– Не думал, что у вас в этом плане есть какие-то предрассудки касаемо национальности, вероисповедания и цвета кожи. – Да нет, я к тому, что он жил во Франции. То есть приезжал сюда с лекциями, на которые я не ходила. Я к тому, что я смеялась над его книгой. Его самовнушение – полнейший бред. Вся эта психология, единение всех со всеми, розенкрейцерские идеи в духе «помоги себе сам» смешат меня просто до истерики. Как-то приятель завел меня на собрание «Оксфордской группы», и меня там разобрало такое веселье! Хохотала до ближайшего кабака, остановиться не могла. Просто делюсь с вами воспоминаниями. И, чуть понизив голос, она проговорила, глядя мимо меня: Живей, Вольтер! Смелей, Руссо! Бушуй, бумажная гроза! Вернется по ветру песок, Что нам швыряете в глаза[45]. – Когда буду издавать мемуары, озаглавлю их «По ветру песок». – Какие красивые стихи! У вас по-прежнему очень хороший слог. – Вы так добры ко мне, Анселл. Слишком добры. Я упомяну вас в мемуарах. Юноша, который сделал мне лучший комплимент из возможных. Приписал моему перу стихи Блейка. Я был озадачен. Болтовня Лолы начала выходить за рамки моего скромного кругозора. – Уильям Блейк, – веско произнесла Лола. – Английский поэт. Родился в тысяча семьсот пятьдесят седьмом, умер в тысяча восемьсот двадцать седьмом. Что, в колледже не проходили? Сарказм меня не задел. Я слышал об этом поэте, в памяти определенно прозвенел какой-то звоночек. Звоночек звенел, вот только вспомнить бы, по кому… А Лола продолжала журчать, как она пыталась забыть о Барклае, но вместо этого сделалась им одержима, и все дороги вели ее к философии излияния правды. – Между Барклаем и Бухманом, знаете ли, небольшая разница. «Оксфордское движение» обязано своим успехом сладости исповеди, которая лежит в основе «морального перевооружения». Исповеди, между прочим, публичной. Последователи этого движения собирались вместе и делились друг с другом байками о том, как они роскошно провели время за аморальным поведением. В детстве, когда я жила на благочестивом юге, я ходила на собрания евангелистов, вот уж насмотрелась там этих коллективных оргазмов. – Вы что, защищаете Барклая? – Нет, я объясняю самой себе причину его успеха. Мне приходится повторять это снова и снова, чтобы не покончить с собой исключительно из отвращения к человечеству. Подумать только, чему люди верят! Имели дело с психоанализом? – Никогда в нем не нуждался. – Как просвещенный интеллектуал, вы наверняка считаете психоанализ последним словом в лечении духовных патологий. – «Духовный» – это не научный термин. Если уж хотите вести дискуссию на такие темы, выражайтесь яснее. – Вы прямо профессор… Я вот о чем. При психоанализе вы получаете облегчение не только от того, что вслух перечисляете свои грехи, выуживая их из мистического ада своего подсознания, но и от того, что переносите свою вину на терапевта. К чему-то подобному прибегает и Барклай. Посмотрите на вводную главу – каким бы заблудшим ни считал себя бедный глупый читатель, Барклай выглядит хуже. Он совершил все грехи из возможных и желает взять на себя бремя вины своих последователей. Излияние правды – простой и дешевый способ очистить совесть. Не надо платить психотерапевту, не надо жить в страхе перед загробными мучениями. Психоанализ для бедных. Найдите себе близкого друга, накачайте его этими идеями, признайтесь ему в своих грехах, в своих слабостях, излейте ему свои тайные мысли, доведите себя до истерики самобичеванием, отпустите свое чувство вины и – оп! Вот вам и чудесное избавление. – Послушать вас, все так просто. – Любая теория проста для тех, кто в нее верит. Когда измученное сердце требует утолить печали, неважно, как именно унимать боль. Не важно, во что вы верите, лишь бы вы могли верить. «Живей, Вольтер, смелей, Руссо…» Официант принес нам ледяной вишисуаз. Лола съела две ложки и потребовала еще коктейль. – Вы полагаете, Барклай и сам так это видит? – спросил я. – Понимает, что своим успехом обязан психиатрам, психологам, теологам, теософам, жрецам, целителям, знахарям и древним богам? – А зачем ему об этом задумываться? Зачем искать объяснений чуду, которое приносит сотни тысяч долларов в год? – И все равно мне он кажется человеком искренним. Уж точно не дает себе спуску, когда пишет о своих прошлых грехах. И сам следует своей философии, этого у него не отнять. Как бы мы над ним ни смеялись, Лола, он верит, что нашел истинную формулу здоровья и счастья, и хочет, чтобы мир разделил ее с ним. – …по доллару за книжку, три пятьдесят, если в сафьяновом переплете, – едко заметила Лола. – Плюс годовая подписка на его журналы. – Это не делает его менее искренним. Большинство дорог к счастью требуют