– Скрывала?! – Мне показалось, что вы остались недовольны нашим первым свиданием. Жалели, что вообще пошли. Я засыпал вас личными вопросами. Я даже не подозревал, что вы так болезненно отреагируете. Она сложила руки на коленях и опустила взгляд. Когда за обедом в гриль-баре циники за редакторским столом подшучивали над Ноблом Барклаем, Элеанор превращалась в сталь. – Мне всегда задают личные вопросы. Надеются втереться в доверие ко мне и выведать побольше о папе. – Спасибо за искренность, – ответил я. – Приятно узнать, что вы на самом деле обо мне думаете. Она вскочила с места и подошла к кровати. – Поймите, Джонни, я вас ни в чем таком не подозреваю. Просто люди ведут себя так со мной всегда. Быть его дочерью очень непросто. – Очевидно, свое мнение обо мне вы все-таки изменили. Так что мне уже есть за что вас благодарить. – Я сама пожалела, что на вас тогда разозлилась, только не знала, как помириться. У меня не хватило смелости сделать первый шаг, но я надеялась, что вы меня простите. – Она залилась румянцем. – Вы мне сейчас не поверите, но я признаюсь. Я иногда нарочно ждала, когда вы пойдете с работы, чтобы вместе проехаться на лифте. И надеялась, что у вас вечером встреча в Гринвич-Виллидж, потому что тогда мы и на автобусе вместе поехали бы. – Правда?! – воскликнул я. – Я же только из-за вас и придумывал себе эти встречи. Живу-то я совсем в другой стороне… – Однажды вы торопились и поймали такси, а я попросила подвезти меня… – Ну да, как только вы вышли, я велел водителю поворачивать и гнать в противоположном направлении. – Правда?! – Короче, давайте напрямую. Я от вас без ума и не мог понять, испытываете вы ко мне симпатию или неприязнь. Всякий раз, когда я к вам подкатывал с намерением пригласить на свидание, вы тут же превращались в испуганную лань и… – Да, я боялась. – Ну не меня же! – Я засмеялся. – Господи, я-то думал, вы сбросили меня со счетов, потому что я полез с расспросами про вашего старика! Боялся, что вы рассматриваете кандидатов только из его последователей – ну, то есть, чтоб верили во все это излияние правды, тайны как гниющие язвы и все такое прочее. – Перестаньте. Не будем об этом говорить. – Нет уж, если мы намерены продолжить начатое, говорить об этом нам придется. – Я прошу вас. – Как можем мы быть друзьями, как можем что-то друг для друга значить, если вы боитесь затронуть со мной настолько небезразличную вам тему? И потом… – Я не удержался от улыбки. – Разве это не основной постулат его учения? «Не бояться правды, искоренять стыд, признаваться в…» – Я люблю отца, – выпалила Элеанор так, словно я пытался отказать ей в этом праве. Из-за расширившихся зрачков глаза у нее сделались темными, на шее стали видны жилы. – Ну конечно, – ответил я. – Конечно, вы его любите, он же ваш отец, это вполне естественно. Она склонилась над моей кроватью и произнесла ровным голосом без всяких эмоций: – Его книга написана от чистого сердца, вся до последнего слова. «Введение» – это его собственная исповедь. Он прошел через ад, он спас себя сам и верит, что может спасать других. – Милая моя, мне больно видеть вас такой несчастной. – Я взял ее за руку. Элеанор улыбнулась и снова засияла. Ее теплая рука легла в мою. – Почему вы решили, что я несчастна? Я хочу, чтобы вы поверили в моего отца. Не обязательно верить в его философию. Главное – поверьте в него самого, потому что он хороший, искренний человек. Я сжал ее ладонь. – Хорошо. Я верю, что он искренний. – Правда? Для человека с подорванным здоровьем сил у меня было предостаточно. Я обхватил Элеанор обеими руками и усадил рядом с собой на кровать. Тут, к сожалению, вернулась медсестра, и нам пришлось разомкнуть объятия. Элеанор пробыла у меня больше часа. Мы говорили о моей новой работе, и она все повторяла, как это важно. – Чего у папы не отнять, так это деловой хватки. Он не назначил бы вас на эту должность, если бы не был уверен, что вы ее достойны. Я мог противостоять лести из уст Барклая, однако на похвалу, которую расточала Элеанор, купился с потрохами. Джон Майлз Анселл, необыкновенно талантливый молодой редактор. Трудолюбие, ум, чувство такта и практическая сметка – вот как я добился такого успеха в двадцать шесть лет. Меня продержали в больнице пять дней и выписали с рекомендацией еще некоторое время отдохнуть. Барклай дал мне две недели оплачиваемого отпуска. Я поехал к матери – похвастаться карьерными успехами перед семьей и старыми друзьями. Все, конечно, были потрясены – шутка ли, двести долларов в неделю! Но через несколько дней всеобщее восхищение уже не приносило мне удовольствия. Я хотел вернуться к работе и к Элеанор. Мы говорили по телефону, она призналась, что скучает. Шестого декабря в четверг, через две недели после всех потрясений, я вернулся в офис с полными карманами записей на клочках бумаги и оборотных сторонах использованных почтовых конвертов. Это были мои блестящие идеи для нового издания. Вся редакция зашла в мой новый кабинет меня