Сорокопут быстро оделся, прихватил с кухонного стола папку с документами и, еще раз настойчиво попросив Громова никуда не выходить из квартиры и никому не открывать дверь, удалился. Проводив гостя, Громов содрал с себя башмаки, прошел в спальню и рухнул на кровать. Он с силой прижал к себе скомканное одеяло, всей грудью чувствуя, как зло и отрывисто частит сердце, готовое в любую минуту выпустить жабу боли. Этой ночью Громов не спал. Он крутился и корчился на своей постели, всматривался в тени на стенах, вслушивался в звенящую тишину, иногда, проваливаясь в тягостное забытье, видел перед собой светлые лики жены и дочери, слышал отзвуки плавного напева. Слов он не разбирал, но знал, что это колыбельная, с которой жена каждый вечер укладывала спать дочку. Рано утром, полностью обессиленный и находящийся в состоянии крайнего психического истощения, Громов оделся и, нарушая все инструкции своего вчерашнего гостя, поехал к Рукоблудскому. Мрачный подъезд встретил Громова подвальной сыростью. Вот знакомая дверь. Она опять не заперта. Оказавшись в прихожей, Громов на минуту остановился, замер, прислушался. Из комнаты доносились отзвуки какой-то возни, потом раздался тихий, но отчетливый голос Рукоблудского: «Убирайся, дохляк». Затем психиатр шумно вздохнул, и все стихло. Громов толкнул дверь и вошел в комнату. Тут же в нос ему ударил уже знакомый запах тления, но теперь он стал еще сильнее и гаже. – Это вы мне сказали убираться? – проговорил Громов. Рукоблудский, все так же сидевший за столом, чуть со стула не свалился от неожиданности. – Ой, какие люди! – закричал он. – Громов, очень рад вас видеть. Заходите, присаживайтесь. Конечно же, не вам я убираться велел, а так, приятелю одному. Вон он, в угол забился. Рукоблудский неопределенно махнул рукой в сторону. Но ни в одном из углов Громов никого не заметил. – А вы и не увидите! – довольный замешательством гостя, завопил Рукоблудский. – Этот мой приятель из той компании, о которой я давеча вам рассказывал. Он тут у меня уже давно отирается и очень на вас рассчитывает. – На меня? – не понимая, переспросил Громов. – На вас, то есть на ваш корпус, на тело ваше. Я же вчера вам все подробнейшим образом объяснил. Но сегодня Громов меньше всего был расположен вести беседы, а тем более выслушивать нелепую болтовню Рукоблудского. Решение в его душе уже созрело. И он без всяких размышлений, подобно тому мужику, выскочившему в пылающем зипуне из горящей избы и сиганувшему прямо в прорубь, рубанул с плеча: – Ладно, Рукоблудский, мне теперь все равно. Я теперь здесь лишний. Если ты не сумасшедший, а настоящий черт, то вот он я: делай, что вчера обещал. – Ой, вы уже и решились. Уважаю вас и ценю. Вот это поступок, вот это смелое, отважное сердце! Рукоблудский широко улыбнулся и счастливо, как-то очень по-детски засмеялся. Но, видя хмурое выражение лица Громова, быстро прервал свой смех. – На вашем сердце печаль, и вам не до веселья и не до разговоров со мной. Но все же давайте уточним условия нашей сделки. Вы, стало быть, уступаете нам свое тело, в обмен мы делаем так, что в ад ваша освобожденная от тела душа не попадет. Ад будет для вас закрыт. Так? – Так, – кивнул Громов. – Ну, вот и договорились. Кровью подписывать ничего не будем, с нас хватит и устного соглашения. Если вы не возражаете, то процедуру начнем прямо сейчас. –Да, – снова кивнул Громов и через силу добавил, – но если смеешься ты надо мной, убью тебя. Ничего не ответил Рукоблудский, только снял очки, встал и, перегнувшись через стол, мягко обнял Громова за шею, внимательно заглянул в его глаза и тихо зашептал то ли наговор, то ли заклятье. Ни слова не понял в нем Громов, ощутил лишь, как холодны ладони Рукоблудского, прилипшие к его шее, да почуял ужасный гнилостный смрад, исходящий из его рта. Что-то похожее на позднее раскаяние за совершаемую глупость шевельнулось в его душе. Он захотел подняться и уйти, но не смог сделать ни одного движения. Вместо этого увидел он, как поплыл потолок над ним, закачались стены, а лицо Рукоблудского с хищными, горящими глазами, заняло собой все окружающее пространство. Слова психиатра, словно тяжелые камни, падали в душу. И тут свет в глазах Громова померк, краски поблекли, речь Рукоблудского оборвалась, все заволокло непроницаемым туманом. Перед тем, как полностью