Нажимая на отбой, я слышал в трубке возмущенный женский голос. Часть IV Острей зубов змеиных Элеанор Барклай Загляните поглубже в прошлое, уже истершееся из вашей памяти. Пустите мысли на самотек. Перед вашим внутренним взором могут всплыть жуткие образы – настолько жуткие, что сознание откажется их узнавать. Не подавляйте их; не поддавайтесь стыду. Если вы хотите подчинить себе собственное Я, обрести целостность, свободу и бесстрашие, необходимо выкорчевать из памяти глубоко запрятанные, полустертые, зацензурированные воспоминания. Отриньте страх. Блуждайте свободными и нагими в самых темных запретных джунглях своей памяти. «Моя жизнь – правда». Нобл Барклай Стоило мне протянуть руку к дверному звонку, и сердце начало колотиться так, что его звук будет слышен любому, кто зайдет сейчас в фойе. Такое шикарное маленькое фойе дорогого многоквартирного дома, оформленное черными и белыми квадратами – явно дело рук декоратора, который тайно ненавидел богачей и хотел, чтобы они мучились клаустрофобией в ожидании лифта. Три года назад, когда Глория сняла здесь квартиру, в белом горшке на черном мраморном столе рос хилый филодендрон. Я испытывала некоторую сентиментальную жалость к живому растению, чахнущему в плену элегантности Пятой авеню, и смотрела на него как мать на слабенького ребенка. Теперь же под дверью у отца филодендрон расцвел буйной зеленью, как лавр под солнцем Калифорнии. Так и не нажав на кнопку, я прижала руку к груди, надеясь унять сердцебиение. Очень в моем духе – думать о филодендронах, когда следует пойти к отцу и прямо задать ему вопрос, который я много месяцев не могу даже наедине с собой произнести шепотом. Всю жизнь я то и дело отворачивалась от неприглядного зрелища, чтобы полюбоваться морозным узором на стекле или игрой света и тени под кроной дерева, чтобы послушать, как жужжит муха или свистит пар в радиаторе. На самом деле вопросов было два: один – который я давно боялась задать отцу, и второй – родившийся только что в разговоре с Джонни на скамейке в парке. Когда Джонни рассказывал мне эти омерзительные вещи, я не отвернулась. Внимала всем своим существом. Я слушала не только голос и слова, я настроила уши на восприятие подтекста, полутонов, значения значений. «Сегодня он предостерег меня от излишнего любопытства по отношению к этому делу. Он защищал тебя и пытался намекнуть мне, что если я тебя люблю, я должен…» Пока я ехала сюда в такси, пока стояла в черно-белом фойе, глядя на филодендрон и пытаясь унять внутреннее смятение, эти слова звучали далеким эхом. Я намеревалась смело посмотреть отцу в глаза, не дрогнув, задать ему вопрос и не позволить его уловкам снова сделать меня безропотной и покорной. Дверь мне открыл Харди, личный слуга Глории. Я прошла мимо него сразу в гостиную «Империя». Квартиру обставлял нанятый Глорией бледный юноша, который воспринимал дизайн интерьеров как религию и давал всем комнатам имена. Отцовский кабинет – «Противоречие» – располагался в конце коридора на нижнем этаже квартиры. Я понадеялась, что отец сейчас не там, иначе мне пришлось бы начинать тяжелый разговор сразу, а решимость моя меня подводила. На нижнем этаже было тихо, лишь из кухни слышалась болтовня прислуги. На втором этаже в гостиной я наткнулась на Глорию. Она лежала на шкуре у камина в леопардовой пижаме и зубрила французскую грамматику. Комнату наполнял аромат дорогого парфюма – наверняка что-то синтетическое с названием «Ярость», «Бесстрашие» или «Напор». – Здравствуй, Элеанор. Ты в курсе, что мы ждали тебя к ужину? В чем дело? Ты забыла, какой сегодня день? – Где папа? – Ты в своем уме? – Глория перекатилась на спину с грацией, привитой годами занятий балетом. – Сегодня пятница. – Пятница? – переспросила я, осознавая, что выгляжу последней идиоткой. В календаре семейства Барклай пятница была днем более священным, чем шаббат. – Как же все-таки ужасно, что случилось с Лолой… – А что с ней случилось? – А ты не знаешь?! – Глория села, обхватив колени. – Она покончила с собой! На подкашивающихся ногах я прошла к камину и рухнула в кресло. Наверное, я всегда знала, что однажды Лолу найдут лежащей на диване с индийским покрывалом, а рядом, на изъеденном жучками ореховом столе, будет стоять пустой стакан. – Как думаешь, почему она это сделала? – Бюст у Глории так и вздымался от волнения. – Может, спьяну? Харди постучал в открытую дверь, придал своему красивому лицу приличествующую торжественность и объявил: – Без минуты девять, миссис Барклай. И он принялся за ритуал настраивания радиоприемника. Прислуга уже приготовилась слушать на кухне, а высокомерная няня-англичанка