— Как скажешь, — сказала Барашек. — Кстати, а ты не поинтересовалась у моего жениха, любит ли он картофельные оладьи? Помолвка у нас как-никак. — Убирайтесь отсюда! Да не вздумайте запирать дверь — сама проверю, и чтоб без глупостей. Они сидели за маленьким столиком на белых крашеных стульях, друг напротив друга. — Мать — простая работница, — сказала Барашек, — потому такая грубая, но она без задних мыслей. — Да все она понимает, — сказал Пиннеберг, ухмыльнувшись. — Она, например, догадалась о том, что мы с тобой сегодня узнали от доктора. — Разумеется, догадалась. Мать в таких вещах разбирается. И мне кажется, ты ей понравился. — Но выглядело это совсем не так. — Мать такая. Она всегда ругается. А я делаю вид, что не слышу. С минуту они молчали: сидя, как послушные дети, положив руки на стол. — Кольца надо купить, — задумчиво произнес Пиннеберг. — Господи, а я и не подумала, — протараторила Барашек. — А тебе какие больше нравятся — блестящие или матовые? — Матовые! — ответил он. — И мне, и мне! Как здорово, что у нас вкусы одинаковые. А сколько кольца стоят? — Даже не знаю. Марок тридцать? — Ничего себе? — Если золотые! — Конечно, золотые. Давай определим размер. Он придвинулся к ней вплотную. Отмотали от катушки нитку. Снять мерку оказалось делом совсем не простым: то слишком туго нитка ложится на палец, то чересчур свободно. — Рассматривать руки друг друга — к ссоре, — сказала Барашек. — Ничего я не рассматриваю, — спохватился он. — Просто целую, я целую твои руки, Барашек. В дверь громко постучали: — Выходите! Отец пришел. — Уже идем, — ответила Барашек и выдернула руку из рук Пиннеберга. — Пошли быстрее, а то отец вечно всем недоволен. — А какой он, твой отец? — Господи, сейчас узнаешь. И потом, какая тебе разница? Ты женишься на мне, на мне одной, а не на моих родителях. — Не на одной тебе. Вместе с малышом. — И правда, вместе с Малышом. Замечательные ему попались родители — такие беспечные. Четверть часа не могут посидеть спокойно. За кухонным столом сидел высокий мужчина в серых брюках, в серой жилетке и белой трикотажной рубашке без воротника, в шлепанцах на босу ногу. Желтое, морщинистое лицо; маленькие, колючие глазки выстреливают сквозь пенсне; седые усы, и такая же, почти белая борода. В руках он держал «Глас народа». Когда Пиннеберг и Эмма вошли в кухню, он отложил газету и уставился на молодого человека. — Значит, ты и есть тот молодец, что собирается жениться на моей дочери? Рад познакомиться. Садись. И подумай хорошенько. — О чем? — не понял Пиннеберг. Эмма тоже надела фартук и начала помогать матери. Фрау Мёршель проворчала: — И где этого мальчишку носит? Дождется, оладьи остынут. — У него сверхурочная работа, — ответил папаша Мёршель, при этом он подмигнул Пиннебергу. — Вы ведь тоже сверхурочно работаете, а? — Ну да, — кивнул Пиннеберг. — И даже частенько. — Оплачивают? — К сожалению, нет. Хозяин говорит… Но папаше Мёршель не интересно, что говорит хозяин. — Теперь понимаете, почему я хочу, чтобы у дочери парень был рабочим? Когда Карл остается на сверхурочную, ему за это платят. — Господин Клейнгольц говорит… — пытался объяснить Пиннеберг. — О чем работодатели толкуют, нам, молодой человек, давно известно, — сказал папаша Мёршель. — Это не так интересно. Вопрос в том, что они при этом делают. У вас должно быть коллективное соглашение, ведь так? — Наверное, — ответил Пиннеберг. — Вера — дело церковников и к рабочим отношения не имеет. Соглашение