большей платы. Современный мессия не может ходить босым. – А что такого ценного в искренности? – вопросила Лола, адресуясь к полному залу самодовольной богемы. – Кому от нее хорошо, кроме тех, кто получает от нее прямую выгоду? Нас окружают орды людей, которые будут верить во что угодно, лишь бы это давало им возможность красиво жить. Фашисты вон искренне верят в идеологию фашизма, особенно те, что сидят повыше. Нет на свете ничего более искреннего, друг мой, чем свой собственный шкурный интерес. Официант стоял у столика и внимал этой речи. Наконец Лола заметила его и отодвинула от себя тарелку с супом. – Счастливый вы человек, – произнесла она. – Можете позволить себе быть искренним в своей работе. Не так сложно верить в полезность хорошего обеда. – Благодарю вас, мадам. – Принесите еще коктейль. – Нет, – вмешался я. – Никаких больше коктейлей, пока хоть что-нибудь не съедите. Лола надула губки. – А вы упрямый. Здорово придумали – накачать меня спиртным и забросать нескромными вопросами. А как только свое получили, сделались скупердяем. – Ешьте салат. Когда на тарелке ничего не останется, куплю вам еще коктейль. К столу по очереди подошли еще пятеро мужчин, и каждый раз это было воссоединение двух любящих сердец, после чего Лола заявляла мне либо об очередном провале в памяти, либо о том, что бывший ухажер необыкновенно подурнел. Когда она наконец домучила салат, я велел официанту принести мне кофе, а ей двойной бренди. – Вы так хорошо меня понимаете. Я упомяну вас в мемуарах. «Джон Анселл, прекрасный и талантливый юноша». Вам нравится? – Очень. Главное, не включайте меня в список своих любовников. – Фи, как нелюбезно. – Не люблю, когда мои амурные дела становятся поводом для обсуждений. Я решил повременить с вопросами, дав ей допить бренди. А затем предположил, закуривая сигарету: – Вы, наверное, давно знакомы с Барклаем лично. – Давно, мой милый, – отозвалась она с легким вздохом. – Так давно, что и не помню сколько. – Он тоже был вашим любовником? – А ну-ка немедленно возьмите свои слова обратно, или я уйду! – Тогда, может, Вильсон? – спросил я, пристально глядя ей в глаза. Это был выстрел практически вслепую. Практически, но не совсем. Я вспомнил, в каком контексте слышал об Уильяме Блейке. В библиотеке Уоррена Вильсона было несколько его ценных изданий. – Милый, вы о ком? – Об Уоррене Вильсоне. Ни ее поза, ни выражение лица ничуть не изменились. Одна рука с сеточкой голубых жилок покоилась на столе, в другой был бокал с бренди. Лола не позволила дрогнуть ни единому мускулу. Я скорее почувствовал, чем увидел ее внутреннее содрогание. – Впервые о таком слышу. Она допила бренди, огляделась и обвинила уборщика в том, что он украл ее шляпу. Джордж тут же примчался ее успокаивать, пока мы с официантом и уборщиком ползали в поисках шляпы под столом. Экстравагантный головной убор обнаружился, только когда Лола встала с места – как выяснилось, она на него села. – Все это происки недоброжелателей! – мрачно воскликнула она, бережно расправляя шляпку, пострадавшую от жестокого оскорбления, потом водрузила на голову и тут же о ней забыла. По пути к выходу она успела поздороваться еще с парой своих бывших любовников – оба, как Лола призналась потом в такси, были редкие мерзавцы. – Да и вы не лучше, – продолжила она. – Тоже мне, детектив. Хоть бы поучились, что ли. Подпишитесь на курс по почте, всего пять долларов в месяц и пять задатка. Это прозвучало резко. Шутка не удалась. Остаток пути до офиса Лола смотрела в окно. Элеанор сидела в редакции «Правды и любви» и вычитывала статью. В темном платье с белым воротником-стойкой и крахмальными манжетами она выглядела очень красивой и строгой. В кабинете разливался аромат цветов. В стеклянной вазе на столе у Лолы стоял букет алых роз сорта «Американская красавица». Когда мы уходили, цветов тут не было, и я ощутил укол ревности – кто мог прислать их Элеанор? – Как пообедали? – спросила она. – Превосходно, – отозвалась Лола. – Он такой джентльмен. Угощает даму от души и ничего не ожидает взамен. Чувствовалась, что она все еще уязвлена моей невежественной выходкой. – Лола, простите, если сказал что-то не то. Я совсем не хотел вас задеть. – Я ранен был, но не упал[46]. Тут Лола заметила цветы и возмущенно посмотрела на Элеанор. – У нас очень жарко, – произнесла Элеанор, словно оправдываясь. – Я открыла коробку и поставила их в воду. Мне всегда больно смотреть, как цветы умирают. Никакой карточки опять не было. Лола зашвырнула пиратскую шляпу в угол, сбросила на пол шубку, отпихнула ее в сторону носком потрепанной лакированной туфли. Ей было под пятьдесят, но истерики она устраивала, как избалованная трехлетка.