Он мягко усадил ее в кресло, сел сам. Его нервное напряжение мгновенно ушло. Расслабившись, он прикрыл глаза ладонью и теперь уже спокойно сквозь пальцы продолжал рассматривать свою молодую гостью. На ней было длинное черное платье, надетое, должно быть, для траура, но при этом обтягивающее ее ладную, стройную фигуру как нейлоновый чулок. Платье подчеркивало ее высокую, пышную грудь и круглый, словно по циркулю очерченный зад. Что-то быстро и горячо объясняябывшему любовнику, размазывая по покрасневшим щекам слезы, сверкая большими глуповатыми глазами, в общем, находясь в состоянии взбудораженном и разгоряченном, она была особенно хороша и привлекательна. Громов не слушал ее, он смотрел на ее персиковые ладошки, ее лицо, ее волосы. – Слышь, Танька, под меня хочешь? – перебивая ее, вдруг грубо спросил он. – Что? – Под меня, говорю, хочешь? – Что ты, Денис, что ты, Денисик, не надо, – залопотала она, с испугом глядя на вставшего со своего кресла Громова. – Чего ты, Танька? – склонившись над ней, сипло и горячо зашептал Громов. – Мы ж с тобой были уже, забыла что ль? – Не надо. – Надо, Танька, надо. Громов схватил ее за руки и с силой потянул на себя. Она дернулась, повернулась, чтобы побежать, но не успела. Громов ухватил ее за гриву длинных волос, рванул на себя, опрокинул на пол, прыгнул сверху сам. Нож вылетел из его рукава и увяз в густом ворсе ковра. Несколько минут боролись. Она не кричала, лишь одержимо вырывалась, да пыталась своими длинными коготками достать до его лица. Он тяжело дышал, заламывал ей руки и по-прежнему горячо сипел: – Ну, чего ты, Танюша, ну давай, давай. Наконец он сломил ее сопротивление, или она сама сдалась ему. Он насиловал ее долго, молча и зло. Насытившись, устало поднялся. Поглядывая на ее распластанное на ковре тело, довольно произнес: – А ты боялась. Я тебе вот что скажу: хорошая ты баба. У меня баб уже давным-давно не было. Не удержался, прости. Я вашу бабскую натуру, знаешь, как люблю. Ох, шибко. Татьяна медленно встала, убрала с лица налипшие волосы. – Зверюга ты, гад! – Зверюга – согласно повторил Громов. – Может водки хочешь? Татьяна не ответила. – А впрочем, что водка, я шампанское люблю. Татьяна нагнулась, поднимая что-то из сорванного с нее белья. – Ой, чего это я, – деланно спохватился Громов, – ты, Тань, в ванну сходи, тебе же надо сейчас. Пошатываясь, Барышева отправилась в ванну. – Только на кухню не заходи! – крикнул ей вслед Громов. Хлопнула дверь ванной, раздался шум льющейся из душа воды. Громов постоял несколько секунд, размышляя о чем-то, неторопливо поднял выпавший нож, покрутил его в руках и вдруг метнулся к ванной. Слегка толкнул дверь – закрыто. Спрятав нож за спину, запел сладким голосом: – Танюшенька, пусти детка, на голенькую на тебя посмотреть хочу. – Отстань, черт, – решительно раздалось в ответ. – Как ты сказала? Черт? Ха-ха-ха! – Громов засмеялся. Еще раз он легонько дернул дверную ручку. Замочек хлипкий и слабый. Ничего не стоит сломать его с первого же удара. Но в глазах Громова вновь появилось сомнение. Он покрутил в руке нож, хмыкнул и кинул оружие на трюмо в углу прихожей, после чего побрел обратно в комнату. Минут через двадцать Барышева стояла перед тем самым трюмо, смотрела в зеркало, поправляла платье и расчесывала свои длинные кудри. Громов опять кружился рядом. Обняв ее сзади и, положив голову на ее мягкое плечо, засипел ей в ухо: – Люблю тебя, Танька, ой люблю. Не пытаясь освободиться от его объятий, она сказала: – Отомстил ты мне сегодня, за вину и за грех мой отомстил. – О грехе не думай, Танечка, твой грех – пузырь на воде. Не знаешь ты, какие грехи бывают. – Ты говорил, у тебя водка есть, налей. – Ха-ха-ха, нету здесь водки, а если и есть, то не знаю где. Не тот я теперь стал, Танюша. Тех убитых не люблю, ха-ха-ха, тебя люблю! Татьяна со страхом посмотрела на него, хотела отстраниться, но он не дал, а только еще крепче прижал к себе. – Уходи домой, Танюша, одевайся и уходи подобру-поздорову, – зашептал он ей на ухо, – и о том, что сказала мне о той ночи, забудь. Слышишь, забудь! Эх, если б знала ты, куда влезла. Он отпустил ее, отступил в сторону. – Вот пальто твое, сапоги. Одевайся и уходи скорее. Бросив заниматься прической и, видно, испугавшись скрытой угрозы, звучащей в его словах, она живо оделась. Он под локоть подвел ее к двери и почти вытолкнул вон, крикнул на прощанье: – Не приходи сюда больше, слышишь, и обо мне не вспоминай! Не дольше чем через четверть часа Громов и сам оделся и, забыв о трупе