МАМАША МЁРШЕЛЬ. ПАПАША МЁРШЕЛЬ. КАРЛ МЁРШЕЛЬ. ПИННЕБЕРГ ВХОДИТ В СЕМЬЮ МЁРШЕЛЬ Эмма Мёршель не ответила. Она высвободилась из объятий Пиннеберга и присела на ступеньку — и сразу ее ноги куда-то исчезли. Она во все глаза смотрела на своего возлюбленного. — Боже, — сказала она, — если ты этого хочешь! Ее глаза ее цвета морской волны лучились сиянием. «Будто все рождественские елки вспыхнули разом всеми своими огнями!» — подумалось Пиннебергу, и он даже смутился. — Вот и отлично, Барашек, — сказал он. — Решено. И давай как можно скорее, а? — Милый, ты мне ничего не должен. Я и сама справлюсь. Но ты, разумеется, прав — лучше, чтобы у малыша был отец. — У малыша, — произнес Иоганнес Пиннеберг. — Ну да, у малыша. На мгновение наступила тишина. Он засомневался — сказать ей или нет, что совсем не думал он ни о каком «малыше», предлагая ей пожениться. Просто ему совсем не хотелось этим летним вечером три часа торчать на улице, поджидая свою девушку. Но он не сказал этого. А просто сказал: — Вставай, Барашек, нечего сидеть на грязных ступеньках, твоя белая юбка… — Плевать мне на юбку! При чем тут какие-то юбки! Я счастлива, Ханнес, родной! — Она вскочила на ноги. Даже дом был с ними заодно: в это время суток, когда с работы возвращаются отцы семейств, а хозяйки выбегают прикупить то, что не успели днем, из двадцати жильцов мимо них не прошел никто. Пнннеберг высвободился из ее объятий и не сказал: — Теперь мы можем заняться «этим» у тебя наверху — как «пара». Идем. Барашек спросила: — Ты и правда так считаешь? Не лучше ли сначала подготовить моих отца с матерью, которые пока о нас ничего не знают? — Но чему быть, того все равно не миновать, ведь так? — отбивался Пиннеберг, который ну совсем не желал выходить на улицу… — К тому же они наверняка обрадуются. — Да, — задумчивл проговорила Барашек. — Мама точно обрадуется, а отец… знаешь, лучше тебе с ним не спорить, он любит порой кого поддеть, такой уж у него характер. — Я учту, — сказал Пиннеберг. Барашек отперла дверь, и они оказались в маленькой прихожей. Из-за двери они услышали голос: — Эмма! Иди сюда! Быстро! — Сейчас, мама, — крикнула Эмма, — только разуюсь. Она взяла Пиннеберга за руку и на цыпочках повела в комнатку с окнами во двор, в которой стояли две кровати. — Клади сюда свои вещи. Это моя кровать. На другой спит мама. Отец с Карлом спят в другой комнате. Пошли. Нет, постой. Что у тебя на голове? — Она ловко провела расческой по его взлохмаченным волосам. У одного и у другой бешено колотилось сердце. Взявшись за руки, они миновали прихожую и открыли дверь в кухню. Над плитой согнулась сутулая женщина в коричневом платье и длинном синем фартуке, в сковороде у нее что-то шкворчало. Женщина не оторвала глаз от плиты. — Сбегай в погреб, Эмма, за углем. Карлу можно сто раз говорить… — Мама, — сказала Эмма, — это мой друг Иоганнес Пиннеберг из Духерова. Мы решили пожениться. Женщина у плиты подняла глаза. Смуглое морщинистое лицо, плотно сжатые тонкие губы, пронзительный взгляд поблекших глаз — типичный портрет женщины из рабочей семьи. Мгновение она не отводила взгляда от Пиннеберга — резкого, сердитого, после чего вернулась к своим картофельным оладьям. — Что за ерунду ты говоришь, — воскликнула она. — Не хватало еще парней в дом таскать?! Иди за углем, у меня весь кончился. — Мама, — сказала Барашек с натянутой улыбкой. — Он правда хочет на мне жениться. — Отправляйся за углем, говорю тебе! — крикнула женщина, поводя в воздухе вилкой. — Мама!.. Женщина подняла голову и медленно произнесла: — Ты все еще здесь? Наподдать для скорости?! Барашек сжала руку своему Ханнесу, схватила корзину и бросила как можно задорнее: — Я быстро! — И выбежала в коридор. Дверь на лестницу захлопнулась. Пиннеберг остался в кухне, не сводя робкого взгляда с фрау Мёршель, после чего перевел его на окно, за которым виднелись дымовые трубы на фоне голубого летнего неба. Фрау Мёршель переставила сковородку с конфорки, пошуровала кочергой в печке, ворча что-то себе под нос. Пиннеберг вежливо спросил: — Простите, вы что-то сказали?.. Это были первые слова, которые он произнес в этом доме. Лучше бы он промолчал: женщина как стервятник ринулась на него — в одной руке кочерга, в другой вилка для оладий, размахивая ими во все стороны. Однако не это было страшным. Ужасным сделалось ее лицо — морщины на нем дергались и прыгали, но еще хуже были ее жесткие, свирепые глаза. — Только посмей опозорить девчонку! — рявкнула она. Пиннеберг отступил на шаг. — Я хочу жениться на Эмме, фрау Мёршель! — с тревогой в голосе сказал он. — Думаешь, я не понимаю, что там у вас с ней, — невозмутимо сказала старуха. — Две недели уж жду. Думала, что сама скажет, думала сама придет. Вот так вот сижу здесь и жду. — Она вздохнула: — Моя Эмма хорошая девочка. Эй, вы, она вам не игрушка какая, слышите? Она порядочная. Никогда не давала повода усомниться в этом — а вы хотите ее довести до стыда! — Да нет же, нет, — сказал Пиннеберг, тревожась все больше. — Хотите, хотите! — не унимается фрау Мёршель. — Еще как хотите! Две недели вот жду — когда она принесет стирать свои тряпки. Нет, не несет. Как ты посмел это сделать? Возразить ему было нечего. — Мы молодые, — попытался оправдаться он. — Это ты, ты мою дочку втянул в это, — прорычала она с новой силой. — Все вы, мужики, свиньи, все — свиньи, тьфу! — Но мы поженимся, как только соберем необходимые бумаги, — пытался объяснить Пиннеберг. Фрау Мёршель вернулась к плите, на которой уже шипело. Потом спросила: — Кто вы? И готовы вы к женитьбе? — Я бухгалтер. В конторе по продаже зерна. — Стало быть, служащий? — Да. — Лучше бы был рабочим. Сколько получаете? — Сто восемьдесят марок. — Чистыми? — Нет, с вычетами. — Неплохо, хоть и не много, — сказала женщина. — Дочка не пропадет. — И злобно добавила: — Приданого не ждите. Мы простые работяги, негде нам его взять. Разве что застиранное бельишко. — Да это и не нужно вовсе, — проговорил Пиннеберг. Женщина не сдавалась и опять набросилась на него: — У самого-то небось ничего нет. Не похож ты на богача. Вон костюм какой помятый, стало быть, ничего не скопил. Пиннебергу не пришлось признаваться, что она права, так как в кухню вошла Эмма с углем. Настроение у нее было приподнятым. — С косточками тебя съела, бедолага? — спросила она. — Мама у меня — кипяток. Всем от нее достается. — Угомонись, дуреха, — вставила мать, — не то схлопочешь! Отправляйтесь в спальню и милуйтесь там на здоровье. А с отцом я сама поговорю.