поздравить. На стене над столом висел портрет Нобла Барклая с его личной подписью: «Моему дорогому другу Джону Майлзу Анселлу». Прямо под ним на блестящем хромированном подносе стояли термос и стакан. И то и другое зеленого цвета, чтобы сочетались с интерьером, но в остальном – точная копия тех, что были в моем прежнем кабинете. Я дал себе клятву: как бы сильно ни хотелось пить, я не сделаю ни глотка из этого термоса. Последние две недели я размышлял о том, кто пытался меня отравить и как это было сделано. Фокус мог провернуть любой из барклаевских соглядатаев. Все в офисе знали, что я собираюсь работать до ночи. Миссис Кауфман должна была предупредить сторожа, что я уйду и вернусь в одиннадцать. Но я вернулся в семь тридцать. Значит, яд мне в термос был подсыпан, когда я сидел в гриль-баре и ел бараньи отбивные. Большинство сотрудников разошлись по домам в пять тридцать. Те, кто остался, были заняты срочной работой – дописывали статьи, заканчивали вычитку, составляли балансовый отчет. Девять шансов из десяти, что никто и не заметил, как в мой кабинет зашел кто-то лишний. Да и мало ли можно придумать совершенно невинных объяснений, что ему – или ей – там понадобилось. Если кто и заметил, то просто не обратил внимания. Каждый, кто задерживается на работе после семи, должен отметиться в книге учета. Значит, яд мне подсыпали наверняка между половиной шестого и семью часами вечера. Если бы я все-таки умер, последовало бы вскрытие и расследование. Полиция едва ли сразу вышла бы на верный путь, скорее заплутала бы в темных тупиковых переулках. Я новый сотрудник, явных врагов в офисе у меня нет. Разногласия с боссом и его первым помощником касались исключительно редакционной политики. Никто в здравом уме не сочтет это достаточным мотивом для убийства. Зачем убивать конфликтного работника, если можно просто его уволить. Никто в редакции даже не заподозрил, что мое отравление могло быть результатом злого умысла. Для всех, кроме меня, связь между конфликтом по поводу истории Вильсона и моим отравлением оставалась невидимой. Иногда мне и самому казалось, что у меня паранойя. Следовало выяснить, какие в офисе ходят слухи, и я принялся деликатно расспрашивать свой источник информации. Миссис Кауфман больше всего обеспокоил тот факт, что я вообще ел креветки. – У вас же на них аллергия. Я помню, один раз вы задержались допоздна, попросили меня заказать вам ужин с доставкой и предупредили, что не едите морепродуктов. Что у вас реакция на лобстеров, крабов, мидий, устриц и креветок. – Да, миссис Кауфман, мне их действительно нельзя. Но я что-то расслабился. Бараньи отбивные готовили так долго, а я так проголодался, что попросил официантку принести мне креветочный салат. Мой организм не справился, именно поэтому мне стало плохо. Устроит вас такой ответ? – Это не мое дело. – Миссис Кауфман рылась в нижнем ящике стола спиной ко мне, демонстрируя мне изгибы своей дородной фигуры под тонким шелковым платьем. – Вот. Заберите-ка домой. – Что это? Она сунула мне в руки конверт, в какие обычно кладутся рукописи. – Ваша статья про Вильсона. За время моего отсутствия февральский номер успел выйти. Манн препоручил дописать статью о Дот Кинг штатному журналисту и распорядился уничтожить все копии статьи о деле Вильсона. – Мистер Манн велел принести ему все до последней. Он думал, что я, как положено, сделала три экземпляра. Но я всегда делаю четвертый для автора – на всякий случай, вдруг человеку когда-нибудь понадобится для издания книги. Так что унесите это отсюда, чтобы никто не нашел. – Спасибо, миссис Кауфман. А вы не могли бы достать мне большую фотографию креветочного салата? – Фотографию креветочного салата, мистер Анселл?! – Ну да. Чем больше, тем лучше, и желательно в цвете. И раму к ней пусть сделают. – Зачем?! – Повешу над столом. Чтобы никогда не забывать, как я тут оказался. Она посмотрела на меня долгим взглядом и медленно покачала головой. Совсем как частенько делала моя мама. В половине первого я вымыл руки и тщательно причесался. Я планировал отвести Элеанор обедать в дорогой ресторан – отпраздновать с ней свое повышение. В уборной я нарвался на Манна. – Мои поздравления, юноша. – Клоунский рот изогнулся в улыбке, неестественной, словно ее нарисовали масляной краской. Я сунул руки в горячую воду. – Спасибо, мистер Манн. – Большая честь для человека ваших лет. Немало ваших старших коллег не пожалели бы клык отдать за такую возможность. – Клыки у меня удалены, я отдал их родной альма-матер, факультету зуботычин высшей школы жизни. Манн изобразил смешок. – Когда Барклай советовался со мной о вашем повышении, я выразил свое самое искреннее мнение о ваших способностях. Думаю, вы догадываетесь, что я ему сказал. – И он посмотрел на меня с ожиданием, как будто я был его партнером в менуэте. – Я всегда восхищался вашими талантами. Даже когда я был вынужден с вами не соглашаться по вопросам редакционной политики, я всегда уважал ваше мнение.