В своей жизни, сказала она, ей встречались разные иждивенцы. Но такого очаровательного иждивенца, как Витенька Тарасов, видит она впервые. Нет, конечно, живет он не за чужой счет. Кормит себя он сам. Но совесть свою спасает исключительно за счет других. С его стороны, конечно, очень благородно заступиться за обиженного Пузикова. Только расплачиваться-то придется не Витеньке, а другим. Витеньке Тарасову благородство его никогда ничего не стоит. — Это же стыдно, Витя, — говорила она. — Стыдно и некрасиво. Ты же мужик, мужчина. А под удар подставляешь меня, женщину. Как же так можно? — Она покачала головой. — Я вот что тебе скажу. С твоим умением прятаться за чужие спины ты, лапонька, и сто, и тысячу лет проживешь. Всех нас переживешь... На том их разговор и закончился. А через неделю в консультацию явился сам Пузиков и объявил, что пришел от Виктора Сергеевича Тарасова. Тот ему сказал, что Кира Владимировна берется вести его дело. — Не знаю, откуда у Виктора Сергеевича такая информация, — возразила Скворцова. — Я ему ничего не обещала. — Как же так? — растерялся Пузиков. — А Виктор Сергеевич сказал, что вы с ним обо всем договорились. — Ничего подобного. Он ошибается. Очень сожалею, но сейчас я крайне занята. Готовится большой процесс, я в нем участвую. — Удивительная вещь, — сказал Пузиков. — К кому из адвокатов ни приду, все крайне заняты. С судьей, что ли, не хотите связываться? — Ну зачем же такие обобщения? — возразила Скворцова. — У адвокатов действительно много работы. — А мне какое дело? По закону я имею право на юридическую помощь? Или не имею? — А вот это уже демагогия, товарищ Пузиков, — сказала Скворцова. — Вам же никто не отказывает. Объясняю: сейчас очень много работы. Обождите, кто-нибудь освободится. — Когда? Сперва рак свистнет? Вам, конечно, легко рассуждать, а мы с женой снимаем угол. Все вещи свалены в сыром подвале. Прошу: «Ну хоть помогите написать исковое заявление». Тоже отказываются. Мне что же, вешаться теперь? Или как? — Ну хорошо, — сказала Скворцова. — Вешаться вам, полагаю, не надо. Я помогу написать заявление... Дело вести не берусь, а заявление — помогу. — Она полистала свою записную книжку. — Придете ко мне в четверг, в пять вечера. Со всеми документами. Когда Пузиков вышел, Скворцова тут же позвонила Вите Тарасову. Но трубку взяла его жена Таня и сказала, что Вити нет, отправился в отпуск. — Пускай лучше не возвращается, — предупредила Скворцова. — А что такое? — Да ничего! Распоряжается тобой как хочет. — Удивила! — ответила Таня. — Тарасова, что ли, не знаешь? — Знаю, к сожалению, — сказала Скворцова. В четверг, как и договорились, Пузиков пришел опять. Он принес с собой целую кипу бумаг, из которых выходило, что дело это очень и очень непростое. Все детство Пузиков провел у бабки. Здесь жили и его родители. Потом они получили свою квартиру, но Пузиков, будучи в ней прописан, фактически продолжал оставаться у бабки, вел с ней общее хозяйство, что закон непременно велит учитывать при определении права на площадь. Последние пять лет Пузиков учился в Ленинграде, но на каникулы, сперва один, а потом с молодой женой, всегда приезжал сюда, к бабке. Он рассказал, как их выселяли. Жена была беременна, болела. Но судебный исполнитель ничего не желал слушать. Подогнали грузовик, кое-как побросали туда вещи, и жену Пузикова под руки вывели из квартиры. Все. До свидания. Не поминайте лихом. И Кира Владимировна вдруг по-настоящему возмутилась. Черт знает что, действительно! Как могла позволить себе такое судья Аристархова? Беззаконие, вопиющее беззаконие! Скворцова молча листала документы и не знала, как ей быть. Браться за это дело ей по-прежнему ужасно не хотелось. Слишком хорошо она представляла, в какую тогда втянет себя трясину. Завязнешь, сто лет не выкарабкаешься. На днях Кира Владимировна выступала в суде, и во время перерыва, в буфете, судья Аристархова подсела к ней за столик и зачем-то завела речь о том, как семь лет подряд она каждый день мыкалась по электричкам, и дети у нее постоянно болели, у старшей дочери обнаружился диабет. «Знаете, что я вам скажу, Кирочка Владимировна, — сказала Аристархова. — Баба дома должна сидеть. Жить бабьей жизнью. Вы, кажется, одинокая?» — «Да». — «Благодарите за это судьбу». Кира Владимировна продолжала молча листать документы, а Иван Иванович Пузиков с надеждой глядел на нее и ждал: не переменит ли адвокат свое мнение, не возьмется ли все-таки вести его дело. «Ох, Витя Тарасов, Витя Тарасов, — подумала Скворцова. — За какие такие грехи должна я все это терпеть? Ну что ты со мной, изверг, делаешь?» Глава третья — Что я должен вам рассказать? — спросил следователя Парамонова корреспондент газеты «Туранское знамя» Алексей Ильич Малышев. — Все о Тарасове, — ответил Парамонов. — Что за человек он был? Его склонности, привычки, пристрастия, манера поведения, симпатии и антипатии?.. — Никогда бы не подумал, что следствие интересует убитый, а не его убийца, — сказал Малышев. — Следствие интересует все, — возразил Парамонов. — Разве знаешь заранее, какая информация