лишиться чувств, несчастной жертве показалось, что она со страшной скоростью несется куда-то вниз, падает в такую гиблую бездну, откуда нет и уже никогда не будет возврата. Меж тем Рукоблудский на полуслове оборвал свою речь, руки его безвольно сползли на грудь Громова, глаза закатились. Он в последний раз дернул щекой, рухнул на стол и, касаясь головой коленей своего пациента, замер. Громов же, наоборот, начал приходить в себя. Он открыл глаза и пружинисто вскочил на ноги. Потом, бесцеремонно спихнув на пол труп Рукоблудского, он достал из стола зеркальце, заглянул в него, взъерошил на голове волосы, засмеялся. – Новое тело, – весело произнес Громов, – удобное и молодое тело. С Рудольфом Рукоблудским покончено. Наступило время Дениса Громова. Да здравствует Громов! Он снова засмеялся, криво нахлобучил на голову шапку и выбежал из квартиры. Существо, таившееся в теле Рукоблудского, немного обмануло Громова. Вместо того, чтобы предоставить его освобожденное от души тело кому-то из своих приятелей, оно вселилось в него само. Впрочем, это и не являлось условием их договора. Да и какая разница была душе Громова, кто займет ее место? Глава 3 Бывший сотрудник конторы с редкой птичьей фамилией Сорокопут не до конца раскрыл свои карты во вчерашней беседе с Громовым. Он не упомянул об одной важной детали, всплывшей еще на самом раннем этапе расследования дела под кодовым названием «Жертвы». Все жизненные трагедии, обрушившиеся на этих жертв, практически во всех случаях были не случайны, а тщательно спланированы и исполнены подчас весьма широким кругом лиц, но всегда так тонко и умело, что брать удавалось, даже и у себя в Союзе, только исполнителей. Выйти на заказчиков не удалось ни разу, так же как не удалось доказать прямую связь преступлений с организацией бывших жертв. Обо всем этом Сорокопут умолчал не случайно. Он боялся, что узнав о том, что убийство жены и дочери и визит к психиатру – звенья одной цепи, элементы одной игры, Громов прервет свои контакты с Рукоблудским, а значит и с организацией. Потом он поднимет шум и, как многие до него отказавшиеся сотрудничать с организацией, будет найден где-нибудь с петлей на шее или со вскрытыми венами и обязательно с запиской в кармане с просьбой никого не винить в своей смерти. Ни слова не сказал Сорокопут и о своих истинных интересах в этом деле. Если бы он даже сто раз понял смысл организации, сто раз осознал все причины и следствия скрытые в ней, он ни на микрон не сумел бы поколебать ее могущества. И он прекрасно понимал это. Понимал он также и то, что если он поднимет голову, то организация расплющит его, как стальной каток улитку. Знания ради знаний не были интересны ему. У него были совсем другие планы. Впервые, почти случайно, он вышел на жертву еще до того, как она попала в сети организации и была завербована ею. Он хотел приклеиться к Громову, стать его доверенным лицом, его другом, его тенью для того, чтобы пустившийся в стремительный карьерный рост Громов взял с собой и его и вытащил из стоячего болота, в котором он пребывал последние годы. Было почти одиннадцать, когда Сорокопут поднялся на шестой этаж к своему подопечному. Палец, обтянутый черной кожей перчатки, утопил кнопку звонка. Дверь открылась тут же, как будто хозяин специально стоял рядом с ней. Сорокопут вошел в прихожую. – Приветствую вас. Вы что, выходили куда-то? – он обратил внимание на верхнюю одежду, которую его подопечный еще не успел снять с себя после того, как всего пять минут назад вошел и начал осваиваться в незнакомой, но теперь принадлежащей ему квартире. – А вам как бы хотелось? – уклончиво ответил Громов. – Я же вчера вам все объяснил! – недовольно воскликнул Сорокопут. – Нет, не выходил. Я на работу хотел идти, – попадая в нужную струю, соврал Громов. – Тогда ладно. Раздевайтесь и пойдем на кухню, поговорим. Я теперь вас одного никуда не выпущу. – Прошу, – уступая дорогу Сорокопуту, коротко произнес Громов. Раздевшись, Сорокопут прошел в кухню. Громов последовал за ним. Если бы не сумрак прихожей и не ослабевшее в последние годы зрение, Сорокопут заметил бы капли от растаявших снежинок на пальто и на шапке Громова. Заметил бы он и мокрый след ботинка на полу и сообразил бы, что с самого начала разговора подопечный начинает ему врать. – Можно я закурю? – усаживаясь