на кухне и о папке с секретными документами, отправился куда-то в каменный холодный лабиринт большого города, нырнул в ранние сумерки короткого зимнего дня. Дальнейшие события, произошедшие с Громовым, были в высшей степени хаотичны, бессвязны и бестолковы. Даже крошечной толики смысла не смог бы отыскать в них не только умудренный прожитыми летами и не пораженный склерозом мозговых артерий муж, но даже и просто трезвомыслящий юноша. Поэтому отметим всего лишь несколько главных деталей. После вышеописанных событий Громов отправился в ближайшее почтовое отделение, где получил весьма внушительный денежный перевод. Затем он направил свои шаги в один из самых дорогих ресторанов, где сначала вел себя вполне пристойно, но вскорости набрался, начал хамить, хватать за голые ляжки стриптизерш и злостно не реагировать на замечания охраны. После этого он был выведен из заведения под руки и брошен в ближайший сугроб. Далее Громов был замечен еще в каком-то увеселительном заведении, но рангом пониже. Здесь он быстро нашел общий язык с двумя весьма доступными особами женского пола, с которыми сначала много пил, а потом заставил раздеться и в голом виде плясать на столе. Потом он тоже разделся и с неимоверным криком и хохотомзаплясал вместе с ними, осыпая зрителей новенькими купюрами и отборной бранью. Спустя некоторое время, оказавшись совсем в другом конце города с каким-то тоже пьяным капитаном, он палил из его табельного оружия по ночующим на березе галкам, но не попал ни в одну. Затем он предложил сыграть в русскую рулетку. На что капитан ответил категорическим отказом, мотивируя его тем, что пистолет системы Макарова меньше всего подходит для подобных игр. После того, где-то потеряв капитана, он ходил по перилам высоченного моста над замерзшей рекой. Вслед за этим, обливаясь слезами и зажав кулаками мокрые глаза, долго слушал слепого уличного гармониста, задушевно поющего что-то о вороне и малиновом звоне. Засим, совсем раскиснув, он спал на чердаке, где будучи разбуженным, подрался с ватагой местных бомжей, принявших его за конкурента. Через несколько часов после баталии он оказался в каком-то совсем уж низкосортном притоне в компании обширявшейся девицы, однако, очень подкованной в вопросах филологии и даже доподлинно знакомой с творчеством Эразма Роттердамского. Где был он еще и что делал в эти дни неизвестно. Лишь на исходе четвертой ночи своих приключений он был застигнут нарядом милиции у парадного входа в здание городской администрации, еще закрытого по причине столь раннего часа. Без всякого уважения к отцам города Громов понуро мочился прямо на лакированную дверь, за что тут же и получил по спине резиновой дубинкой. Пытаясь откупиться от стражей правопорядка, он начал предлагать им деньги. Но сумма, оставшаяся при нем после всех его похождений, была ничтожна и смехотворна. Она не вызвала у милиционеров никакого энтузиазма и, хотя и была тут же изъята ими у задержанного, не повлекла за собой столь желаемого освобождения, а скорее наоборот: новый удар резиновой дубинкой, отправление в отделение милиции и заключение в обезьянник. Там Громов не стал заявлять о попранных правах и требовать адвоката. Он спокойно сел в уголок, оглядел помещение и, не заметив в нем никого, кроме дремлющего на соседней лавке грязного пьянчуги, твердо произнес: «Эй, здоровяк, поди сюда, кушать очень хочется». Спящий бродяга приоткрыл глаза, с опаской глянул на своего соседа по кутузке, но, поняв, что обращается он не к нему, свернулся калачом и еще сильнее вжался спиной в теплый радиатор. «Ишь ты, должно быть горячку поймал, – подумал бродяга, – каких только рож в этом городе не насмотришься. И на кой ляд мне этот город сдался? Нет, только весна придет, поеду я домой в деревню». Бродяга снова закрыл глаза и, стараясь не слушать соседа, разговаривающего с голыми стенами, уснул. Глава 4 А что же стало с душой настоящего Громова? Как и обещал Рукоблудский, его душа, вылетевшая из тела, в ад не попала, но и в рай она не попала тоже. Она не получила ни встречи с близкими, ни их прощения. Душа так и осталась в маленькой квартирке психиатра, а потом, словно привязанная к своему бывшему телу, незримая полетела следом и далее неотлучно находилась при нем, была свидетелем всех преступлений и мерзостей, исполненных в эти дни новоиспеченным Громовым. Однако душа во всех, так сказать, личностных отношениях осталась Денисом Громовым. Она сохранила способность воспринимать мир, хотя свет вокруг нее померк, краски поблекли, предметы