внимала еженедельной порции мудрости в детской в гордом одиночестве. Во всех уголках дома зазвучал «Боевой гимн Республики», и приятный баритон пропел: «Его правда идет вперед и вперед». Музыка смолкла, диктор объявил: «В эфире «Голос правды»», и после секундной паузы заговорил мой отец: «Добрый вечер, друзья. С вами Нобл Барклай». До встречи с Лолой Манфред душа моя не знала сомнений. Моя вера коренилась в благоговении перед отцом, не в его философии. Были у меня и периоды бунтарства: один раз я заявила, что больше не хочу фотографироваться для папиных журналов, в другой – семь недель подряд устраивала скандалы, требуя отпустить меня учиться в колледж, но в итоге мне всегда становилось стыдно за свою несговорчивость и вероломство. До шести лет я жила у родителей матери. Папино имя там произносили как ругательство. Когда он приехал забрать меня я была в ужасе, словно за мной явился сам дьявол. Я брыкалась и кусалась, пока движение поезда не укачало меня и я не заснула у папы на руках. В его доме все перед ним преклонялись. Все слуги и помощники смотрели на него влюбленными глазами, все они были из его последователей – исцелившиеся инвалиды, раскаявшиеся грешники, которые благодаря его учению вернули себе здоровье и доброе имя. И я в этой парадной процессии сделалась первым барабанщиком. Гувернантки читали мне папину книгу как Библию. Единственное слово было для меня страшней всего. Вероломство. Это слово бросало тень на память о покинувших дом слугах и помощниках. А когда мне было двенадцать, его обожающая супруга Жанет в одночасье стала столь же ненавистной, как какая-нибудь вероломная горничная. Наутро отец распорядился упаковать мои вещи и отправил меня во Флориду в сопровождении гувернантки и своей толстой рыжей секретарши. Сам он вскоре приехал следом. Рыжая секретарша оставалась верной почти год, а потом тоже покинула нас, и наступил счастливый период, когда у его дочери не было конкуренток. Когда мне исполнилось семнадцать, отец увез меня в Калифорнию и там ухаживал за мной, прямо как за своей белокурой грудастой старлеткой – когда был не слишком занят. Каждый день присылал цветы мне в номер. Потом дел у него становилось все больше, процесс запуска нового журнала – «Правда в Голливуде» – отнимал много времени. На обратном пути Глория ехала в купе в нашем вагоне. В Нью-Йорке нас встретил Эд Манн, чтобы отвезти меня домой на такси, а папа повез Глорию в отель на лимузине. Следующий год был самым одиноким в моей жизни. Мы жили в большом номере-люкс, но отец почти никогда не бывал дома. У меня не было друзей, я нигде не училась и потому нередко предпочитала поужинать с Эдом Манном, чем провести очередной вечер в одиночестве. В один из периодов бунтарства мне так хотелось пойти в колледж! Я надеялась, что репетитор и усердие позволят мне сдать вступительные экзамены. Образование мое было обрывистым и бессистемным. Всем, что я знала, я обязана Жанет Ордманн Барклай – она считала, что гувернантки должны обладать умом и знаниями, а не большой грудью и стройными ножками, каковые являлись главными критериями отбора для моего отца. Он не одобрял формального образования. В юные годы – еще до морального перерождения – отец вылетел из четырех колледжей и с тех пор задался целью обличить все изъяны современной образовательной системы. Журнал «Правда» не раз печатал убедительные доказательства, что учеба в колледже разрушает моральный стержень, содействует развитию извращений, поощряет пьянство и вообще насаждает всяческие пороки. Иллюстрация с маленькими нарисованными человечками, взбирающимися по лестницам, наглядно демонстрировала, что процент успешных людей среди выпускников колледжей ниже, чем среди людей без высшего образования. Образование дочери Нобла Барклая велось не в колледже, а в стенах редакции. Я была молода и верила всему, что читала. В «Правде и любви» то и дело говорилось о проклятии фригидности. Я подозревала у себя что-то подобное. Наверняка же какой-то врожденный недуг был причиной отвращения и апатии, которые охватывали меня, стоило жениху попытаться взять меня за руку. Никто на работе не знал о нашей помолвке. Я съеживалась всякий раз, когда сухие пальцы Эда осторожно трогали меня, сжималась от резиновых прикосновений его губ. К счастью, Эд был не из тех, у кого вскипает кровь. Он «уважал хрупкую женскую натуру» и не доводил дело до настоящего конфликта. Я смотрела на других мужчин и сравнивала их с ним – умных молодых циников, которые зубоскалили в редакторской компании за обедом и теряли работу из-за своего вероломства, юных пижонов из отдела рекламы в двубортных