Из приемной доносились голоса. Для тех, кому они принадлежали, время растянулось в бесконечность. «Вам бы мои заботы. Мне бы ваши…» Они вернулись. Пиннеберг вопрошающе уставился на Барашка. Ее широко раскрытые глаза говорили о том, что она сильно напугана. На ее бледном лице вдруг появилась улыбка, сначала слабая, но постепенно она становилась все шире и наконец расцвела пышным цветом. А доктор в углу спокойно мыл руки, посматривая через комнату на Пиннеберга. И вдруг проговорил: — Слишком поздно, господин Пиннеберг, с предупреждением. Дверь заперта. Думаю, уже второй месяц. У Пиннеберга перехватило дыхание. Вот так удар! Но его реакция была мгновенной. — Доктор, но это невозможно! Мы были осторожны. Да этого не может быть. Ведь правда, Барашек… — Милый, — ответила она. — Милый мой… — И тем не менее это так, — прерывает ее врач. — Ошибка исключена. И поверьте мне, господин Пиннеберг, дети брак только укрепляют. — Но доктор, — прошептал Пиннеберг, дрожащими губами, — я зарабатываю сто восемьдесят марок в месяц! Господин доктор, смилуйтесь! Доктор Сезам уже так устал. От всего этого. Он прекрасно знает, что будет дальше, он слышит это каждый день — по тридцать раз. — Нет, — ответил он. — Нет. Не просите. Вопрос закрыт. Вы оба здоровы. И зарабатываете нормально. Нормаль-но. — Господин доктор, — не в силах побороть волнение, канючил Пиннеберг. У него за спиной Барашек поглаживала его по голове. — Успокойся, родной, успокойся! Мы справимся. — Но ведь это совершенно невозможно… — надтреснутым голосом все повторял Пиннеберг — и утих, когда в комнату вошла сестра. — Господин доктор, вас к телефону. — Поймите же, — продолжал врач. — Вы еще рады будете — помяните мое слово. А когда ребенок родится, не медлите, приходите. Вот тогда и поговорим о мерах предохранения. И не верьте диетам. Значит, так… Мужества вам, юная дама! Он пожал Барашку руку. — Я должен… — проговорил Пиннеберг, доставая кошелек. — Ах да, — уже в дверях врач снова одарил молодых людей оценивающим взглядом. — Пятнадцать марок, сестра. — Пятнадцать… — протяжно промямлил Пиннеберг и посмотрел на дверь, за которой скрылся доктор Сезам. Он не спеша вынул бумажку в двадцать марок, нахмурился, глядя, как сестра выписывает квитанцию. Как только она оказалась у него в руках, лицо его оживилось. — Мне же страховая компания возместит эти расходы, не так ли? Медсестра посмотрела на него, затем на Барашка. — Диагноз — беременность, да? — И, не дожидаясь ответа, добавила: — Нет. Это не страховой случай. — Пошли, Барашек, — сказал он. Они не торопясь спускались вниз. На лестнице Барашек остановилась, крепко сжала ему руку: — Только не расстраивайся! Прошу тебя, не надо! Мы справимся. — Да, да, — ответил он рассеянно. Они шли по Ротенбаумштрассе, свернули на Майнцерштрассе — оживленную улицу с многоэтажными зданиями и стремящимся потоком машин. Газетчики уже предлагали вечерние выпуски. И до них никому не было дела. — Он сказал «зарабатываете нормально» и взял пятнадцать марок из моих ста восьмидесяти, грабитель! — Я справлюсь, — сказала Барашек, — Я смогу. — О, ты… — только и мог вымолвить он. По Майнцерштрассе они дошли до Крюмпервег, и сразу же окунулись в тишину. — Теперь-то я понимаю, — сказала Барашек. — Что именно? — Сейчас это уже не имеет значения, но я заметила, что по утрам меня слегка мутит… Вот такая ирония… — Должна же ты была догадаться? — Да я думала, что вот-вот начнутся месячные. О таком даже не задумываешься. — Он мог ошибиться? — Нет. Не думаю. Все так и есть. — И все-таки, мог он ошибиться? — Нет, я думаю… — Погоди! И послушай меня! Я спрашиваю: ошибка возможна?! — Возможна? Да все что угодно возможно! — А вдруг завтра начнутся? Тогда я ему напишу!.. — И в мыслях он уже строчил доктору гневное послание. С Крюмпервег они свернули на Геббельштрассе. И побрели по вечерней улице, под кронами восхитительных вязов. — Я потребую с него свои пятнадцать марок! — внезапно выкрикнул Пиннеберг. Барашек молчала. Шаг за шагом, она очень внимательно смотрела себе под ноги, — теперь для нее многое изменилось. — И куда мы сейчас? — спросил Пиннеберг. — Я должна вернуться домой, — ответила Барашек. — Я не сказала матери, что останусь сегодня. — Тоже мне! — Не ругайся! Я освобожусь к половине девятого. Во сколько твой поезд? — В полдесятого. — Я провожу тебя до поезда. — Опять у нас ничего не вышло, — сказал он. — И так всякий раз. Ну и жизнь. Лютьенштрассе — улица в рабочем районе города со снующей повсюду детворой, даже попрощаться негде. — Не принимай это близко к сердцу, дорогой, — сказала она, пожимая ему руку. — Я выкручусь. — Да-да, — тень улыбки скользнула по его лицу. — Ты, мой Барашек, как козырной туз, побьешь любую карту. — В половине девятого спущусь. Обещаю. — И даже не поцелуешь? — Ничего не выйдет, сразу же поползут сплетни. Держись. — Ладно уж, Барашек — ответил он. — И ты не принимай все это близко к сердцу. Как-нибудь уладится. — Разумеется, — сказала она. — Я не боюсь. Пока! Она нырнула в темноту лестницы, и было слышно, только как ее чемоданчик стукается о перила: тук… тук… тук… Пиннеберг не сводил глаз с ее стройных ног. Сто тысяч раз Барашек вот так уходила от него по этой чертовой лестнице. — Барашек, — крикнул он ей вслед. — Барашек! — Да? — откликнулась она, вглядываясь сквозь перила. — Подожди! — крикнул он, поднялся по лестнице и, затаив дыхание, обнял ее за плечи. — Барашек, — прошептал он, задыхаясь от волнения. — Эмма Мёршель! Как ты смотришь на то, чтобы нам пожениться?..