— А вот возьму и выпишусь! А если меня не отпустят, поступлю, как ты: просто-напросто сбегу! И, сияя, добавила: — Подумай только, какое счастье: сегодня вечером мы наконец-то снова будем вместе! Он ответил раздраженно: — Об этом и речи не может быть, Альма! Вспомни о своей ране: ее нужно ежедневно промывать и перевязывать! Ты не должна прерывать лечение. Я вполне справлюсь сам. Главное — больше не валяться кулем на кровати! Она упрямо возразила, что сделает так, как считает нужным. И сегодня вечером покинет больницу! Он знал, как она умеет упираться, и попытался решить дело миром: принялся уговаривать, подбирая правильные, добрые слова. Уговаривать пришлось долго: ей втемяшилось сегодня же выписаться. — А с молодым врачом я все улажу! Конца-краю этому спору не было, и у Долля уже не оставалось никакой надежды ее переубедить. Пару раз к ним заглядывала монахиня с улыбкой мадонны и намекала, что герру Доллю пора идти. Ужин давно стыл на тумбочке у кровати. Под конец, прощаясь с Альмой, он все-таки вырвал у нее обещание, что она не сбежит из больницы сегодня же вечером и не будет ничего предпринимать, пока не посоветуется с главврачом. Как чудесно этот вечер начинался — и как скверно закончился: обе стороны не добились желаемого и сердились друг на друга. Проходя по коридору, Долль увидел через открытую дверь в одну из палат молодого человека в белом врачебном халате. Ага, вот и познакомимся! — подумал он, завернул в палату и представился. Оказалось, что молодой человек с желтоватым лицом — действительно врач ночной смены. Долль, которому этот тип с первой секунды не понравился, сказал: — Моя жена выразила желание выписаться как можно скорее. Я ее отговорил. Полагаю, вы меня поддержите. Состояние ее раны… — Превосходное! — спешно подхватил врач. Похоже, Долль тоже вызывал у него неприязнь. — Ей уже не обязательно находиться в стационаре. Вполне хватит амбулаторного лечения. Если ваша жена будет дважды в неделю приходить на перевязки, этого более чем достаточно. — Я попросил жену не торопиться и взял с нее обещание обсудить выписку с главврачом. — Долль гнул свое, и в голосе его послышалось раздражение. — Дело в том, что кроме раны есть еще одна проблема: ей почти каждый вечер колют морфий, верно? Но ведь ее нельзя выписать, пока она не привыкнет обходиться без уколов, так? Не было никакого сомнения: при этой атаке молодой врач вздрогнул, и его желтоватое лицо побледнело. Но он быстро взял себя в руки и ответил с подчеркнутой снисходительностью специалиста, разъясняющего очевидное ничего не понимающему профану: — Ах, уколы — жена вам о них рассказала? Ну, на этот счет могу вас успокоить: ваша жена только думает, что ей колют морфий. На самом деле поначалу это был безвредный заменитель, а в последнее время и вовсе дистиллированная вода… При этих словах врач ухмыльнулся так мерзко, что Долль едва не рявкнул: так значит, за дистиллированную воду вы брали с нее дорогие американские сигареты! Это как вообще называется? Кроме того, он не верил ни единому его слову. Альма прекрасно знает, как действует морфий, и не перепутает его с водой. Ты просто лжешь, чтобы выгородить себя перед начальством! Но всего этого Долль не озвучил — чего бы он добился, если бы устроил скандал?.. И сказал только: — Насколько я понимаю, от воды, которую больной считает морфием, тоже нужно отвыкнуть, — или вы считаете иначе? Врач опять мерзко ухмыльнулся. — Да бросьте! — отмахнулся он. — Вы все усложняете. Давайте сейчас вместе пойдем к вашей жене, и я расскажу ей правду. И вы воочию убедитесь, что никакого шока не будет — наоборот, она испытает облегчение. — Нет уж! — отрезал Долль. Взгляд его метал молнии. — Еще не хватало! В результате гнев моей жены обратится на меня, а не на вас. Давайте условимся так: я поговорю с главврачом, а до того настоятельно вас прошу нашу беседу