Я надеялся, что на лице у меня отразилась достаточная степень презрения. Если и есть на свете кто-то более низкий, чем пресмыкающееся, то это соглядатай. Стоило мне сделаться редактором звездного барклаевского журнала, и Эдвард Эверетт Манн уже на моей стороне. Он, оказывается, всегда уважал мое мнение. – Давайте как-нибудь с вами пообедаем, – предложил Манн, взглянув на часы. – У меня в клубе. Простите, я должен бежать на встречу. Я приложил особые усилия к приглаживанию непослушного вихра, старательно поправил галстук и пошел в редакцию «Правды и любви», стараясь не ускорять шаг, чтобы не выдать нетерпения. – Что у нас насчет обеда? – провозгласил я, распахивая дверь. – И что же? – отозвалась Лола Манфред. – А где Элеанор? – Обедать ушла. Я опешил. – Как? Одна? – Да нет, вроде с девчонками. – Но я же… Лола не дала мне договорить: – А вы ее пригласили? По-моему, она все утро ждала от вас приглашения. Вот мужчины, вечно вы такие! Совершенно нас не цените. – Голос Лолы, обычно настолько пронзительный, что все глухие в радиусе трех миль могли расслышать ее без слухового аппарата, немного смягчился. – Заберите ее отсюда, Джонни. Если вы ее любите, заберите ее из этой адовой дыры. Я смотрел на Лолу, впервые понимая, что люди имели в виду, говоря о ее потускневшей красоте. Легенда о Лоле Манфред, как и все прочее в издательском доме Барклая, прежде не внушала мне доверия. В двадцатых годах Лола была стройной поэтессой, звездой богемного Гринвич-Виллидж. Говорили, что она сбежала из Парижа от мужа-миллионера, чтобы жить своей жизнью и писать изящные стихи о любви и смерти, едва сводя концы с концами. Это было много лет назад. Теперь уже очень сложно разглядеть в редакторе журнала «Правда и любовь» тоненькую девушку, когда-то написавшую тоненькую книжку коротких печальных стихов. Ножки у нее были все еще очень хороши, но она безобразно растолстела и обрюзгла от пристрастия к алкоголю. И глаза у нее были как у ребенка – круглые, широко посаженные и голубые, словно незабудки. – А давно вы здесь работаете, Лола? – Бессчетные века. Одному Господу ведомо сколько. – Почему же вы называете место, которому посвятили столько лет, адовой дырой? Она грустно посмотрела на меня, склонив голову набок и сузив голубые глаза. – Я устала, Анселл. Я усталая потаскушка. – Не хотите со мной пообедать? – Ах, я запасной вариант? А ведь когда-то мужчины ухаживали за мной. Одни воспоминания – вот и все, чем довольствуется старая шлюха. Куда пойдем? Мне захотелось побыть галантным кавалером. Я представил себя усталым от жизни юнцом из середины двадцатых, целенаправленно спивающимся от несчастной любви к Лоле Манфред. – Может, в «Алгонкин»? Она зевнула. – Для меня все кабаки на одно лицо. Лола взъерошила волосы, водрузила набекрень пиратскую шляпку с кинжалом, свисающим прямо на правый глаз, набросила на плечи замызганную шубку, вытерла мыски туфель о собственные чулки и направилась к двери. Ожидая лифта в фойе, она посмотрелась в зеркало. – Правда же, это лицо напоминает горгонзолу? Очень старую горгонзолу из молока немощных коз. Подъехал лифт, но Лола не обратила на него никакого внимания. Она копалась в древностях, представлявших содержимое ее сумочки. Наконец она извлекла на свет видавшую виды губную помаду и мелкими нежными движениями руки с проступающими венами нарисовала «лук Купидона». У лифтов уже собиралась новая группа. – А какими вообще путями вы заполучили такую завидную должность? – спросила Лола. Этим бы голосом зазывать домой коров с дальних лугов. Я дернул ее за локоть. Среди окружавших нас людей вполне мог быть шпион Манна, а то и не один. Лола не обратила на мои действия никакого внимания. – Я, конечно же, вам не в упрек, карьерные амбиции – это хорошо, – объявила она на все фойе. – Просто не пойму, как чистоплюй вроде вас ухитрился подняться в этой клоаке. Вы что, тоже догадались, где спрятан труп? Мы пропустили три лифта, прежде чем Лола сочла свои художества удовлетворительными, убрала помаду и втолкнула меня в очередную подъехавшую кабину. Кто-то поспешно вошел следом. В нос мне ударило одеколоном и