Элеанор подобрала шляпу, сбила с нее пыль, повесила на крючок. Отряхнула шубку. – Совсем не обязательно держать их в кабинете, – проговорила она. – Отнесу их девочкам в приемную, они всегда радуются. Я сейчас, Джонни. И она унесла вазу прочь. Лола тоже вылетела за дверь, предварительно оповестив меня, что ей надо в туалет. Элеанор вернулась через пару минут. – Что это с ней? – спросил я. – Почему она вдруг так разошлась? Элеанор пожала плечами. – Наверное, слишком много выпила за обедом. Ничего, она быстро утихомирится. – Весело тебе, должно быть, все время иметь дело с такими перепадами настроения. – Мне жаль ее. Бедняжка в последнее время хандрит. Она очень несчастная женщина. – Элеанор посмотрела на мокрое пятно, оставшееся на столе от вазы. Я пока не понимал, что это за история с цветами, и потому осторожно спросил: – А почему она так разозлилась из-за роз? Элеанор вытерла мокрое пятно. – Думаю, они от кого-то, кто ей неприятен. Ее легко разозлить, когда она выпьет… Мы оставили эту тему. Меня гораздо больше интересовали прелести Элеанор, чем истерики Лолы. Глухой ворот и строгое платье делали ее особенно соблазнительной. Я поцеловал ее. Она обмякла в моих руках, прижалась ко мне, позволила мне целовать ее в лоб, в шею, в губы. – Ты просто чудо, Элеанор. Другая бы на твоем месте смотрела на дверь и говорила, что сейчас кто-нибудь войдет. – Мне плевать. Пусть знают, что я тебя люблю. Разве можно устоять перед такой девушкой? Той, что носит пояс целомудрия и вручает вам ключи? Поскольку ее не волновало, кто может нас увидеть, думать о приличиях выпало мне. Я поправил галстук и пригладил волосы. – Хотел пригласить тебя пообедать в каком-нибудь шикарном месте, но ты нашла более приятную компанию. Как насчет ужина? – Готовится. – Что готовится? – Ужин. – Какой ужин? – Наш, глупенький. – Возможно, я тугодум, не понимаю твоих шуток. Я приглашаю тебя поужинать. – А я говорю, что ужин для нас готовит Бренда, моя домработница. Ты был нездоров, так что тебе не стоит сейчас питаться по ресторанам. Бренда сделает для нас простую и полезную еду. Я снова поцеловал ее. Я был счастлив. Эта девушка меня любила. Она волновалась о моем здоровье. Заботилась о моем питании. Позволяла мне целовать ее столько, сколько мне захочется, и совсем не боялась, что кто-то об этом узнает. И это был бы лучший вечер в моей жизни, если бы его не испортил Блейк. Тот самый Уильям Блейк, который английский поэт. В городе с семимиллионным населением вполне могут жить три человека, которые знают и любят одного поэта, цитируют его стихи и коллекционируют их редкие издания. Вкусы Элеанор и Лолы вполне могли быть похожими – в конце концов, они работали вместе и наверняка обсуждали любимые книги. Так я подумал, увидев три томика Уильяма Блейка на книжной полке в квартире Элеанор. Она вышла в кухню смешать мартини. Я слонялся по гостиной, разглядывая обстановку и отмечая про себя, какой уют хозяйка навела на такой маленькой площади. В больнице Элеанор рассказывала о себе и упоминала, как трудно было убедить Нобла Барклая, что ей лучше жить одной в трехкомнатной квартире на Десятой Ист-стрит, чем купаться в роскоши семейного дуплекса на Пятой авеню. Я читал названия на корешках книг, когда вернулась Элеанор, неся мартини. Мулатка Бренда накрывала на стол и делала вид, что нас не замечает. Коктейли были превосходны – охлажденные бокалы, оливки без косточек. Кожа Элеанор была гладкой и прохладной, как лепесток цветка, только что вынутого из холодильника в лавке у флориста. Обнимая ее, я вдруг заметил фамилию Блейк на трех книжных корешках. Элеанор почувствовала мое внезапное напряжение и отстранилась. – Что случилось? – Ничего. – Ты как будто вздрогнул. – Не вздрагивал. – Извини, мне надо привести себя в порядок. Она встала и вышла. Я не стал останавливать ее и пытаться снова поцеловать, а направился прямо к книжным полкам. Первый Блейк был современным изданием – тысяча девятьсот тридцать седьмой год, иллюстрировано собственными рисунками поэта. Серебристая наклейка с адресом магазина указывала, что книга куплена в Гринвич-Виллидж. Второй томик представлял собой биографию, а третий – старое, наверняка коллекционное издание, стоящее немалых денег. На внутренней стороне обложки была надпись от руки. С замиранием сердца я прочел: «Валентинка для прекрасной дамы Элеанор Барклай от ее скромного почитателя. У. Дж. В. Февраль 1945». Она крикнула из соседней комнаты, чтобы я налил себе еще и подождал ее три минутки. Три минутки тянулись как три года. Я вспомнил, с каким лицом Элеанор вышла из уборной после разговора с Грейс Экклес. Воровато сунул Блейка на место и принялся ворошить огонь в камине. Дрова были обработаны каким-то составом, и языки пламени полыхали оранжевым, голубым, пурпурным, алым и временами жутким зеленым, словно горела сера. – Привет, Джонни, – произнес голос Элеанор за спиной. На ней было