моей жене не передавать! Ухмылка эскулапа сделалась невыносимо высокомерной. — Не волнуйтесь, герр Долль! — насмешливо успокоил он. — Я не выдам вас жене, и вам не придется испытать на себе всю мощь ее гнева. Само собой, это было всего лишь предложение — я подумал, вы захотите быть рядом, когда я открою ей правду! Разумеется, я справлюсь и сам… — Никаких правд сегодня вечером! — Посмотрим, — неопределенно ответил врач. — Посмотрим, что ваша жена скажет мне о вашем визите. Разумеется, я буду исходить из состояния пациентки. — Он посмотрел на собеседника, словно раздумывая, что бы еще сказать. Затем сунул руку в карман халата и достал пачку американских сигарет. — Прошу вас! — сказал он изумленному Доллю. — Нет-нет, я настаиваю! И Долль, ошеломленный, сбитый с толку, совершенно растерявшийся, взял сигарету… В следующее мгновение он готов был сам себе влепить пощечину за эту глупость, за эту малодушную слабость! Да, этот молодой насмешливый пройдоха обставил его по всем статьям, и теперь, когда он дал маху, взяв предложенную сигарету, можно было уже не думать о том, чтобы снова заговорить о деле. Поэтому они обменялись парой вежливых, пустых слов, и Долль отправился домой, кипя от гнева, злясь на себя и свою вечную неготовность держать и наносить удары. Единственное, что его утешало, — это обещание Альмы не требовать выписки сегодня же, а подождать, пока ему или ей удастся переговорить с главврачом. Но чем дольше Долль об этом думал, тем более слабым казалось утешение. Хоть он и не сомневался, что Альма сдержит слово, но допускал, что молодой врач не станет держать язык за зубами и добьется того, что Долль в данный момент считал пагубным: преждевременной выписки. Поспешая в больницу, он в горячке радостного ожидания не замечал ни холода, ни дождя, а по пути домой ненастье ноябрьской ночи заслонили от него тягостные размышления. Он очнулся от раздумий уже недалеко от дома, и то лишь потому, что с разбегу налетел на другого человека, сбив его с ног. Долль забормотал слова извинения и помог упавшему подняться, смиренно ожидая, что сейчас на него обрушится град ругательств и угроз. Но этого, к его удивлению, не произошло — человек, чье лицо было неразличимо в темноте, спросил едва ли не робко: — Ну как, герр Долль, вы уже что-то сделали, чтобы вновь занять свое место в литературе? Долль был так ошарашен — все-таки не ожидаешь услышать подобный вопрос на ночной улице, — что не сразу сообразил, кто к нему обращается и кого он повалил в грязь: это был тот самый папирусный врач, которого Долль первым пригласил к Альме по прибытии в Берлин. — Ах это вы, герр доктор! Вы уж простите меня, пожалуйста, мне правда очень неловко. Надеюсь, вы не ушиблись… — Я думаю, — отозвался тот — он как был, так и остался мастером не слышать то, что его не интересует. — Я думаю, сейчас нельзя медлить, если хочешь играть какую-то роль. Множество совершенно безвестных людей уже снова рвется к кормушке… Зависти в его голосе не было: подобно всему, что он произносил, эти слова прозвучали как-то бесплотно, словно ушли в туман, не отозвавшись эхом ни в нем самом, ни вокруг него. Они вместе двинулись по улице — ведь их дома находились по соседству. Врач-химера продолжал: — Снова расплодились всякие объединения, союзы, палаты, группы — но меня никуда не зовут. А ведь я когда-то был по-настоящему известным писателем — не таким известным, как вы, герр Долль, но все же не последнего ряда… Тем временем они добрались до цели, и как-то само собой получилось, что Долль вошел в дом врача и в его квартиру, в слабо натопленную смотровую, где они без долгих предисловий сели у стола. Покрытое белым лаком медицинское кресло с подножниками выглядело так же химерично, как его хозяин, в нем сидевший. Во всем этом было что-то ирреальное: словно видишь сон и вот-вот проснешься. Но врач продолжал: — Такое впечатление, будто меня все считают умершим — обо мне начисто позабыли. Но как же так? Я же вижу в газетах имена старых друзей. Я ведь их не забыл — и они меня забыть не могут. Но нет, ничего! Ни весточки! Словно бы я умер — но ведь я не умер, я еще жив! На миг он замолчал, вперив в Долля взгляд своих невыразительных карих глаз, неподвижный и немигающий. И тот сказал, желая утешить собеседника: — Меня тоже никуда не зовут… — Нет! — воскликнула папирусная химера с неожиданным напором. — Нет! Мне не в чем себя упрекнуть! — И он ответил на вопрос, который ему не задавали: — Я никогда не был нацистом. Конечно, какое-то время я служил врачом в вермахте, но эта участь никого не миновала. А в партии я никогда не состоял — и вот теперь это молчание, словно меня считают нацистом. И как с этим быть?.. Теперь он часто моргал, и тонкая папирусная кожа на скулах почти порозовела. — С чем быть-то? — осведомился Долль. — С тем, что вас обходят? Почему вы сами не напомните о себе своим старым друзьям? Может, они даже не знают, что вы живы. Столько народу сгинуло… — Но я писал письма, много писем! — возразил врач. — Смотрите, полный ящик! — Он выдвинул ящик письменного стола и показал Доллю стопочку писем в конвертах; на конвертах были написаны адреса и наклеены берлинские марки с медведями. Врач торопливо пояснил: — Письмо — это ведь своего рода клич: ты его пишешь и тем самым уже призываешь адресата. — Он помолчал мгновение и добавил: — Кто может меня упрекнуть? Никогда я не был нацистом! Никогда! Не было такого! — Он заморгал еще быстрее. У Долля возникло стойкое ощущение, что все не совсем так, что этого доктора Перниза грызет какая-то мука и ради того, чтобы от нее избавиться, он готов даже солгать. По крайней мере, бесконечные заверения, что он-де никогда не был нацистом, были подозрительны. Он напоминал Доллю пивовара, который клялся бургомистру, что никакого тайника у него нет, — пока этот самый тайник не нашли. Долль поднялся. — Вы бы отослали письма-то, — посоветовал он. Но врач уже снова ушел в себя и сделался непроницаем. — Конечно! — без выражения отозвался он. — Только вот какое из них отослать? Кому?.. Все это люди невероятно тщеславные, и тот, кому я не напишу, будет чувствовать себя обойденным. Благодарю за визит! Долль вышел в ночь. Что, если Альма все-таки настояла на выписке и ждет его дома? Он прибавил шагу. Но когда он переступил порог комнаты, та оказалась пуста. Никакая Альма к нему не пришла, вечер предстояло коротать в одиночестве — да и, наверное, еще не один день он будет самостоятельно строить их будущее. Он намеревался как можно скорее приступить к работе, чтобы жизнь обрела смысл. Но для этого нужно было связаться с людьми, которые ориентируются в этой сфере, нужно было разузнать, какие нынче есть возможности опубликоваться, какие существуют газеты, журналы, издательства. Но с чего начать? Он уже два месяца в Берлине, но ничего, ровным счетом ничего не знает о переменах, которые произошли после катастрофы. Стыдно признаться: он ни в одну газету ни разу не заглянул! Ворочая подобные мысли, Долль навел в комнате какой-никакой порядок. Заодно накрыл к ужину и сварил себе кофе. Затем тихонько постучался к фрейлейн Гвен-де и, когда ее мать открыла, попросил одолжить газет, хотя бы и старых. Ненадолго, до завтрашнего утра. Ему вручили целую стопку, с которой он и закрылся у себя. В тот вечер он жевал хлеб и хлебал кофе, не замечая вкуса. Он читал, читал газеты, новые и старые, читал самозабвенно, не думая ни о чем другом, как в пятнадцатилетнем возрасте читал своего любимого Карла Мая. Он читал все подряд: статьи про внутреннюю и внешнюю политику, письма в редакцию и фельетоны, заметки о культурных мероприятиях и объявления. Он проглатывал газеты от первой до последней страницы. И перед ним открывался мир, в котором он раньше жил