Робинзон выходит в мир Как ни старался Долль красться беззвучно — вдовая майорша Шульц его все-таки услышала. Едва он отрезал первый ломтик хлеба, в дверь раздался деликатный стук, и на его «войдите» показалась косматая Шульцихина голова. — Ах, герр доктор Долль, можно я заберу свои вещи — если, конечно, я вам не помешаю? — Забирайте, забирайте уже! — отмахнулся Долль. Но тут ему вспомнилось, как он наорал на нее, хотя виновато было жилищное управление, и он добавил: — Вы уж извините, что я вам нагрубил. Ходил по инстанциям, там все не слава богу — вот нервы и сдали. К тому же я не совсем здоров… И тут же пожалел о своих словах. Он почувствовал, он прямо-таки увидел, как испуганная Шульциха воспрянула духом. И уж точно не стоило упоминать «инстанции» — она тут же поинтересовалась: — Вы побывали в жилищном управлении? Что решили насчет квартиры? — Как квартира будет поделена, — ответил Долль уже осторожнее, — между мной и фрейлейн Гвендой, пока непонятно. Но одно очевидно, сударыня: в этой комнате намерен жить я. Физиономия Шульцихи скривилась. — Но, герр Долль! — захныкала она. — На дворе зима, вы же не можете просто так взять и выкинуть меня на улицу! Конечно, я подыщу себе другое жилье, но до тех пор… — До тех пор придется нам жить вдвоем, а когда мою жену выпишут, то и втроем… — Она попыталась вклиниться. — Нет-нет, сударыня, это не обсуждается. Я знаю, что комнатой вы пользовались от случая к случаю… — Клевета! — вскричала Шульциха, и ее толстые белые щеки затряслись от злости и негодования. — Не верьте ни слову из того, что говорит эта Гвенда! Она же актрисулька, у нее профессия такая — врать! — С фрейлейн Гвендой я о вас ни словом не перемолвился, фрау Шульц! — Ну да, ну да, разумеется. Простите меня! Я знаю, вам насвистела в уши эта змеюка, консьержева супружница, нацистка! Она вечно норовит меня оговорить! Да я ее посажу! Сколько всего она наворовала из одной только вашей квартиры, пока я не отобрала у нее ключ! Ведра, кастрюли, картины… Пусть ваша жена хорошенько осмотрится в ее халупе на первом этаже — там пол вашего хозяйства! Само собой, я жила здесь постоянно! — Так значит, — сказал Долль, — вы пользовались комнатой все время, каждый день? — Все время, все время! Я же говорю, с прошлого года… — Тогда вы, наверное, не будете спорить, что мне кое-что причитается за квартиру и коммунальные услуги. Я, конечно, не записываю все так тщательно, как вы, поэтому возьму недорого. Скажем, за квартиру, а также за пользование мебелью и кухней — двести марок, — а за газ и электричество еще сотню. В сумме триста — за все это время! Прошу вас, сударыня! И он протянул руку. Фрау Шульц даже села — не удобства ради, а потому что от ужаса ноги у нее подкосились. Такой атаки она не ожидала. — Но у меня нет денег! — пролепетала она и вцепилась в сумку. — Даже двадцати марок не наберется… — О, не переживайте! — успокаивающе отозвался Долль. — Ничего страшного. Давайте для начала вот хотя бы эти самые двадцать марок. Я согласен на рассрочку. А пока вы не выплатите все триста марок, я буду пользоваться вашим одеялом! Оно мне сейчас очень кстати. — Нет! Нет! Нет!!! — Майорша Шульц сорвалась на крик. — Ничего я вам платить не буду! Мы так не договаривались! Мы с вашей женой условились, что я буду присматривать за вашими вещами в обмен на проживание. — Но вы же сами мне только что рассказывали, сколько моих вещей пропало! Как это могло произойти, если вы за ними присматривали? Нет, фрау Шульц, триста марок вам заплатить придется. Вы только вспомните, я без возражений оплатил все представленные вами счета: столько-то сигарет, столько-то хлеба, столько-то фунтов картошки… Не так уж много я и требую. Жена бы наверняка меня не поддержала: она бы запросила гораздо больше… — Ваша жена твердо обещала, что денег с меня не возьмет! — Нет, сударыня, ничего подобного она не обещала. Не морочьте мне голову. Все решено, и деньги вы заплатите — чем скорее, тем лучше! — А как же мое одеяло? — возопила фрау Шульц. — Герр доктор, дорогой, золотой мой герр доктор, в мой