статистический материал, и результаты наблюдений, и окончательные выводы. — Я позволю себе задать вопрос, — сказал председатель. — Отчего же так получается? Почему явно недоброкачественная работа заслужила в свое время нашу высокую оценку? А потому, видимо, что защита диссертаций часто ставится у нас на поток, превращается в пустую, формальную процедуру. Не вникая читаем. Не задумываясь голосуем. Не ученых мы воспитываем, а плодим толпы, с позволения сказать, научных работников... Потом выступила Коломеева. Она плакала. Говорила, что не может понять, за что ее травят, буквально сживают со света. Она никому не сделала ничего дурного. У других авторов тоже встречаются отдельные заимствования, но историй из этого никто не раздувает. Встал профессор Гнедичев. Сказал, что судьбу диссертации будет, конечно, решать ученый совет, членом которого он не имеет чести состоять. Но раз уж его как официального оппонента сюда пригласили, то он позволит себе высказать некоторые соображения. — Плагиат — это позорнейшее явление, и мы с вами обязаны давать ему бой, — сказал Гнедичев. — Однако руководствоваться, мне кажется, следует все-таки здравым смыслом и холодным разумом, а не пылкими эмоциями. Уважаемые члены комиссии обнаружили обширные заимствования в двух главах диссертации Коломеевой. Не стану спорить. Но работа соискательницы состоит, как известно, из четырех глав. И вопрос, видимо, можно поставить так: а не заслуживают ли самостоятельные идеи и выводы, содержащиеся в двух других главах, присуждения Коломеевой искомой степени кандидата наук? «Что он говорит? — подумал Сенин. — Что он говорит?» Витя Тарасов откровенно любовался профессором Гнедичевым, лучезарная издевательская улыбка так и сияла на милом Витином лице. И Григорий Матвеевич, злясь на Гнедичева, а еще больше на Витю Тарасова, не выдержал, поднялся. — Простите, Николай Федорович, — сказал он, — что-то я вас не понимаю. Речь, мне кажется, идет сейчас не о ценности самостоятельных выводов диссертанта, а о том, можно ли считать ученым специалиста, позволившего себе присвоить хоть одну чужую мысль... Человек остается, извините меня, вором, украл он всю дюжину серебряных ложек, или только часть их... Ученый совет тайным голосованием отменил свое прежнее решение о присуждении Коломеевой степени кандидата наук, и профессор Гнедичев уехал из Туранска, не попрощавшись с Григорием Матвеевичем. Вечером ему позвонил Витя Тарасов. — Молодец, уважаю, — похвалил он. — Ох, Витя Тарасов, Витя Тарасов, — ответил ему Сенин. — Тебе бы, знаешь, тореодором работать, быков на арене дразнить. Иначе ты никак не можешь... * * * — Когда состоялся ваш ученый совет? — спросил Сенина следователь городской прокуратуры Василий Васильевич Парамонов. Сенин сидел, уронив руки на колени. Он слышал вопросы Парамонова, отвечал на них, но никак не мог сосредоточиться, связать мысли воедино. Они путались, растекались, он забывал, о чем только что говорил. — Вы слышали мой вопрос? — спросил Парамонов. — Да, да, — сказал Сенин. — Совет был в прошлом оду. Но я не понимаю... Я совершенно не понимаю, — голос его прозвучал беспомощно, — какое все это имеет отношение к... гибели Тарасова? Парамонов не ответил. — Вы давно его знали? «О господи, — подумал Сенин, — разве было время, когда я не знал Витю Тарасова?» — Всю жизнь, — сказал он. — С первого класса. — Любили его? И опять вопрос следователя показался Сенину совершенно нелепым, неуместным. — Любил, — сказал он. — Его все любили. — Кто это — все? — уточнил Парамонов. — Люди, которые знали Тарасова. Его нельзя было не любить. А уж тем более мы, его старые друзья. Очень любили. — Мы — это кто? — спросил следователь. Сенин не понял. — Фамилии нужны? — Да, пожалуйста. — Ну... Скворцова Кира Владимировна. Она сейчас адвокат, член городской коллегии... — Слышал, — сказал Парамонов. — Еще Малышев, Алексей Ильич. — Какой Малышев? — спросил Парамонов. — Тот самый? — Да, — сказал Сенин. — Алексей Малышев, специальный корреспондент газеты «Туранское знамя». — Читал, — сказал Парамонов. — Вот и вся наша великолепная четверка. В школе всегда были вместе. Нас так и называли: «три мушкетера и одна дюймовочка». И потом — четверть века уже — как не расстаемся. Редкий день, когда не перезванивались. «Живой?» — «Живой». — «Ну привет»... Не могу, — сказал Сенин. — Не могу поверить, что Вити Тарасова нет в живых. Это невероятно! Мы были уверены, что он всех нас переживет. — Почему? — Не знаю. Наверное, потому что у него был счастливый характер. — В каком смысле — счастливый? — спросил Парамонов. — Ровный, спокойный, покладистый? «Как ему объяснить? — подумал Сенин. — Разве можно ему объяснить?» — Да нет, наоборот, — сказал он. — Только Тарасов никогда не загонял себя. Понимаете? Жил и жил. Мы все — бегом, галопом. Кира Скворцова — вся в делах. Даже замуж не успела выйти. У Малышева — ни одного выходного дня в году. В отпуск — с машинкой и диктофоном. Я сам не помню, когда провел вечер с семьей. Все надо, надо!.. А Витя Тарасов — он как бы шел по жизни шагом. Не торопясь. Двадцать лет преподавал в институте, а диссертацию так и не защитил. Старший преподаватель без степени. Скажешь ему: «Витя, ты когда за ум возьмешься?» Засмеется: «Вот выйду на пенсию, тогда и возьмусь». — Неспособный, может быть? — спросил Парамонов. — Ну что вы! — сказал Сенин. — Какие нужны особенные способности, чтобы в наш век кандидатскую защитить? — Значит, лень-матушка? — Нет, — возразил Сенин. — Неправда, Витя не был ленивым. Чтобы уличить эту самую Коломееву, он, знаете, гигантскую работу проделал. Горы книг перелопатил. Написал целый научный трактат, полтора печатных листа. Слева — текст Коломеевой, справа — источник, откуда она его позаимствовала. У кого бы еще хватило сил и усердия? — Как же вы тогда объясняете? — спросил Парамонов. — Не знаю, — ответил Сенин. — Причина, наверное, в том, что в отличие от всех нас Тарасов редко что-то делал по обязанности. Ему хочется, ему нравится, ему интересно — себя не пощадит. Не хочется, не интересно — не пошевелит пальцем. Понимаете? — Весьма сомнительный образ жизни, — неодобрительно сказал Парамонов. — Безусловно, — согласился Сенин. — Но много ли встречали вы счастливцев, которые позволяют себе такой сомнительный образ жизни? Они помолчали. — Мы, друзья Тарасова, постоянно его осуждали. Бранили, критиковали, наставляли на путь истинный. И в то же время — ну удивлялись ему, что ли... Поражались... — Чему же именно? — Не знаю, — сказал Сенин. — Внутренней его свободе, наверное, чувству раскрепощения, которого у нас самих никогда не было... Опять наступила пауза. — Ужасно, — сказал Сенин. — Ужасно! Дикая, нелепая, подлая смерть... Убийцу его хоть найдут?