– Мы много чего говорили в то воскресное утро, причем оба. – Вы сказали, что в этом деле хотели бы смотреть не на отпечатки пальцев, а на лица. Довольно глупое заявление. – Почему же вы его запомнили? – Просто меня тронуло печальное зрелище: самый заурядный молодой человек, который считает, что стал особенным. – И что дальше? – спросил я. Он щелкнул пальцами. Подбежали два официанта. Похоже, они забыли подать жареный рис. Последовал оживленный разговор, куда более долгий, чем нужно, и Уолдо пришлось заново раскладывать еду на своей тарелке. Он отдавал распоряжения официантам-китайцам, сокрушался, что ритуал ужина (его собственное выражение) нарушен, и между делом говорил об Элуэлле, Старр Фейтфул и других жертвах нераскрытых убийств. – Так вы полагаете, что дело Дайан Редферн тоже не раскроют? – спросил я. – Только не Дайан Редферн, дружище. Для прессы и в глазах общественности это дело навсегда останется делом Лоры Хант. Всю оставшуюся жизнь Лоре придется носить клеймо выжившей жертвы нераскрытого убийства. Он явно пытался меня разозлить, но ничего не говорил напрямую, в ход шли намеки и мелкие уколы. Старательно отводя взгляд от одутловатого лица Уолдо, я не мог не видеть самодовольной усмешки. Если я отворачивался, он тоже поворачивал голову, которая как на шарнирах двигалась в накрахмаленном воротнике сорочки. – Вы, мой галантный сыщик, предпочли бы умереть, но не допустить такого поворота событий, правда? Скорее пожертвуете своей драгоценной шкурой, чем позволите бедной, ни в чем неповинной девочке всю жизнь страдать от унижения? Уолдо громко расхохотался. Двое официантов высунули голову из кухни. – Ваши шутки не смешны, – заметил я. – Гав-гав! Как свирепо мы сегодня лаем! Что вас мучает? Боитесь опростоволоситься или вас пугает конкуренция с Аполлоном Бельведерским? Я почувствовал, что краснею. – Послушайте, – начал было я, но Уолдо меня перебил: – Дорогой мой, рискуя утратить вашу дружбу… а я по-настоящему ценю с дружбу с таким достойным человеком, и неважно, верите ли вы мне или нет. Так вот, рискуя утратить… – Ближе к делу. – Совет молодому человеку: не теряйте голову. Эта женщина не для вас. – Не лезьте не в свое дело, – резко ответил я. – Когда-нибудь вы скажете мне спасибо, если, конечно, последуете моему совету. Разве вы не слышали, как она описывала Дайанино увлечение Шелби? Джентльмен, черт возьми! Неужели вы думаете, что раз Дайан умерла, то и галантность тоже должна умереть? Будь вы чуть сообразительнее, мой друг, то заметили бы, что Лора – это Дайан, а Дайан была Лорой. – Ее настоящее имя было Дженни Свободоу. Она работала на фабрике в Джерси. – Похоже на сюжет плохого романа. – Но Лора-то не дурочка. Она должна была понять, что Шелби мерзавец, – заметил я. – Если убрать претензии на светскость, остается шелуха. Образованная женщина точно так же, как и бедная фабричная девчонка, скована узами романтической любви. Это, мой дорогой друг, аристократическая традиция с присущим ей сладковатым запахом разложения. Романтики не взрослеют, они навсегда остаются детьми. Уолдо вновь принялся за цыпленка, свинину, утку и рис. – Разве я не говорил вам в тот день, когда мы встретились, что Шелби был более заурядной и ничем не примечательной частью Лориного существования? Теперь-то вы видите, откуда взялась эта тяга к совершенству? Передайте, пожалуйста, соевый соус. По моему мнению, романтика существует только в сентиментальных песенках и фильмах. Единственный на моей памяти человек, который использовал это слово в обычной жизни, – моя младшая сестра. Благодаря романтике она добилась успеха, выйдя замуж за своего босса. – Я надеялся, что Лора повзрослеет и избавится от Шелби, – продолжил Уолдо. – Если бы она это сделала, то стала бы великой женщиной. Однако Лору обуревали мечты, ей требовался герой, в которого она могла бы влюбиться как девчонка, образец совершенства, чья безупречность не требовала бы от нее ни сопереживания, ни ума. Мне надоела его болтовня. – Хватит, пора уходить из этой дыры, – сказал я. Из-за Уолдо у меня возникло ощущение, что все безнадежно. Пока мы ждали сдачу, я взял его трость. – Зачем вы ее носите? – поинтересовался я. – Разве она вам не нравится? – Слишком претенциозно. – Вы зануда, – сказал он. – И все-таки я считаю, что эта трость только для форсу. – Весь Нью-Йорк знает трость Уолдо Лайдекера. Она придает мне