дом четыре раза попадали бомбы, у меня ничего не осталось, кроме этого одеяла. Герр доктор, вы не можете поступить столь бессердечно! У меня больше ничего нет, я несчастная женщина, и лет мне уже немало! — Она схватила его за руку, глаза ее наполнились слезами. — Сигареты! — прошептала она, словно бы размышляя вслух. — Сигареты он мне припомнил! Может, я и правда присчитала немного лишку — так ведь самую капельку, самую крошечку! Мне же надо как-то зарабатывать — вот я и продаю сигареты, я тоже, знаете ли, жить хочу! А иначе зачем я цеплялась за жизнь все последние годы — чтобы теперь помереть с голоду?! Нет, вы не должны считаться со мной за каждую сигарету, и одеяло отдайте! Вы не такой бессердечный, я знаю, вы просто притворяетесь! Триста марок я вам отдать никак не смогу. Если бы мне хоть пенсию платили! Но я не получаю ничего, ничегошеньки — а ведь фюрер говорил… Тут она вконец запуталась и замолкла: лишь глаза ее молили о пощаде, а по щекам текли слезы. При этом она тискала его руку в своих мерзких ладонях, теплых и влажных. — Сударыня! — сказал он и неучтиво выдернул руку. — Сударыня, слезами меня не проймешь — они меня только раздражают. Вы только что сами признали, что обсчитали нас, — поэтому я не верю ни единому вашему слову, в том числе и жалобам на бедность. Заберете свое одеяло, когда заплатите триста марок! А если не заплатите, тогда одеяло останется у меня. — Нет! — резко возразила майорша Шульц, и все ее лихорадочное возбуждение вдруг как рукой сняло. — Нет, никаких денег я вам платить не стану. Можете хоть куда жаловаться. Ваше требование незаконно. Ваша жена мне ясно сказала… — Воля ваша, фрау Шульц. Значит, одеяло остается у меня! — Прекрасно, — сухо ответила фрау Шульц. — Замечательно! Вы еще об этом пожалеете — и вы, и ваша жена! Морфинисты несчастные! Это, между прочим, противозаконно! — Спекуляция сигаретами куда более противозаконна, — ему омерзителен был оборот, который принял этот разговор. — Спасибо, фрау Шульц, больше нам обсуждать нечего. Заберите свои вещи из буфета и кладовки. И отдайте мне ключ от парадной двери… — Ключ я вам не отдам! Вы не выставите меня на улицу! — Сумку! — взревел Долль. Он сам не ожидал, что вдруг так взбесится. Он вырвал сумку у нее из рук, она тихонько вскрикнула. — Да не бойтесь, ничего вашего я не возьму! — Сумка была набита письмами, всевозможными туалетными принадлежностями, пачками сигарет. — Куда вы сунули ключ? — осведомился Долль, зарываясь все глубже. Под руку ему попалась пачка денег, синенькие купюры — сотни, — штук тридцать, если не сорок. Он сунул пачку Шульцихе в руки. — А вот и ваши двадцать марок нашлись, бедная вы женщина, у вас же ничего не осталось, вы лишь тщетно ждете, когда фюрер выплатит вам пенсию… — Наконец он нащупал ключи. — Ключ от квартиры на этой же связке? Она покачала головой. — У меня ничего нет… — прошептала она растерянно, держа в руках пачку банкнот. — Да уж вижу! — отозвался Долль и отдал ей сумку. — Спасибо большое. А теперь, милейшая, извольте удалиться… Мгновение она помешкала, словно не в силах принять решение, а потом вдруг выложила на стол три сотенные купюры. На Долля она при этом не смотрела. И ни слова не произнесла. (Неужели ей стало стыдно? Немыслимое дело!) И вышла из комнаты… — Ваше одеяло! — крикнул Долль ей вслед. — Вы одеяло забыли! Но она целеустремленно шагала по коридору и как раз миновала кухню. — Ваши вещи в буфете! — опять крикнул Долль. Без толку. Входная дверь хлопнула, фрау Шульц ушла. Пожав плечами, Долль вернулся к недоеденному хлебу. Хотя деньги он выбил, разговор с Шульцихой не принес ему удовлетворения. Три сотни, при виде которых ему становилось как-то неуютно, он спрятал в карман. При ценах, которые Альма платила в больнице, на них можно было купить сигарет пятнадцать — или обменять на одну золотую марку. Но для него они представляли куда большую ценность, и не только потому, что он добыл их с боем. Тем временем совсем стемнело. Долль заканчивал трапезу уже при зажженном свете и не уставал удивляться, как много хлеба