должно быть. А по нему за сверхурочные полагается платить. И к чему мне зять, которому сверхурочные не оплачивают? Пиннеберг пожал плечами. — Потому что вы, служащие, плохо организованы, — не унимался Мёршель. — Не солидарны друг с другом. Вот почему они делают с вами что захотят. — Я организован, — грубо отрезал Пиннеберг. — Я состою в профсоюзе. — Эмма! Мать! Наш молодой человек состоит в профсоюзе! Кто бы мог подумать! Какой герой — в профсоюзе он! — Папаша Мёршель наклонил голову и, прищурившись, стал сверлить будущего зятя своими глазенками. — И как этот профсоюз называется, юноша? Ну?! — Профсоюз германских служащих! — ответил Пиннеберг, раздражаясь все больше и больше. Долговязый Мёршель от смеха согнулся пополам. — Мать, Эмма, держите меня, наш новый сынок — в профсоюзе белых воротничков! Желтый профсоюз! Для тех, кто хочет усидеть между двух стульев. О господи, умора! — Наш профсоюз отнюдь не желтый, — Пиннеберг не на шутку начал сердиться: — Нас не финансируют работодатели. Мы платим членские взносы. — Начальников подкармливаете! Желтых бонз! Ну, Эмма, правильного жениха ты себе нашла! Пэгээсовец! Белый воротничок! Пиннеберг умоляюще уставился на Барашка, но она даже не повернулась в его сторону. Может, она к такому и привыкла, но он нет. — Итак, вы из служащих, продолжал Мёршель. — А они считают, что лучше нас, рабочих. — Ничего я так не считаю. — Считаете-считаете. А почему, я спрашиваю? Потому что вы не требуете, чтобы вам платили каждую неделю, а готовы ждать. Не настаиваете на оплате сверхурочных, получаете по заниженным ставкам, не бастуете. Потому что вы всем известные штрейкбрехеры… — Дело не только в деньгах, — сказал Пиннеберг. — У нас другие представления, не такие, как у рабочих. У нас свои потребности… — Думайте иначе, — проговорил Мёршель. — Так же, как рабочие. — Я не согласен, — ответил Пиннеберг. — Я, например… — Что вы? — усмехнулся Мёршель. — Вы, например, взяли аванс? — Что еще за аванс? — Самый настоящий. — Мёршель осклабился: — У Эммы. Не очень-то это красиво. Типичная пролетарская привычка. — Я… — Лицо Пиннеберга обдало жаром, и ему захотелось хлопнуть дверью и прогреметь на прощанье: «Да чтоб вас всех!..» Но фрау Мёршель решила утихомирить мужа: — Успокойся, отец, хватит зубоскалить! Дело сделано. Тебя оно уже не касается. — Карл вернулся! — выкрикнула Барашек при звуке хлопнувшей входной двери. — Зови к столу, женщина, — сказал Мёршель. — А я прав, зятек, хочешь, спроси у своего пастора. В кухню вошел молодой человек, однако «молодым» назвать его было трудно, скорее уж пожилым. Он выглядел каким-то дряблым и даже более злобным, чем его отец. Его «добрый вечер» было похоже на звериный рык. Он, не обращая на гостя внимания, снял пиджак, жилет, а за ними и рубашку. Пиннеберг с нарастающим удивлением наблюдал за ним. — Сверхурочная работа? — спросил Карла отец. Тот прорычал что-то нечленораздельное. — Умоешься после, Карл, — сказала фрау Ступке. — Иди есть. Но было слышно, как побежала в раковине вода; Карл уже усердно отмывался. При виде его оголенного торса Пиннеберг смутился, главным образом из-за Барашка. Но она, судя по всему, не придавала этому значения и отнеслась к этому как к само собой разумеющемуся. А Пиннеберга, наоборот, задевало почти все: и убогие тарелки в темных пятнах, и пропахшие луком картофельные оладьи, скисшие огурцы, теплое бутылочное пиво, которое предложили только мужчинам; вся эта унылая кухня и моющийся Карл…