окажется полезной, а какая нет? — Ну что ж, — сказал Малышев. — Виктор Сергеевич Тарасов был прекрасный человек. Добрый, порядочный. Только — глубоко несчастный. — Несчастный? — Да. Очень. — Любопытно, — сказал Парамонов. — А Григорий Матвеевич Сенин считает наоборот, что у Тарасова был счастливый характер. — Ужасающий характер, — возразил Малышев. — И страдал от него прежде всего он сам, Витя Тарасов. — В чем же это выражалось? — поинтересовался Парамонов. Малышев взглянул на него. — Видите ли, — сказал он, — есть люди, которые живут случайными заработками. Твердой профессии у них нет, они — поденщики... У Тарасова была своя профессия, она значилась в его анкетах, она даже кормила его. Однако почти никогда по-настоящему его не занимала. Не заполняла ни его ум, ни его душу. Он ею не жил. — Примерно то же самое говорил и Сенин, — подтвердил Парамонов. — И называл это великим счастьем Вити Тарасова? — спросил Малышев. Парамонов не ответил. — Беда это, а не счастье, — сказал Малышев. — Горькая трагедия. Витя Тарасов храбрился, отшучивался, бравировал, даже, случалось, ерничал, но он был умный человек и, сколько бы ни бодрился на людях, самому себе должен был честно и откровенно сказать: «Я — никто, ноль, пустышка. Своим делом я никогда не занимался и не занимаюсь. У меня, в сущности, нет своего дела. Я — пустоцвет, неудачник». — Суровый приговор, — помолчав, сказал Парамонов. — Что делать! Правда, и только правда. Наступила долгая пауза. — А поэтому, чтобы хоть как-то удержаться на плаву, — продолжал Малышев, — не пропасть в этой бурной и сложной жизни, Тарасов должен был сочинить себе какое-то постоянное амплуа. Свое лицо, если угодно. И он его сочинил. — Какое же? — спросил Парамонов. — Вечного борца за справедливость, — сказал Малышев. Парамонов опять ничего ему не ответил. — Амплуа тяжкое, хлопотное и очень изматывающее, — сказал Малышев. — Сегодня он искореняет одно зло, завтра — другое. Сегодня одних мерзавцев кладет на обе лопатки, завтра — других. Та же самая, если хотите, поденщина, но только не материальная, а моральная. Именно так: изнурительная моральная поденщина... Парамонов усмехнулся: — Получается, значит, что бороться за справедливость — дурно? — спросил он. — Почему же? — возразил Малышев. — Смотря что движет человеком в такой борьбе. Я убежден: даже самое благородное дело, если оно совершается от нечего делать, от стремления чем-то себя занять, от своеобразной душевной пустоты, превращается рано или поздно в свою полную противоположность. И вот это уже, конечно, дурно. Парамонов долго молча разглядывал Малышева. — За что же вы все так его не любили? — наконец спросил он. — Неправда, — возразил Малышев. — Значит, вы ровным счетом ничего не поняли. Мы Тарасова очень любили. Очень! Но помочь ему мы были действительно не в состоянии. Что так, то так... * * * Полгода назад Малышев получил письмо из Ленинграда. Автор письма, Герой Советского Союза Ксения Петровна Котенко, сообщала ему о том, что в Туранске травят, поедают поедом, буквально сживают со света бывшую ее однополчанку и военную подругу Екатерину Гавриловну Демидову, ныне работницу Туранского завода «Машприбор». Здесь, на заводе, окопались сплошь негодяи и жулики, творят всевозможные злоупотребления, окружили себя льстецами и подхалимами, никто слова поперек не скажи. Заканчивалось письмо настоятельной просьбой никуда его не пересылать. Пускай журналист Малышев сам займется проверкой изложенных фактов. Герой Советского Союза Котенко вверяет ему судьбу своей бывшей однополчанки Демидовой. Малышев удивился, откуда ленинградка знает его, туранского журналиста. Местные газеты за пределы области обычно не уходят. Однако особенно вникать в это он не стал. Узнав через Совет ветеранов адрес Котенко, — на конверте его почему-то не оказалось, — Малышев ответил уважаемой Ксении Петровне, что та его поставила в крайне затруднительное положение. Хозяйственными злоупотреблениями занимаются компетентные органы, и у Малышева нет просто иного выхода, как переслать туда полученное им письмо. И вдруг — ответ из Ленинграда. Герой Советского Союза Котенко сообщала Малышеву, что, видимо, произошло недоразумение. В Туранск она никогда никому не писала, не понимает, о чем идет речь. С Демидовой много лет назад она действительно недолго служила в одной части, но с тех пор совершенно потеряла ее из виду. О Туранском же заводе «Машприбор» вообще слышит впервые и понятия не имеет, допускаются ли там злоупотребления и кто в этом виноват. Малышев перечел письмо несколько раз, и его точно обожгло: тема-то какая! Какой потрясающий, можно сказать, детективный сюжет! Оставалось только выяснить, кто и с какой целью прислал журналисту гаденькую фальшивку, облил грязью руководителей завода «Машприбор», подписавшись при этом именем Героя Советского Союза Ксении Петровны Котенко. Делом занялась прокуратура. Была проведена почерковедческая экспертиза, которая установила, что фальшивку состряпал не кто иной, как родной муж «притесняемой» Демидовой — Геннадий Алексеевич Демидов, работник горкомхоза.