надо человеку, если питаться только им одним, как быстро съедается любая буханка. Раз за разом он говорил себе: ну все, последний кусочек! — и раз за разом, поколебавшись, брал еще один. Хлеб он ел всухомятку — варенье и сало пусть дождутся возвращения Альмы. Затем он собирает продукты, намереваясь отнести их обратно в горелый Петтин комодик. Но тут вспоминает, что еще с полудня у него в кармане лежит ключ от кладовки, и идет на кухню. Там хлопочет фрейлейн Гвенда. На ней серо-голубая шубка, а сама она размалевана, как будто прямо с кухни собирается выходить на сцену. Но она всего-то идет на вечеринку к друзьям. Фрейлейн Гвенда тут же принимается жаловаться: как же холодно, даже в квартире холод невыносимый. Представьте себе, она «из-под полы» купила печечку, а в ближайшие дни «из-под полы» же добудет брикеты угля, по две пятьдесят за штуку. Да нет, это еще дешево, очень даже дешево, бывает, что и по четыре марки за брикет дерут. А он как собирается зимовать? Нельзя же постоянно гонять обогреватель — не ровен час отключат электричество, и будут они все сидеть в темноте! — Послушайте, фрейлейн Гвенда! — перебивает ее Долль: это нытье действует ему на нервы. — Послушайте, фрейлейн Гвенда, я выставил Шульциху из квартиры и забрал у нее ключи. Так что ей здесь больше появляться незачем. Просто чтобы вы знали… На раскрашенном лице Гвенды мелькает озорная гримаска, — похоже, ей смешно, — и она говорит: — Что, наконец-то и вы ее раскусили?!! Я уж грешным делом думала: сколько же еще вы будете терпеть? Ну, что до меня, я по ней точно ни слезинки не пролью. — Значит, вы тоже понимаете, что она за фрукт! — кивает Долль. — Буфет на кухне, я думаю, можно открыть, пусть каждый берет из посуды то, что нужно. Там на всех хватит. А припасы давайте хранить отдельно, в разных кладовках, и ключи держать у себя. Вам какая больше нравится, правая или левая? Фрейлейн Гвенда выбирает левую; на все остальное она согласна. — Ну что ж, а теперь давайте вместе посмотрим, что там осталось из шульцевских припасов, чтобы впоследствии она не смогла нас ни в чем обвинить… — Ох, да что там может быть? — Фрейлейн Гвенда презрительно отмахивается. — Она всегда тут же съедала все, что покупала. И она, должно быть, права, так как кроме горстки приправ, двух луковиц и нескольких картофелин они не нашли ничего. После ревизии в кладовку заселились продукты Долля, и она сразу приобрела более солидный вид, чем в шульцевские времена! Долль запирает кладовку. Время уже позднее, за окном тьма. Дует сильный ветер, выгибает пленку на окнах и с треском швыряет в нее горсти дождя. Тем не менее Долль по-прежнему намерен сегодня попасть в больницу к Альме. Весь день ему рисовалась эта сцена. Сколько раз он с замиранием сердца представлял себе, как сидит на краешке ее кровати, тихонько играет радио, может, у нее снова найдется покурить… (Хотя при их финансовом положении это бесстыдство и безрассудство!) Лучше не говорить ей, что из лечебницы его выгнали, не нужно ей лишних переживаний. Она тут же забеспокоится, как он справится дома один. Заспешит с выпиской, а ведь лечение еще не завершено. Лучше он сделает вид, что опять сбежал. Придумает на ходу какую-нибудь историю. Погрузившись в размышления, Долль спускается по лестнице. В лицо ударяет ледяной ноябрьский ветер, хлещут тяжелые капли. Он содрогается. На нем всего-навсего летнее пальто, вспоминает он. И останавливается. Летнее или нет, он в любом случае не может заявиться в нем в больницу — Альма сразу сообразит, что он больше не лежит в лечебнице! Придется идти в тонком летнем костюме — при одной мысли об этом Долля начинает бить озноб. А что, если отдать пальто швейцару? — думает он. Нет, это тоже не годится. Альма примется жалеть его и восхищаться, что он пришел к ней в такое ненастье, и тут обнаружит, что костюм-то сухой, хотя за окном льет как из ведра. Нет, схитрить не удастся — придется идти в пиджаке. Впрочем, осеняет его, можно сказать, что пальто ему одолжил кто-то в лечебнице. Но это тоже не очень правдоподобно. Я удираю тайком