длинное бархатное платье с низким вырезом – кажется, такие называют «туалетом для приема гостей», – старомодные серьги с темно-красными камнями и большая брошь в форме сердца на плече. Прекрасная дама, которой дарит стихи Блейка скромный почитатель. Ужин был готов. Бренда зажгла свечи. Я отодвинул для Элеанор стул и отвесил церемонный поклон. При свечах ее лицо казалось незнакомым. Кем же была эта женщина, если она умела выглядеть и юной невинной девушкой, и обольстительной чародейкой, и, как принято говорить в офисе, бизнес-леди. И прекрасной дамой. За это мне следовало бы влюбиться в нее еще сильнее, ведь с такой многоликой особой никогда не заскучаешь, но именно многоликость меня сейчас и пугала. Я был влюблен в дочь Барклая, однако не знал, чего от нее ожидать. Гостиница, где жил и умер Вильсон, располагалась чуть ли не за углом – за две минуты можно пешком дойти. Я представил, как Элеанор в клетчатом плаще спешит по Десятой Ист-стрит, цокая каблуками. Ужин был хорош. Бренда унесла тарелки из-под супа и подала жаренного на вертеле цыпленка, брокколи и запеченный картофель. На десерт было домашнее печенье, клубничный джем и легкое белое вино. Элеанор впервые пригласила меня к себе и наверняка долго обсуждала с Брендой меню. Беседа шла без неловких пауз, но и без какого бы то ни было содержания. Дама в черном бархате развлекала гостя. Может, еще цыпленка? А вина? Это рейнское, обожаю рейнские вина. Разговор коснулся книг, я спросил, любит ли она поэзию. Сам я не прочитал, кажется, ни одного стихотворения с тех пор, как окончил колледж, однако держался так, словно три вечера в неделю посвящаю собранию любителей поэзии, и наконец сумел ввернуть: – Я вижу, вам нравится Блейк. – Не особенно. На мой вкус, у него слишком много мистицизма. Она произнесла это совсем равнодушно. Так, будто книги получила от кого-то из однокашников – с кем просто училась вместе. – У меня был друг, который пытался привить мне любовь к Блейку, – продолжала Элеанор. – Дарил мне книги. – Она кивнула на книжные полки. – Но вообще, за всю жизнь мне довелось встретить лишь двух человек, которым этот поэт нравился. И я мог назвать обоих. Лола Манфред и Уоррен Вильсон. – И вы, наверное, втроем проводили вечера за своими высоколобыми развлечениями – читали друг другу стихи вслух. – Мы никогда не собирались втроем. Они друг друга и не знали. Почему вы не едите, Джонни? Вам надо поправляться, вы похудели. Она была очень мила. Мне хотелось надеяться, что она искренне заботится обо мне, а вовсе не пытается увести разговор от скользкой темы. Остаток вечера она весело тараторила без умолку. Смеялась над всем, что я говорил, даже когда я и не думал шутить. Учитывая обстоятельства, эта нервозная живость меня еще больше встревожила. Бренда ушла. Мы с Элеанор впервые действительно остались наедине. Я и не попытался сесть рядом с ней на диван, а устроился на стуле в противоположном углу комнаты. Элеанор была разочарована. Движения у нее сделались резкими, она несколько раз вскакивала и переходила с места на место. Некоторое время даже постояла спиной к камину, будто замерзла. Я откланялся рано под благовидным предлогом: меня совсем недавно выписали из больницы, а новая работа отнимала много сил. Мне следовало высыпаться. – Да, конечно, я все прекрасно понимаю, – сказа Элеанор, провожая меня. – Доброй ночи. – Спасибо, вечер был превосходный. И ужин тоже. Она не подала мне руки и не пригласила заходить еще. Я ехал домой на автобусе по Пятой авеню, у меня замерзли ноги, я думал о том, как хорошо и уютно было у Элеанор, и злился. Не только на себя, но и на Уильяма Блейка с Уорреном Вильсоном. Мертвый поэт и мертвый продавец курсов дистанционного обучения испортили мне личную жизнь. Отпирая дверь своей однокомнатной холостяцкой квартирки, я услышал телефонный звонок. Как раз успел подбежать и схватить трубку. Звонил капитан Риордан, мой друг из полиции. – Ты уже напечатал историю Вильсона? – спросил он. – Что? – Ну, про того субъекта с вымышленным именем. Который занимался курсами дистанционного обучения. Которого убили в прошлом мае. Помнишь? – Конечно, помню! Я просто немного ошарашен тем, что ты мне сейчас о нем говоришь. – Почему? – Я как раз о нем думал. Хоть мы с Риорданом и дружили, он все же был копом. Я не располагал никакими реальными фактами и совершенно точно не собирался выкладывать ему, что моя любимая женщина может выглядеть как блондинкой, так и брюнеткой, имеет в гардеробе клетчатый плащ, а на книжной полке – дар от Уоррена Вильсона. – Ту особу в клетчатом плаще все-таки взяли, – сообщил Риордан. – Она пьяной вышла из бара на Третьей авеню и заявила ближайшему копу, что это она поднялась на тридцатый этаж в тот вечер, когда убили Вильсона. – Кто она? – спросил я, пытаясь скрыть волнение в голосе. – Некая Эрва Люсиль Кеннеди. Судя по документам в ее сумочке. – Так она подписала признание?