значительности. Мне хотелось закрыть тему, но Уолдо обожал хвастаться своими вещами. – Я приобрел ее в Дублине. Продавец сказал мне, что она принадлежала некоему ирландскому баронету, чья надменность и горячий нрав стали притчей во языцех всей страны. – Наверняка он поколачивал ею бедолаг, которые добывали торф на его землях, – заметил я без особой симпатии к вспыльчивым аристократам: благодаря рассказам бабушки у меня сложилось весьма нелюбезное к ним отношение. Раньше я никогда не держал в руках такой тяжелой трости, она весила по меньшей мере фунт и двенадцать унций. Два золотых ободка опоясывали ее под ручкой на расстоянии примерно трех дюймов друг от друга. Уолдо выхватил у меня трость. – Отдайте! – Что с вами? Кому нужна ваша чертова трость? Китаец принес сдачу. Уолдо смотрел краем глаза, как я добавил к чаевым четверть доллара, не желая давать ему повод для насмешек. – Не обижайтесь, – сказал он. – Если вам нужна трость, я куплю. С резиновым наконечником. У меня возникло острое желание схватить этот кусок жира в человеческом образе и, как мяч, зашвырнуть подальше. Но я не хотел терять его дружбу. По крайней мере, сейчас. Он спросил, куда я направляюсь, и, услышав, что в центр, попросил подвезти его до улицы Лафайет. – Не будьте букой, – сказал он. – Думаю, вам доставит удовольствие еще целых пятнадцать минут выслушивать мои восхитительные рассуждения. Мы ехали по Четвертой авеню, когда Уолдо вдруг схватил меня за руку. Машину едва не занесло. – В чем дело? – спросил я. – Остановитесь! Тормозите, прошу вас! Будьте великодушны хоть раз в жизни! Мне стало любопытно, с чего это он так разволновался, и я остановил машину. Уолдо торопливо зашагал назад вдоль дома к антикварному магазину мистера Клодиуса. Хотя фамилия мистера Клодиуса была Коэн, он больше походил на янки, чем на еврея. Ростом около пяти футов одиннадцати дюймов, антиквар весил не больше ста пятидесяти фунтов. Глаза у него были светло-голубые, а лысая голова напоминала грушу. Я знал, что когда-то у него был компаньон, который занимался перепродажей краденого. Сам Клодиус был до такой степени наивным, рассеянным и страстно увлеченным человеком, что даже не подозревал о мошеннических проделках партнера. Я помог Клодиусу избежать судебного разбирательства, а он в благодарность преподнес мне полное собрание томов Британской энциклопедии. Само собой, они с Уолдо были знакомы. Оба могли впасть в экстаз при виде какого-нибудь древнего чайника. Как оказалось, Уолдо заметил в витрине магазина вазу – точную копию той, что он отдал Лоре. Ваза была сферической формы и покоилась на подставке. Мне она показалась похожей на стеклянный шар вроде тех, что вешают на рождественскую елку в магазине «Вулворт». Я понимал, что эта ваза не такая уж редкая и дорогая, как другие вещицы, которыми восторгаются коллекционеры. Она пришлась по вкусу Уолдо лишь потому, что именно он ввел среди снобов из высшего общества моду на посеребренное стекло. В своем рассказе «Искажение и отражение»[32] он писал: «Выдутое до прозрачности мыльного пузыря стекло покрывают изнутри тонкой ртутной пленкой, и оно сияет зеркальным блеском. И подобно тому, как ртуть в термометре показывает температуру человеческого тела, этот хрупкий шар выявляет несдержанный нрав тех злополучных посетителей, которые, войдя в мою гостиную, первым делом отражаются в выпуклой поверхности в облике уродливых карликов». – Клодиус, почему, во имя Джозайи Веджвуда[33], вы скрывали от меня это сокровище? Клодиус достал из витрины вазу. Пока Уолдо ворковал над ней, я разглядывал старинные пистолеты. За моей спиной шла оживленная беседа. – Где вы ее нашли? – спросил Уолдо. – В одном доме в Биконе. – И сколько вы собираетесь из меня выжать, старый конокрад? – Ваза не продается. – Как не продается? Послушайте, любезный… – Она продана. Уолдо стукнул тростью по тонким ножкам старинного столика. – Какое вы имеете право продавать ее, не предложив сначала мне? Вы же знаете, что меня интересует. – Я отыскал ее для одного моего клиента. Он поручил мне покупать все изделия из посеребренного стекла, которые я найду, и по той цене, какую я сочту приемлемой. – Ваза стоит в витрине. Это значит, вы выставили ее на продажу. – Вовсе нет. Это значит, что мне нравится показывать людям что-то красивое. Мистер Лайдекер, я имею право выставлять в своей витрине все, что хочу.