костюмах и ярких галстуках. В конце концов я начала юлить и вести хитрую игру в прятки, избегая свиданий с Эдом, – сделалась вдруг застенчивой, капризной, болезненной и, наконец, попросту лживой. Однажды на работе Лола развернулась ко мне в своем крутящемся кресле и проговорила: – В этих делах нет закона, девочка. Ты вольна отказать ему, если он скотина. Я в тот момент вычитывала статью под названием «Женщина с фамилией Браун: вся правда о личной жизни Гитлера». Страницы рассыпались по полу, я кинулась их собирать, обрадованная возможностью спрятать горящее лицо, и с трудом выдавила из себя: – Ты о чем? – Я не слепая и не глухая. Когда ты отвечаешь на звонки, сразу понятно, кто там, на другом конце провода. А когда он загоняет тебя в угол на работе, мне больно смотреть на твои невинные страдания. Ты же его презираешь, Элеанор, зачем ты позволяешь ему себя преследовать? Желая оставаться верной отцу, я пролепетала, что мой жених – человек добрый и понимающий, к тому же он хороший папин друг. Лола только фыркнула. Мне пришлось защищаться, в конце концов, речь шла о моей помолвке, и я перешла в наступление, обвинив Лолу в предвзятости и нетерпимости. – Ты веришь в излияние правды, Элеанор? – Конечно. – А почему вдруг покраснела? – Я люблю своего отца! После этого Лола реже позволяла себе критические замечания в его адрес в моем присутствии. Но все равно продолжала источать презрение, стоило только Эду Манну или еще кому-то из «верных» сотрудников попасть в пределы досягаемости ее громкого голоса. В этом была вся Лола. Позерство, крепкие выражения, показная жесткость – все это было панцирем, под которым скрывалось нежное и трепетное сердце. Она была бесконечно великодушна и терпелива с людьми бедными и простыми, однако жестока и язвительна с высокомерными богачами. Со временем я полюбила ее, но, защищаясь от ее нападок, нередко сама бывала высокомерна. Гордыня не позволяла мне признать, что я разделяю ее мнение по поводу Эда Манна. Когда же у меня наконец хватило смелости заявить отцу, что я хочу расторгнуть помолвку (Эду сообщил он сам), праздновать я пошла именно с Лолой. Тем вечером, покинутая Лолой между аперитивом и салатом, я и встретила мистера Вильсона. Это было невинное знакомство и виртуозная дружба. Я часто говорила о нем с Лолой и планировала когда-нибудь собрать их вместе за одним столом. Мне казалось, они должны друг другу понравиться. По удивительному совпадению, оба разделяли страсть к Блейку – не самому известному поэту, и я была уверена, что из нас получится замечательное трио. Оба понимали меня, как понимают молодых те, кто не забыл собственную молодость. Я рассказывала им друг о друге, пыталась организовать совместный ужин, но ничего из этой затеи не вышло. Хотя Лола реагировала на упоминания мистера Вильсона все более и более резко, я не придала этому особого значения. Она была женщина несчастная и часто раздражалась по пустякам. Так что я прекратила поднимать тему, которая ей неприятна. А когда мистера Вильсона не стало, обстоятельства его смерти были настолько странными, что говорить об этом и вовсе не поворачивался язык. Я так и не сказала Лоле, что человек, об убийстве которого пишут во всех газетах, и есть мой мистер Вильсон. Радиопередача закончилась. Глория снова приняла вид школьницы, чтобы отец, зайдя в гостиную, усмехнулся и шлепнул ее по заду. – Тебя теперь, наверное, сделают редактором «Правды и любви», – предположила она, поднимая взгляд от французской грамматики. – Заткнись! – Какие элегантные у вас манеры, мисс Барклай. – Мне плевать! Это просто людоедство – думать о ее должности, когда она… – Когда она еще не остыла в могиле? – Взгляд Глории сделался жестким. – Посмотри, на кого ты похожа. Вечно разгуливаешь простоволосой. Шла бы ты причесалась да припудрила лицо, пока отец не вернулся. Когда, причесанная и смиренная, я вышла из гардеробной, папа уже сидел в кресле, а Глория устроилась на полу у его ног, опираясь подбородком на сплетенные пальцы. – Я поручил Эду обо всем позаботиться, – говорил папа. – Так и сказал: «Не жалей средств, устрой все как положено, я оплачу. У бедняжки не было ни гроша за душой, даже на приличные похороны не хватит. Но я хочу непременно сделать все как надо – чтобы почтить память своей верной последовательницы». Лола была мертва и не могла выразить возмущение по поводу такого искажения фактов. – Она не была твоей последовательницей. Она тебя ненавидела, и ты это знаешь. У Глории сделался такой вид, будто я сказала что-то неприличное. В комнате было жарко и омерзительно пахло то ли «Яростью», то ли «Бесстрашием», то ли «Напором».