— Дайте ему воды, — сказала судья. Я взглянул на подсудимого Рукавицына. У него было упрямое, высокомерное и, страшно сказать, счастливое лицо. Он улыбался. Глава третья Полтора года назад, еще до вспышки столбняка в городе и гибели троих несчастных, ко мне в лабораторию позвонил однажды прокурор Гуров и попросил выкроить часок, срочно к нему наведаться. «Очень надо с вами посоветоваться, Евгений Семенович», — просительно сказал он. Я заехал. Гуров достал из ящика стола и положил передо мной несколько истрепанных тетрадей. Это были истории болезни. — Погиб кто-нибудь? — спросил я. — Врачебная ошибка? — Наоборот, живы. По улицам разгуливают. — Он как-то странно усмехнулся. — Если бы погибли, то и вопросов к вам не было бы... Я взял верхнюю тетрадку. На обложке было написано: «Попова Ольга Васильевна». * * * — Позовите в зал свидетельницу Попову, — попросила судья. Она смотрела в сторону двери. — Где там Попова? Мы ждем. Вошла молодая женщина. Почти девочка. На руках она держала грудного ребенка, завернутого в красное стеганое одеяло. — Что такое? — спросила судья. — Почему в суд с ребенком? Нельзя, нельзя, товарищи... — Ясли на ремонте, — объяснила Попова. — Отдайте кому-нибудь. Кто-нибудь, возьмите у свидетельницы ребенка. — Не отдам! Попова бесстрашно смотрела на судью. Невысокого роста, полненькая. К плащу приколота огромная стеклянная брошка — синий шмель с крылышками. — Никому я не отдам ребенка, — сказала Попова. — Еще чего! Секунду судья молча ее разглядывала. Настаивать на соблюдении положенного порядка или махнуть рукой?.. — Свидетельница Попова Ольга Васильевна — громко сказала судья, — суд вас предупреждает, что за дачу ложных показаний вы можете быть привлечены к уголовной ответственности по статье сто восемьдесят первой Уголовного кодекса РСФСР, предусматривающей наказание до одного года лишения свободы. Вам понятно? — А зачем мне врать? — спросила Попова. — Дайте, пожалуйста, расписаться свидетельнице в том, что она предупреждена, — сказала судья. Подождав, пока Попова, одной рукой прижимая к себе ребенка, неловко расписывается в книге, судья спросила: — Так что же вы знаете по делу, а, Попова? И участливо улыбнулась ей. Попова вдруг положила ребенка на зеленое сукно судейского стола и, высоко, до полоски белья, задрав юбку, показала всем свою крепкую загорелую ногу. — Вот! — торжествующе сказала она. — Вот! Любуйтесь! — Что такое? — спросила судья. — Это еще что такое? — Нога моя! — дерзко сообщила Попова. — Нога! Врачи оттяпать хотели, а Николай Афанасьевич спас... Благодаря ему я и живу сейчас. Жена и мать. Кто б на мне, на безногой, женился, ты, что ли? — она круто обернулась к прокурору Гурову. — Попова! — оборвала ее судья. — Вы понимаете, где находитесь? Здесь не базар, здесь суд, Попова. — А я правду говорю, сами велели, — громко, истошно, действительно как на базаре, закричала Попова. — За что его судите? За то, что людей спасает? Сами не умеете, значит, тех, кто умеет, за решетку, да? Справедливость называется! * * * Тогда, полтора года назад, в кабинете у прокурора Гурова, открыв первую историю болезни, я прочел: «Попова Ольга Васильевна, возраст — восемнадцать лет, страдает хондросаркомой правой большеберцовой кости с метастазом в левое легкое. Неоднократно консультировалась в онкологических институтах Москвы и Ленинграда. Установлено: лучевому и локально-операционному лечению не подлежит. Рекомендовано срочно ампутировать до бедра правую ногу. Больная от ампутации отказалась, и родители стали ей применять так называемый «препарат Рукавицына»...» Подняв глаза от бумаги, я спросил Гурова: — Что за препарат? Травы? Он напряженно следил за мной. — Нет, пауки. — Пауки?! — Ну да. Ядовитые. Каракурт и другие. — Что же он с ними делает? Варит? — Нет, растворяет. — В спирту? — На солнце держит. Так сказать, киснут в собственном соку, — Гуров виновато улыбнулся. — Больные это пьют? — Нет, он им колет в мышцу. В ягодицу. Я пожал плечами. — Гарантированное заражение крови, — сказал я. Гуров промолчал. — Есть у него медицинское образование? — спросил я. — Учился, но отчислили после третьего курса. — За что? — Говорит, за идеи. — Понятно. Сейчас где-нибудь работает? — Нет. — Тунеядец?