сделались размытыми и лишенными четких очертаний. Звуки тоже стали глухими и неразборчивыми. Говорить душа могла, но издавала лишь тихое шептание. Весь груз неразрешенных горестей тоже остался при ней. Но теперь она была одна, никому не могла пожаловаться и ничегошеньки не могла исправить. Мало того, прилепленная какой-то неведомой силой к своему бывшему телу, она даже не была свободна в своем передвижении. Но и этого мало, – новый хозяин тела, который только один и знал, что душа рядом, два раза в день погружал в нее свои руки, чем причинял ей невыносимую боль и питал себя ее силой. Оказавшись запертым в кутузке, субъект, обосновавшийся в теле Громова, впервые за все последние дни решил поговорить с душой. – Привет, здоровяк. Как тебе в твоем новом положении? По-моему, немного необычно. Что скажешь? Я тебя обманул? Нисколько. Все по нашему уговору. В ад ты не попал и не попадешь, не беспокойся. А что касается рая, то мне, честно говоря, его планы в отношении тебя неизвестны. Мне как-то забыли о них сообщить. И скажу по секрету: я вот уже третью сотню лет подозреваю, что никакого рая нет. Чего сказал? Я тебе про рай рассказывал? – Громов почесал затылок. – Не помню что-то. Ты не грусти, подумай лучше о преимуществах своего положения: ты теперь невидим, а еще можешь летать, сквозь стены проходить, я тебя даже буду время от времени отпускать на прогулку, я твоих предшественников всегда отпускал. Слушай, я чего хотел спросить: как мне теперь тебя называть? Громовым как-то неловко, ведь это я теперь Громов. Ведь не может нас быть двое. Давай я тебя буду называть здоровяком, ты пока вон какой здоровый. А вообще ты сам подумай, сам себе имя подбери, мне потом скажешь. А я посплю. Устал я, хотя твоя душевная поддержка мне очень помогает. Ну, спокойной ночи. Громов растянулся на лавке, подложил под голову кулак и тут же уснул. Душа, зависшая под потолком и, наконец, получившая некоторое подобие покоя, тоже начала впадать в сонное оцепенение. – Господин Громов, – вдруг послышался чей-то едва уловимый шепот, – господин Громов. Душа встрепенулась, осмотрелась по сторонам. Никого. – Господин Громов, – шепот не умолкал, – я здесь, рядом с вами. Душа еще раз внимательно осмотрелась и, наконец, заметила крохотную тень, размером с тощую крысу. – Вы кто? – удивленно спросила душа. – Наконец заметили, – запищала тень, – но прошу говорить как можно тише, хозяин может услышать нас. Я такой же несчастный, как и вы. Я шел за вами по следу от той самой квартиры, где была заключена сделка между вами и им, – тень кивнула в сторону спящего, – я пришел, чтобы спасти вас. Умоляю, доверьтесь мне, и делайте, как я скажу. У нас мало времени. Пока хозяин спит, вы свободны и вольны отлучаться, куда захотите, но как только он проснется и призовет вас к себе, будете вынуждены вернуться. Знайте об этом. Известна ли вам Песчаная улица? Получив утвердительный ответ, тень продолжала: – Там живет человек, который поможет вернуть вам потерянное тело. Я знаком с ним, но мои силы растрачены и через несколько часов я исчезну навсегда, и вместе со мной исчезнет ваша надежда. Уступите же мне крупицу ваших сил, и мы побежим к моему другу. Он гениальный ученый, он поможет нам. У бедной души не было никакого выбора, и она сразу согласилась на предложение тени. Задрожав от вожделения, тень погрузила свои лапки внутрь души, чем вызвала у нее приступ боли. Через минуту тень напоминала уже не крысиный скелет, а жирную сытую крысу. Пройдя сквозь стены, как вода через песок, оба эфирных создания оказались на улице. – За мной! – с места переходя в резвый аллюр, воскликнула тень. – Я такая же человеческая душа, как и вы. Около семи лет я находился в рабстве у того, кто обманом захватил ваше тело. Семь лет я кормил это гадкое существо, пока не превратился в жалкого карлика, и если бы не вы, этот упырь уморил бы меня совсем. Они питаются нами, нашими душами. Кто они – я не знаю. Похоже, самые настоящие черти. Обманом они вселяются в наши тела, но не могут сами поддерживать в них жизнь, ведь тело без души – труп. Поэтому они обращают человеческие души в своих рабов и живут за счет них пять, семь, десять лет, насколько хватает наших сил. Потом обессиленная душа гибнет и черту требуется новое тело и новая душа. Но без согласия человека они ничего не могут сделать, поэтому и ищут тех, кому жизнь не дорога. – Я кое-что уже знаю об этом, – сказала душа. – Откуда? – удивилась тень. – Один человек рассказал. – Какой человек? – не унималась тень.