– Не знаю. Когда я работал над статьей, мне встречались упоминания этого Пека. Я ничего о нем не знаю, но имя знакомое. А что они тебе сказали по поводу автобиографии? – Сначала ничего. Как будто затаили дыхание. Знаешь, как бывает, Джонни, когда тишина громче любого звука. Я стушевалась и начала болтать… – Что именно? – Глупости всякие. Как сказала мистеру Вильсону, что мне не нравится заглавие книги. Разве можно называть книгу автобиографией, если пишешь не о себе, а о ком-то другом? Получается, это вымысел, изложенный от первого лица. Но он заверил, что это не вымысел. Это правда о вымысле, и потому она еще удивительнее. – И ты все это передала отцу? – Ну да. – И что он ответил? – Не помню. – Она задумалась. – Эд хотел что-то сказать, но папа велел ему выйти, чтобы поговорить со мной с глазу на глаз. – И как, поговорили? Она усмехнулась. – Я выслушала историю его жизни. Как он пил изо дня в день, как был полон страстей, как его бедная матушка умерла от разбитого сердца, как по его вине моя мама покончила с собой, и так далее, и так далее. – То есть он не в первый раз пустился в подобные откровения? – Я все это регулярно слушаю с шестилетнего возраста. – Элеанор снова грустно усмехнулась. – Мой отец так хорошо умеет рассказывать, так искренно, у него такая харизма… Когда он выступал перед публикой, народ толпился у трибуны, чтобы признаться ему в своих тайных грехах и желаниях. – Ну и как, ты призналась? – Мне не в чем было признаваться. Но он сломал меня, он всегда так делает. Заставил почувствовать себя упрямой и своевольной, а все оттого, что я скрываю какую-то слабость или низменные эмоции. Потом дал понять, что я не одинока в борьбе с этими недостойными проявлениями своей натуры, что он понимает меня и прощает. Наверное, ты мне сейчас не веришь. – Верю, сам через это проходил. Когда твой отец задействует харизму, дикие звери кротко ложатся у его ног. – Но потом, стоит оказаться подальше от него, все проходит! Вот ты паришь над землей – и вдруг падаешь с грохотом. В последнее время мне часто приходилось так падать. Людям вроде Грейс Экклес или Глории достаточно прочитать главу из его книги, чтобы снова воспарить. А у меня больше не получается. – Она опять засмеялась, смехом настоящим и свободным. – Джонни, я ни с кем еще этим не делилась. – Значит, тем вечером ты упала с грохотом, – медленно проговорил я. – И когда же случилось падение? – Через короткое время. Отец повел меня ужинать и очень мило пытался мне угодить. Совсем как в прежние времена, когда еще не встретил Глорию. Суетился вокруг меня… Я почувствовала себя предательницей – как я могла в нем сомневаться? А потом… – Она запустила пальцы в волосы. – Потом у него был радиоэфир, пятничная программа «Голос правды», отец посадил меня в такси и отправил домой. И уже в автомобиле до меня дошло, что он обвел меня вокруг пальца и не назвал ни единого основания для того, чтобы я прекратила встречи со своим другом. И я позвонила мистеру Вильсону… – Который был час? – Половина десятого или десять, я точно не помню. Я и в субботу звонила, но он не брал трубку. Я предположила, что он уехал на выходные. – Когда ты узнала о его смерти? – В воскресенье. По радио услышала. Лицо ее в неровном свете фонаря напоминало маску из какого-то хрупкого материала вроде глины или фарфора, а глаза были словно инкрустированные в нее камни. – И как твой отец прокомментировал его кончину? – Я с ним это не обсуждала. – Да брось! Я выпустил ее руку и вскочил. Это было невероятно. Просто в голове не укладывалось. Вечером в пятницу она ругается с отцом из-за Вильсона, воскресным утром Вильсона находят мертвым и определяют время смерти пятничным вечером. – Не могла ты с ним об этом ни словом не перемолвиться! Это невозможно! – Могла. – Голос ее сделался ровным и бесцветным. – В субботу утром они с Глорией уехали в Вашингтон, чтобы провести выходные с сенатором. Я увидела папу только во второй половине дня в понедельник, уже на работе. – И ничего не сказала о Вильсоне? Снова бесцветный голос: – Папа не стал вспоминать о Вильсоне, и я тоже. Я всегда избегаю того, что может быть неприятно, так что решила не поднимать эту тему. Похоже, ты мне не веришь. – Для адептов излияния правды вы с отцом отличаетесь необыкновенной скрытностью. Почему ты так боялась с ним поговорить? Она словно окаменела. Таким образом она обычно защищалась от подколок и критики в адрес отца. Сегодня я впервые слышал о том, что она усомнилась в его искренности. Она так убедительно всем своим видом демонстрировала негодование и презрение