и при этом прошу у кого-то пальто? Кроме того, Альма вполне может опознать гардеробчик герра Франца Ксавера Грундлоса — у женщин глаз на такие вещи наметан. Нет, ничего другого не остается: я должен, вынужден идти в пиджаке! На улице было очень мерзко: сыро и холодно, — и Долль, как и вчера вечером, с удовольствием нырнул в тепло подъезда. Но только когда он переступил порог своей комнаты и увидел уютно пылающее окошечко обогревателя, ему пришло в голову, что идти куда-то вообще необязательно. Альма его не ждет: в больнице сейчас ужин, и она наверняка уже не рассчитывает сегодня его увидеть. А значит, нет никакой необходимости шлепать во тьме по дождю и холоду, рискуя замерзнуть до полусмерти. Он спокойно может остаться дома, залезть в теплую постель, почитать немного, а завтра отправиться к Альме — при свете дня и, хочется верить, по более приятной погоде. Но Долль замотал головой и даже ногой топнул — столько в нем было решимости. Ведь он уже твердо собрался идти. Меньше всего ему хотелось снова впасть в тупую апатию последних месяцев и на все махнуть рукой. Торопливо, словно опасаясь передумать, он сорвал с себя пальто, бросил его на кресло и снова побежал вниз по лестнице, выскочил под ледяной дождь. И порысил так стремительно, что толком не замечал, как пробирает до костей ветер и как саднит нога после того, как он опять споткнулся о вывороченную гранитную плиту, — нет, ничего не доходило до его сознания. Он все время видел перед собой мягко освещенную палату, в которой играет приглушенная радиомузыка, и слышал, как выпаливает, еще толком не отдышавшись после пробежки по городу: «Добрый вечер, Альма!» — и счастливая улыбка озаряет ее лицо. И пока он бежал, воодушевленный этим праздничным ожиданием, ему казалось, что он убегает от всего своего искореженного, обезбоженного прошлого, в котором он жил, питаясь глупой, ложной гордостью за свое одиночество и робинзонаду. Он бежал, как обнищавший человек бежит навстречу своему прекрасному, светлому будущему. Всю дорогу он мчался легко, словно подхваченный ветром, и вот он уже на пороге больницы. Тут он на мгновение задержался, промокнул лицо платком и протер забрызганные дождем очки. Затем руками пригладил волосы — расческу он, как всегда, забыл. Наконец, немного отдышавшись, он стал медленно подниматься по лестнице. Никто его не останавливал и, кажется, даже не видел. Так он и добрался до нужной палаты, постучал и ворвался внутрь. Он увидел, как просияло ее лицо — именно так, как он себе представлял, и все же в тысячу раз прекраснее, — и услышал ее возглас: — Ах, мальчик мой, мальчик мой, это ты! Ты снова от них удрал? У меня весь день было чувство, что сегодня ты придешь! Он подошел, нет, подбежал к ее кровати, наклонился к ней, поцеловал и прошептал: — Нет, Альма, на этот раз я не удрал! Меня выгнали из лечебницы еще вчера вечером. Я не хотел тебе говорить, но, когда увидел твое счастливое лицо, понял, что не могу лгать! Он подсел к ней и принялся рассказывать обо всем, что произошло после их вчерашнего расставания: и о мытарствах по всевозможным инстанциям, которые чуть было не довели его до отчаяния, и о стычке с Шульцихой, и, наконец, о том, что он из каких-то дурацких соображений оставил дома пальто. — А теперь получается, что мерз я совершенно зря! Впрочем, может, вовсе и не зря. Я еще не разобрался в себе, но чувствую: теперь все изменится. И вообще, не так уж я и замерз — у меня просто не было времени об этом думать! И он так на нее посмотрел, что она притянула его голову поближе и прошептала: — Ах ты негодник, как это ты на меня смотришь? Ты знаешь, что я тебя ужасно люблю и что ты выглядишь сейчас на тридцать лет моложе?! Как бы я хотела сегодня же вырваться отсюда и полететь с тобой в наше гнездышко! И едва она выговорила эти слова, как лицо у нее изменилось, и он понял, что внезапная мысль немедленно пойти с ним домой тут же завладела ею, что мимолетное желание превратилось в настоятельную потребность, а потом и в твердое намерение. Напрочь позабыв о своей ране, она бормотала: