Парамонов не перебивал ее и ничего ей не возражал. Слушал. * * * В последний раз они вместе ездили в отпуск четыре года назад. Витя тогда пришел домой очень радостный, веселый. Случайно подвернулись две путевки в комфортабельный пансионат в Пицунде, на самом берегу Черного моря. Говорят, сказка. А у Татьяны Васильевны на работе продолжалась как раз зверская запарка. Готовился новый спектакль в ее оформлении. Эскизы уже были приняты, утверждены, но режиссер все чего-то искал, крутил носом — семь пятниц на неделе. Из министерства каждый день ждали комиссию. А тут еще в газетах появились две подряд статьи о формализме в театральном оформлении, и что стоило под скорую руку наломать дров? Однако путевки были горящие, требовалось немедленно дать ответ. В театре против Таниного отпуска в принципе никто не возражал. Двадцать четыре дня — не срок. Пусть только регулярно позванивает на работу. Но уже на третий день их пребывания там, в ослепительной Пицунде, Таня поняла, что уехала она зря, этого не следовало делать. Люди кругом купались, загорали, заводили компании, играли в преферанс, ездили с экскурсией на озеро Рицу, с маленького рынка, в двух шагах от старинного храма, несли тяжелые сумки с фруктами, а Таня самые жаркие и прекрасные часы проводила в очередях к междугородному телефону-автомату. По голосу режиссера, по его тону она пыталась угадать, не скрывают ли от нее чего, не утаивают ли. А может, ее и услали-то в отпуск с тайным намерением в ее отсутствие причесать и пригладить все самое спорное, самое смелое, самое дорогое ее сердцу. Витя Тарасов, конечно, видел Танино состояние, наблюдал перепады ее настроения, но терпел, молчал. Татьяну Васильевну почему-то это особенно раздражало. Своего добился, увез ее сюда, и рад? Как-то после ужина она ему сказала, что надо бы подойти к кинотеатру, наменять монет на завтра. В разменной кассе на переговорной в последнее время случаются перебои. — А может, обойдемся завтра без телефона? — осторожно спросил он. Ох, что тут с ней сделалось! Они шли по оживленной набережной, кругом было полно народу. Но забыв обо всем и обо всех, она почти кричала ему, что понять ее он никогда не мог и не хотел. Да, да, не мог и не хотел! Какую превосходную жизнь он себе выбрал! Никогда ничего лично ему не надо. Только бы пальцем не пошевелить! Только бы ничем себя не обременить! В сорок три года он все еще старший преподаватель без степени. А почему? Может быть, не хватает способностей? Или здоровье подкачало? Да ничего подобного! Исключительно — матушка-лень. Но хуже всего, что эту свою лень он возвел в принцип, в целую философию, в образ мысли. Для таких, как она, которые иногда все-таки позволяют себе что-то хотеть, готовы вить из себя веревки, променивают солнечный пляж на душную телефонную будку, у него существует одно-единственное презрительное слово: су-е-та! Добиваться чего-нибудь — суета. Достигать чего-нибудь — суета. Лично он, разумеется, никогда и ни перед чем не суетится. Что вы, он выше этого! Только всех всегда судит, всем выносит свой приговор. Верховный судья, понимаете! Этот не так что-то делает и тот не так. Его бы все давным-давно послали к черту, но как можно? Он же такой бескорыстный, такой нетребовательный, такой бессребреник: ничего — себе, все — только людям. Среди них он единственный — почти святой. Вот-вот нимб над головой вспыхнет. А разве можно святого — к черту? Нельзя, нехорошо, святотатство. Но на самом-то деле никакой он не святой. Бездельник он, и все тут. Одно слово. Тарасов слушал ее молча, не перебивая. Потом сказал: — Правильно. Ты умница. Она взвилась. — Ну конечно! Даже возразить мне — ниже твоего достоинства. — А что я могу возразить? — ответил он. — Ты права. — Ну почему же, — она зло рассмеялась. — Скажи, что я мелкая, дрянная, корыстная баба. Что мне не хватает твоей зарплаты. Что всю жизнь я мечтала о муже-академике. Оценить твою высокую душу я просто не в состоянии. — Это неправда, — сказал он. Лицо его оставалось совершенно спокойным. Только побледнело чуть-чуть. — Ох, Витя, — сказала она. — Ну сделай же что-нибудь сам. Ты, лично! Нельзя же всю жизнь прожить посторонним наблюдателем. Вечным судьей и советчиком. — Хорошо, договорились, — сказал он. — Обязательно сделаю. — И улыбнулся. Пыл ее постепенно угас, прошел. Ей стало ужасно горько и обидно за него. Ведь умница, способный человек, зачем он так обесцвечивает, обкрадывает свою собственную жизнь? Той ночью спала она дурно, беспокойно. Ей казалось, что он тоже не спит, лежит с закрытыми глазами и делает вид. На другой день, после завтрака, Витя куда-то исчез и появился только перед самым обедом. Он принес ей авиационный билет в Туранск. Ей одной. — Как это понять? — спросила она. — Ты меня прогоняешь? — Ну что ты, Танюша! — сказал он. — Я же все понимаю. У тебя дела, работа. Душа не на месте. Какой уж тут отдых? Возвращайся, я не вправе тебя задерживать. Ей стало до слез обидно. Какое право имеет он за нее решать? Разве она его просила, уполномочивала? Или это откровенная месть за вчерашний их разговор? А может, вообще она слепая дура, ничего вокруг себя не видит, у него появились вполне определенные причины услать ее и остаться здесь, в Пицунде, одному? Все служебные, театральные проблемы показались ей уже не такими важными и неотложными. — Ну что ж, оставайся, — сказала она. — Наслаждайся жизнью. Очевидно, так тебе больше нравится. — Нет, — возразил он, — совсем не нравится. Но я не хочу быть эгоистом. Я же вижу, как ты разрываешься на части. Я буду очень скучать. Она улетела, а Витя Тарасов вернулся домой через две недели. Таня думала, что жизнь их теперь пойдет наперекосяк. Образовавшаяся трещина уже никогда не зарубцуется. Однако ничего, в сущности, не переменилось. Как жили так и продолжали жить. Дом, семья, дочка. Только в отпуск Витя Тарасов уезжал с тех пор всегда один, без нее. Отправлялся куда глаза глядят. Время от времени Таню вызывала междугородная. А иногда звонка подолгу не было, и почтальон приносил телеграмму: «Здоров пасусь целую Тарасов». Вот и допасся. Вонзили нож в спину возле какого-то забытого богом поселка. — ...Никогда, никогда не прощу себе того безобразного, стыдного разговора в Пицунде, — говорила следователю Парамонову Татьяна Васильевна. — Дура, идиотка, мерзавка! Надо же быть такой бессердечной и жестокой. Ездили бы по-прежнему вместе — был бы он сейчас жив... Это я, я одна, его убийца. Казнить меня мало... Глава шестая Опросив ближайших друзей и родных покойного, Парамонов позвонил в прокуратуру города Котел, попросил к телефону следователя Короткова, который вел дело об убийстве Тарасова, и сказал, что ничего существенного узнать, к сожалению, не удалось. Тарасов, по всей видимости, из Туранска выехал один. О маршруте его никому ничего не известно. Вполне возможно, что маршрут свой заранее он не планировал, ехал куда глаза глядят. На вопрос Парамонова: имел ли он знакомых в городе Котел или в поселке Радужный, опрошенные ответить не смогли. По их сведениям, скорее всего не имел. — А что у вас? — спросил Парамонов Короткова. — Тоже не густо, — сказал Коротков. — Судя по железнодорожному билету, в Котел Тарасов прибыл пятнадцатого августа в двадцать один час. Ночевал в гостинице «Центральная», в одноместном номере. Гостиницу покинул в четыре тридцать утра. Ушел один, никого рядом с ним дежурная не заметила. А уже через три часа, в семь тридцать, гражданка Савицкая обнаружила труп Тарасова за сорок километров от города, около поселка Радужный. — Какие есть предположения о цели его поездки в ваши края? — спросил Парамонов. — Никаких, в сущности, — сказал Коротков. — Единственно, места у нас очень прекрасные. Леса, озера. Если бы хорошие дороги, так от туристов не было бы отбоя. — Случаи безмотивной преступности прежде не наблюдались? — спросил Парамонов. — Это как? — не понял Коротков. — Без всякого повода, из одних только хулиганских побуждений, кто-то берет и убивает человека? — Да, примерно. — Нет, такое у нас не водится, — сказал Коротков. — Не доросли еще, слава богу. За ломаный пятак могут, конечно, горло перегрызть, это встречается. А вот чтобы просто так, безо всякой причины, — нет, не помню. — А если под пьяную лавочку? — Когда, в шесть часов утра? Пьяницы в эту пору еще спят крепким сном. Да и не у шалмана же совершено преступление, а в глухом лесу. — Кому-то, выходит, понадобилось убить Тарасова? — Выходит, так. Весь вопрос: кому? Грабителю? Но бумажник на месте, деньги целы. — Убийцу могли спугнуть. — Конечно. Однако места здесь безлюдные. По данным экспертизы, Тарасова убили примерно за час до того, как Савицкая обнаружила его труп. — А месть? Тарасов кому-то очень сильно насолил? — Кому? — Не знаю. — Да нет, сомнительно, — сказал Коротков. — Тогда надо допустить, что у Тарасова были в наших краях враги. А откуда они, если сами же говорите, что, по словам опрошенных, прежде Тарасов здесь никогда не бывал? Обзавелся врагами за какие-нибудь полсуток? — Лично я бы такой вариант не исключал. — Что вы имеете в виду? — Говорю, по-всякому могло быть... С кем он вступал в контакт за эти полсуток, установлено?