перечной мятой. Это был Манн собственной персоной, в пижонском сюртуке с бархатными лацканами и шляпе дерби – не иначе джентльмен собрался в клуб. – Я вот благодаря этому тут и держусь, – доверительно сообщила Лола оглушительным контральто. – Я не просто знаю, где зарыт труп, у меня и карта есть. С крестиком в нужном месте. Я пишу мемуары – и когда их опубликуют, один весьма сочный фрукт будет болтаться на виселице. Лифт вздрогнул и остановился. Манн, извинившись, обогнал нас на выходе. Лола показала его удаляющейся спине «длинный нос». До «Алгонкина» мы доехали на такси. В фойе толпились люди. Одни хотели поглазеть на знаменитостей, другие – чтобы поглазели на них. – Двадцать лет прошло, а ничего в этой помойке не изменилось, кроме разве что костюмов, – заметила Лола. – Когда я сюда ходила, юбки носили такие короткие, что одно дуновение ветерка – и показывался бюстгальтер. Мы подошли к входу в обеденный зал. Метрдотель Джордж скользнул по мне равнодушным взглядом, но увидев Лолу, расцвел, как отец при виде вернувшегося домой блудного чада. Нас мигом усадили за лучший столик. – Что-то совсем вы нас забыли, мисс Манфред, – посетовал Джордж, склонившись перед Лолой, как граф Эссекс перед королевой Елизаветой. – Нам вас не хватает. – Вы это всем девушкам говорите, – отмахнулась Лола. – А раньше-то заглядывали каждый день! – Темные глаза Джорджа смотрели с упреком. – Неужели мы вам разонравились? – Просто я больше не сплю со сливками литературной богемы, – пояснила Лола. – Джордж, будьте душкой, пригоните сюда кого-нибудь из ваших красавцев, пусть принесет три старых добрых, как я люблю. – Три, мисс Манфред? – Два для меня и один для моего юного любовника. Джордж с невозмутимым видом удалился. – Вы отвратительны, – сказал я. – Неужели обязательно ломать комедию? – Писать стихи мне лень. А работа в редакции «Правды и любви» не вполне удовлетворяет потребность в самовыражении, свойственную моей эксгибиционистской натуре. Она сняла пиратскую шляпку, положила ее на свободный стул рядом, взглянула в зеркало, воскликнула: «Ну и горгонзола!» – и послала воздушный поцелуй кому-то в дальнем конце зала. Когда официант принес нам коктейли, Лола предложила тост: – За мучительную смерть Нобла Барклая! – Неужели вы не можете найти себе другое место? – спросил я. – Когда работа заставляет топить раздражение в стакане, такую работу надо менять. Она подняла бокал и посмотрела на меня сквозь коктейль и льдинки. – Сколько можно о нем говорить. Я пришла сюда, чтобы забыться. – Вы сами предложили тост. Официант вручил нам меню. Я дважды предложил Лоле выбрать, что она будет есть, но она лишь поежилась. Я заказал нам обоим суп вишисуаз, печень с беконом и салат. Какой-то мужчина помахал Лоле рукой, и она стала обеими руками слать ему воздушные поцелуи. – Надо же, как он подурнел. Ну правда же? – спросила она у меня и нежно улыбнулась обсуждаемому знакомому. Расправившись с первым коктейлем, она сказала: – Вы не поверите, как давно я впервые открыла барклаевскую библию. – Вы же не хотели об этом говорить. – Я прочла ее до того, как шесть миллионов недоумков купили ее за свои кровные. До того, как ее перевели на шестнадцать языков. Прочла и сказала, что это бред собачий и по всякому, кто заплатит за это хоть доллар, психушка плачет. Как в воду глядела… – Вы это постоянно повторяете. По крайней мере, при мне. – Таково мое честное мнение. Не знаю, насколько оно соответствует истине, но оно мое. У нашего столика нарисовался толстый мужчина. Лола медленно подняла на него глаза. – Прекрасная, отчего я так давно тебя не видел? – Милый мой! – воскликнула Лола. – Я о тебе все время думаю! Надо обязательно встретиться! Позвони мне как-нибудь, хорошо? Когда мужчина ушел, она призналась: – Я бы вас друг другу представила, если бы помнила, кто это. Вроде у меня была с ним когда-то интрижка. Такой мужлан… Лола взялась за второй коктейль. Был что-то детское в том, как она держала бокал обеими руками, склонившись над ним, как ребенок над кружкой молока. – Вы помните Куэ? – Он что, тоже из ваших любовников? – Что за бред! Он же француз!