к циничным зубоскалам, что мне и в голову не могло придти: на самом деле она защищает не свою дочернюю любовь и гордость, а сомнения в своем сердце. Это понимание стало для меня последней каплей. – Он считает, что его убила ты. – Что? Папа?.. – Твой отец считает, что ты застрелила Уоррена Вильсона. – Он тебе сам это сказал? Вопрос был задан сухо и любезно, таким тоном она могла поинтересоваться моим мнением о погоде или сколько сахара положить мне в кофе. В Нью-йоркском университете закончились вечерние занятия. Через Вашингтон-сквер потянулась вереница простоволосых девушек и очкастых молодых людей. Их голоса были юны и беззаботны, и все как один имели характерный вызывающий нью-йоркский акцент. – Он сам так сказал, Джонни? – Сегодня он предостерег меня от излишнего любопытства по отношению к этому делу. Он защищал тебя и пытался намекнуть мне, что если я тебя люблю, я должен… – Ты тоже так думаешь? – Нет. Но я думаю, что ты знаешь больше, чем говоришь. Она положила руки на колени и внимательно вгляделась в мое лицо. Губы ее шевельнулись, но заговорила она не сразу. Шум города вокруг будто смолк. Нас окружила странная тишина. Элеанор плотнее запахнула шубку. – Ты меня не любишь, – произнесла она едко. – Ты просто вынюхиваешь, как все остальные. Хочешь подобраться поближе, узнать побольше, а потом болтать, писать статьи и наслаждаться всеобщим вниманием. А я-то думала, тебе нужна я… По Пятой авеню с ревом сирены пронеслась «неотложка». Резкий звук прервал мое оцепенение. Я опять слышал, как шумит улица, гудят такси, визжат тормоза, стучат каблучки, щебечут юные голоса. Мимо нас по-прежнему лился поток студентов, они обсуждали свои учебные дела – наверное, французский и тригонометрию, экономику, международные отношения, результаты футбольных матчей в этом сезоне, Бенни Гудмена, Джека Бенни и Беней Вената. Элеанор ушла. Поспешила прочь, стуча каблучками по мостовой. Простоволосая, в расстегнутой шубке, она мало отличалась от студенток, которым завидовала, – простых девушек, дочерей простых отцов. Я побежал за ней, но толпа не давала мне ее догнать. Три девчонки преградили мне путь, они шли под ручку и шептались. Я рванул вперед прямо сквозь их секреты. В спину мне крикнули: «Где пожар-то?» На углу Пятой авеню и Восьмой улицы Элеанор прыгнула в такси. Я хотел было рвануть через проезжую часть, однако резкий гудок заставил меня отскочить на тротуар. На светофоре вспыхнул зеленый, и такси с Элеанор уехало. Прежде чем я успел поймать другое, красный свет его габаритных огней затерялся среди множества таких же. Я поплелся вверх по Пятой авеню. На перекрестке с Двадцать третьей улицей вспомнил, что не ужинал, и решил пойти в «Чайлдс». По пути купил газету, но сразу читать не стал – у меня хватало своих забот, чтобы думать о заботах остального мира. Раскрыл, когда официантка принесла мне стейк с картофелем фри. Газета была серьезная, не бульварного толка, так что фотографию Лолы я увидел лишь на третьей странице. Фотография занимала одну колонку и была старой – юная Лола, стройная и темноволосая. Еще на две колонки растянулся заголовок: ПОЭТЕССА НАЙДЕНА МЕРТВОЙ Тело Лолы Манфред обнаружено в ее квартире в Гринвич-Виллидж Полиция предполагает самоубийство Я отодвинул от себя тарелку. Вонь жаренной в масле картошки сделалась мне невыносима. Схватил пальто и шляпу. Официантка уже бежала ко мне по кафельному полу. Я кивнул ей на две долларовые купюры, оставленные на столе. Она изумленно посмотрела мне вслед. Я шел на север и думал о Лоле, о ее ненаписанной автобиографии, которой она хотела дать название «По ветру песок», о том, как она умела смеяться над всем и всеми. Лола говорила, что перешла на эпатаж, потому что лень не позволяет ей больше писать стихи. Но я думал, что дело не только в лени. Ее талант парализовало что-то другое. На Тридцать четвертой улице я зашел в сигарный магазин, дождался, когда освободится телефонная будка. К счастью, домашний номер Риордана был у меня при себе в записной книжке. – Это Анселл, – произнес я и уточнил: – Из «Правды и преступления». – Я понял. Проблемы, Анселл? – Смерть Лолы Манфред не была самоубийством. Готов ставить на это последний доллар. – Какой еще Лолы Манфред? – Ты газет не читал? Поэтессу нашли мертвой в квартире в Гринвич-Виллидж. Говорят, самоубийство, но я сомневаюсь. Я думаю, она знала, кто убил Уоррена Вильсона… – Минуту. – Риордан, видимо, прикрыл ладонью микрофон, кому-то что-то сказал и снова обратился ко мне: – Приезжай в участок, я там буду через двадцать минут, оденусь только.