вслепую, — а теперь все обретало ясность и четкость. Он ходил по улицам этого города и ни разу не задумывался о том, куда деваются противотанковые заграждения, кто разбирает завалы и чьими усилиями вновь пущен транспорт. Он видел, как люди работают на улицах, и испытывал лишь недоумение: люди опять работают — зачем?.. Иногда он думал: это бывшие нацисты, они должны работать. А мы — мы ничего никому не должны, мы подождем, пока все само собой наладится… Однако эти люди были ничем не хуже и не лучше его; но, пока он валялся на кушетке и старательно доводил себя до срыва, те, кто был разочарован не меньше его, взялись за работу, и работа помогла им побороть и разочарование, и отчаяние! Он читал о театрах, где снова шли спектакли. О художественных выставках и концертах, о новых фильмах со всего света. Он читал, что люди сами рубят и привозят из леса дрова, сами приводят в порядок разрушенные жилища, сами перекрывают крыши и чинят обгоревшие станки. Он читал объявления о продаже вещей, каких давно уже было не достать. Пусть их было мало, но это только начало — все только начинается! Он клеймил Берлин «мертвым городом», «лабиринтом развалин», в котором он-де никогда не сможет работать, — а работа в этом городе кипела, да еще как! Каждому, кто не принимал в ней участия, должно было стать стыдно. В каком тумане слепого себялюбия и эгоистического паразитизма они жили все последние месяцы! Они только брали, брали, а чтобы самим внести хоть крошечную лепту — это им даже в голову не приходило! В этот вечер, в эту ночь, когда Долль отложил последний газетный листок, улегся на кушетку и потушил свет, ему не понадобились никакие трусливые фантазии о Робинзоне, чтобы поскорее заснуть. Перед его внутренним взором снова и снова проходило все то, о чем он только что прочитал, и чем чаще он повторял себе, что все уже сделано за него, тем меньше понимал, почему все это время сам стоял в стороне, опустив руки и исходя злобой. Сон сморил его далеко не сразу, и он заснул, все еще упрекая себя. Глава 11 Скандал как начало Несмотря на мучительные сны, Долль проснулся свежим и отдохнувшим и, как и вчера, бросил все силы на уборку, чтобы его не раздражали внешние неустройства. Он очень надеялся, что намеченный путь приведет его к успеху и очередной ничтожный тиранчик, как в жилищном управлении, не лишит его вновь обретенного мужества. Вчера вечером, запоем читая газеты, Долль часто натыкался на имя человека, которого помнил еще с донацистских времен. Этого человека, с которым он редко встречался лично, но который работал редактором в большом издательстве и курировал некоторые его книги, — этого человека по фамилии Фёльгер он намеревался разыскать. И начать решил с редакции той самой газеты. Долль как раз сунул руки в рукава одолженного пальто, когда звонок залился трелью — пять, шесть раз, — и, когда он открыл, удивляясь, кто это к ним рвется, на пороге оказался не кто иной, как его собственная жена, Альма! В каждой руке она держала по набитой хозяйственной сумке, через плечо были переброшены платья и что-то юбкообразное, и по выражению ее лица было ясно, что настроение у нее отнюдь не радостное. Долль, который еще вчера вечером опасался, что она может заявиться домой, совершенно растерялся. Чтение газет и намерение нанести визит редактору Фёльгеру заслонили от него все остальное, и этим утром он не вспоминал ни о жене, ни о том, что она может прийти. — Альма, ты?! — воскликнул он в полном изумлении. — Да, Альма, я!!! — передразнила она его со злой насмешкой. — Ну конечно, ты бы предпочел, чтобы я никогда сюда не приходила, а неделями валялась в больнице! (Ты не хочешь наконец открыть дверь и взять у меня вещи?! Ты же видишь, у меня на все рук не хватает!) Так-то ты держишь слово — настроил против меня этого молодого врача! Да еще сигареты у него выпрашивал — ну спасибо!