И в этот самый момент, вынырнув из-за поворота, к нему устремилась Барашек — в белоснежной плиссированной юбке, шелковой блузке. На ее белокурой головке не было шляпки, и волосы развевались на ветру. — Привет, малыш. Ну опоздала. Не сердись. — С чего бы. Только просидим мы тут до скончания века. По крайней мере, человек тридцать туда зашли, пока я тебя ждал. — Это же не значит, что все они к этому врачу. К тому же мы записались заранее. — И правильно сделали. — Ну разумеется, правильно. Ты, как всегда, прав, мой милый! — Уже на ступеньках она обхватила руками его лицо и пылко его поцеловала. — Господи, до чего же я счастлива, что мы снова рядом. Подумать только, целых две недели! — Конечно, Барашек, — сказал он. — Да я уже больше не ворчу, как ты заметила. Когда дверь распахнулась, на них из полумрака прихожей гаркнуло седое чудище: — Ваши направления! — Разрешите нам хотя бы войти, — сказал Пиннеберг и подтолкнул вперед Барашка. — Собственно говоря, мы частным образом. И по записи. Мое имя Пиннеберг. При слове «частный» чудище подняло руку и включило в прихожей свет. — Доктор сейчас выйдет. Буквально через минуту. Попрошу вас, вон туда, пожалуйста, — сказала она, указывая на дверь. На пути им попалась комната, дверь которой на половину была раскрыта. Приемная — решили они. Там-то и сидели все те тридцать человек, которых видел на улице Пиннеберг. Все их головы тут же обернулись к вновь прибывшим, и тут же поднялся гул голосов: — За что мы платим налоги?! — И чем это они лучше нас?! Вошла медсестра: — Немедленно прекратите! Вы мешаете доктору! Или, думаете, он ничего не слышит? А эти люди его зять с женой. Ведь так? Смущенный Пиннеберг улыбнулся, Барашек поспешила к нужной двери, а в приемной на мгновение наступила тишина. — Быстрей же! — прошептала сестра, проталкивая Пиннеберга вперед. — Эти страховые пациенты слишком бесцеремонные. На что эти люди рассчитывают за те гроши, что нам выделяют? Дверь закрылась, и Пиннеберг и Барашек оказались во владениях красного плюша. — Похоже на гостиную, — заметил Пиннеберг. — И как тебе все это? На мой взгляд, ужасно старомодно. — Это было отвратительно, — сказала Барашек. — По сути мы такие же, как и они, — страховые пациенты. Теперь знаем, как врачи про нас говорят. — Ну что ты так волнуешься? — ответил он. — Так ведь и есть на самом деле. Мы люди маленькие, вот они с нами и не считаются. — Меня и правда это волнует… Дверь открылась, и в комнату вошла уже другая медсестра. — Господин и госпожа Пиннеберг? Доктор просит вас еще немного подождать. А пока я запишу ваши личные данные. — Пожалуйста, — согласился Пиннеберг и тут же услышал: — Сколько вам лет? — Двадцать три года. — Имя? — Иоганнес. — Слегка запнувшись, он добавил: — Бухгалтер. — И уже увереннее: — На здоровье не жалуюсь. В детстве — самые обычные детские болячки, ничего серьезного. Полагаю, мы оба здоровы. После недолгого молчания продолжил: — Да, мать еще жива. Нет, отца больше нет. От чего умер, сказать не могу, не знаю. Заговорила Барашек: — Двадцать два. Эмма. — Какое-то время она молчала, потом продолжила: — Урожденная Мёршель. Здорова. Родители живы. Тоже здоровы. — Ну все, еще минуту, и доктор вас примет. — И кому все это нужно, — пробормотал Пиннеберг, когда дверь за сестрой закрылась. — Мы… — Тяжело тебе дался этот «бухгалтер». — Ну а ты? Урожденная Мёршель! — Он засмеялся. — Эмма Пиннеберг, по прозвищу Барашек, урожденная Мёршель. Эмма Пинне… — Да успокойся ты! О господи, милый, мне опять приспичило. Не знаешь, где у них здесь это «заведение»? — Ну каждый раз одно и то же! Заранее надо было, что ли… — Но я же уже… Клянусь, милый… Еще на Ратушной площади — целый грош отдала. Я когда волнуюсь… — Значит, так, Барашек, надо немного потерпеть. Если ты и правда недавно… — Но мне очень надо, дорогой. — Прошу вас, — послышался голос, и в дверях они увидели доктора Сезама, того самого знаменитого доктора Сезама, который, по слухам, пленил половину жителей города и четверть населения провинции добротой своего сердца. Как бы то ни было, он издал популярную брошюру о проблемах сексуального свойства, поэтому Пиннеберг, набравшись храбрости, написал ему и попросил принять Барашка. Доктор Сезам стоял в дверях: — Прошу вас. Доктор Сезам поискал у себя на столе письмо Пиннеберга. — Вы писали мне, господин Пиннеберг, что не собираетесь пока заводить детей, потому что недостаточно обеспечены. — Да, — ответил Пиннеберг, явно смутившись. — Раздевайтесь, — обратился врач к женщине. — И вы хотите быть уверенной, абсолютно уверенной… Его глаза недоверчиво усмехались за стеклами очков в золотой оправе. — Я прочитал в вашей книге, — говорит Пиннеберг, — что эти пессуарии… — Пессарии, — поправил его врач. — Да, но не каждой женщине они подходят. К тому же не совсем удобны в использовании. Не уверен, есть ли у вашей жены навык… — И он взглянул на нее. Она начала раздеваться — блузка, юбка — высокая, со стройными длинными ногами. — Ну, пройдемте, — сказал врач. — А вот блузку, юная дама, снимать было необязательно. Лицо Барашка залил румянец. — Оставьте ее здесь и пойдемте. Мы сейчас, господин Пиннеберг. И они прошли в соседнюю комнату. Пиннеберг не сводил с них взгляда. Доктор Сезам едва доходил «юной даме» до плеча. Пиннеберг в очередной раз убеждается, как она восхитительна — лучшая в мире, единственная на свете. Он работает в Духерове, она же здесь, в Плаце, они видятся раз в две недели, потому волнение его не отпускает, а желание не угасает. Он как мог вслушивался в то, что происходило в соседней комнате: тихим, мягким голосом врач о чем-то спрашивает, шумно перебирает в металлическом лотке инструменты, этот звякающий звук Пиннеберг слышал в кабинете дантиста — неприятный звук. И вот впервые он не узнал голоса своего Барашка — очень громкого, звонкого, это был почти крик: «Нет! Нет! Нет!» — и еще раз: «Нет!». И совсем тихо: «О Боже!» Что там творится? Пиннеберг — три шага — и подошел к двери. Говорят, врачи те еще развратники… Но тут он снова услышал голос доктора Сезама, но не смог разобрать ни слова. Слышно было только, как вновь звякнул инструмент. И долгое молчание. Лето в самом разгаре, середина июля, невероятно ослепительный солнечный свет и очень синее небо. Морской бриз колышет ветви деревьев, и они норовят «заглянуть» в распахнутое окно. В детстве Пиннеберг знал одну песенку, которая сейчас вдруг вспомнились ему: Ветер, ветер, суховей, Улетай от нас скорей! В новой шляпе мой сынок, Будь с ним ласков, ветерок!