и доставая из кейса вчерашнюю папку, спросил Сорокопут. – Курите, – легко согласился Громов, – огоньку не надо? – Спасибо, у меня свой, – закурив и выпустив облако дыма, Сорокопут сказал: – Вчера я многое рассказал вам и теперь надеюсь на ответную откровенность. Я хочу, чтобы вы пересказали мне вашу вчерашнюю беседу с Рукоблудским, не упуская по возможности никаких мелочей. Громов внимательно посмотрел на Сорокопута. – Извините, я запамятовал, как вас по имени-отчеству? – Сорокопут, просто Сорокопут. – У вас в папке бумаги какие-то, вы их, наверное, для меня принесли. Можно я сначала взгляну и с мыслями соберусь? Сорокопут молча кивнул и пододвинул папку к собеседнику. Громов, не торопясь и ничего не пропуская, начал изучать личные дела на нескольких в свое время весьма известных лиц. Не пропустил он и свежей газеты с объявлением о психиатре. На просмотр бумаг у Громова ушло не менее часа, в продолжение которого в кухне стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом переворачиваемых листов да вздохами терпеливого Сорокопута, смолящего одну сигарету за другой. – В общих чертах все понятно, – протянул Громов. – Послушайте, Сорокопут, чаю не хотите? – Хочу. Громов встал. Ближе всего из кухонной мебели к нему была небольшая тумбочка. В нее он и полез. Но чая там не было, только какие-то банки с крупами да бутылка с подсолнечным маслом. – Куда же я его дел? – задумчиво произнес Громов и по очереди начал заглядывать во всешкафчики и полки. Никаких следов чая он так и не обнаружил, зато в одном из ящиков кухонного стола наткнулся на то, что, собственно говоря, и искал – кухонный нож с тонким деревянным черенком и несколько сточенным, но еще весьма крепким лезвием. – Совсем памяти нет, куда я его засунул? – незаметно пряча нож в рукав, сказал Громов. – Ладно, пока воду кипятиться поставлю. Чайник искать не пришлось, он стоял на плите. Громов налил в него свежую воду и огляделся, оценивая обстановку. Холодильник стоял за спиной Сорокопута. – Булочку с маслом? – спросил хозяин. – Не откажусь. Громов открыл холодильник. – И вареньице есть. Левой рукой Громов достал банку и через плечо своего гостя поставил ее на стол. В правой его руке блеснул выскользнувший из рукава нож. Громов крепко сжал свое нехитрое оружие и по самую рукоять вонзил его в широкую спину Сорокопута, под левую лопатку, туда, где билось немолодое, но еще очень здоровое сердце. Сорокопут вскрикнул, резко повернулся к Громову, бросил на него полный немого ужаса взгляд и с грохотом рухнул на пол. – Накопал, молодец, – злобно прошипел Громов, – но и мы не лыком шиты. А документики мы пока приберем. С этими словами он взял папку и небрежно сунул ее в тумбочку. Запел входной звонок. Громов нервно вздрогнул, но быстро овладел собой, нагнулся к трупу, выдернул из его спины нож, снова сунул его в рукав и, плотно закрыв за собой кухонную дверь, бросился в прихожую. – Кто там? – тяжело дыша, спросил Громов. – Это я, Татьяна, – раздался в ответ женский голос. – Какая Татьяна? – Барышева Татьяна. Денис, открой. На лестничной площадке стояла молодая женщина в дубленке до пят. – Может, впустишь, Денис? – сказала она. – Заходи, – шире открывая дверь и пропуская женщину, произнес Громов. – Вот тут раздевайся, Татьяна Барышева, сюда не ходи, здесь у меня кухня, там беспорядок, вон туда иди, там комнаты, присаживайся, вот кресло, это мягкое, удобное кресло. Громов оценивающе поглядывал на гостью, пытаясь еще до начала беседы определить тактику общения с ней. – Я слушаю, Татьяна. Гостья заговорила не сразу. Несколько минут она копалась в своей маленькой сумочке, словно отыскивая что-то важное, но достала всего лишь невесомый платочек и начала нервно мять его пухлыми пальцами с длинными и ухоженными ноготками. Потом вдруг она подскочила с кресла, вплотную подошла к Громову и с дрожью в голосе зашептала ему на ухо: – Денис, виновата я перед тобой. Дрянь я. Ненавидишь меня, так ненавидь еще сильнее. В ту ночь директор наш Кедранюк приказал с тобой переспать, к себе привести и переспать. Обязана я ему многим, потому слушаюсь во всем. Барышева зарыдала. – Но я не знала, Денис, что так будет! – всхлипывая, чуть не закричала она. – Веришь мне, не знала! Поняв, кто его гостья, Громов кивнул и спокойно произнес: – Верю, ты присядь, Таня, присядь.