ТАИНА РАССЕИВАЕТСЯ. БЕРГМАН И КЛЕЙНГОЛЬЦ. ПОЧЕМУ ПИННЕБЕРГУ НЕ СЛЕДОВАЛО ЖЕНИТЬСЯ Они не помнили, как добрались до своей комнаты, минуя все эти жуткие, захламленные закоулки старухина лабиринта, держась за руки, словно пугливые дети, и теперь стояли бок о бок в кромешной тьме. Им казалось, что и здесь свет будет против них, как в гостиной у старой женщины. — Это было ужасно, — сказала Барашек, еле переводя дыхание. — Точно, — согласился с ней он. И чуть помедлив, добавил — Да она рехнулась, Барашек, с горя, из-за денег. — Сошла с ума. А я… — Они продолжали стоять в темноте, держась за руки. — А я изо дня в день буду одна в этой комнате, и она может в любую минуту здесь появиться. Господи! Нет! — Успокойся, милая. Когда я видел ее раньше, она выглядела совсем по-другому. Может, с ней только сегодня такое случилось? — «Молодые люди…» — передразнила Барашек. — Она говорила это с таким надменным видом, будто мы дети малые. Ой, милый, как же я не хочу быть похожей на нее! Ведь мне это не грозит, правда? Я так боюсь. — Ах ты мой Барашек, — сказал он и обнял ее, такую беспомощную, невероятно беспомощную, что ищет у него защиты. — Ты мой любимый Барашек, и всегда будешь только Барашком, как же ты можешь стать такой, как старуха Шаренхефер! — Правда? Только ведь нашему малышу будет не в прок, если я стану здесь жить. Например, его нельзя пугать, и чтобы он рос счастливым, его маме нужны положительные эмоции. — Ну конечно, — успокаивал ее Пиннеберг, обнимая и лаская. — Вот увидишь, все у нас наладится. — Это все общие слова. Ты же не говоришь, что мы съедем отсюда, немедленно. — Но мы не можем этого сделать! У нас и денег нет, чтобы полтора месяца оплачивать две квартиры. — Какие большие деньги! Из-за этих грошей, по-твоему, я должна жить в постоянном страхе, а малыш страдать? — Ну да, деньги! — сказал он. — Плохие деньги. Хорошие деньги. Сжимая ее в объятиях, он почувствовал, что стал повзрослее, и даже умнее. Все, что раньше казалось важным, теперь для него не имело значения. Он понял, что должен быть с ней честным. — У меня нет особых талантов, Барашек — сказал он ей. — Я не смогу добиться успеха, мы всегда будем трястись над каждым грошом. — Что ты! Что ты! — запричитала она. Белые оконные занавески чуть подрагивали от дуновения вечернего ветра, а комнату наполнял мягкий свет. Его притягательная сила увлекла их к распахнутому окну, и они, обнявшись, устремили свои взоры вдаль. Кругом все было залито лунным светом. Вдалеке справа мерцал огненной точкой последний на Фельдштрассе газовый фонарь. Картину, что открывалась из окна, будто раскрасили в два цвета — там, где тянулись поля, она была более светлой, там, где начинался лес, на ней лежала бездонная черная тень. Тишину нарушало лишь журчание Штрелы, что билась о камни где-то там, внизу. Ночной ветерок нежно ласкал их лица. — Красота-то какая, — сказала она. — И покой. — Да, — ответил он. — Здесь и в самом деле хорошо. А как дышится — не то что у вас, в Плаце. — У вас… Как тебе известно, в Плаце меня уже нет, я здесь, на Зеленом Конце, у вдовы Шаренхефер… — У вдовы? — У вдовы! — Спустимся к ней? — Не сейчас, милый, может, полежим немного. Нам о многом нужно поговорить. «Ну начинается…» — подумал он. Но она, ничего не сказав, выглянула из окна, подставив ветру свое лицо, и он тут же принялся трепать ее светлые волосы, путая пряди на лбу. Пиннеберг не сводил с нее глаз. — Как тихо. — Да, — кивнул он. — Давай-ка лучше спать, Барашек. — Может, посидим немного! Ведь завтра воскресенье, рано не вставать. И все-таки мне не терпится у тебя кое-что спросить. — Ну так не тяни, спрашивай! — бросил он с нотками раздражения в голосе и потянулся за сигаретой. Глубоко затягиваясь, он вновь обратился к ней, но в этот раз более спокойным тоном: — О чем ты хотела спросить, Барашек? — Сам-то не догадываешься? — Да откуда мне знать. — Ты знаешь, — сказала она. — Да нет же, Барашек, я и в самом деле не знаю. — Знаешь, знаешь. — Барашек, ну пожалуйста, сжалься. Говори уже! — Ты и сам все знаешь. — Ну и ладно! — обиделся он. — Милый, — сказала она, — милый, а помнишь, как мы сидели у меня на кухне? В день нашей помолвки? Кругом темнота и все небо усеяно звездами, и мы выходили на балкон. — Да, — грубо отрезал он. — Помню. И?.. — Забыл, о чем мы говорили? — Послушай, там много чего было! Если б я все помнил! — Нет, мы обсуждали что-то очень конкретное. И кое-что пообещали друг другу. — Ну, не знаю… — буркнул он. Фрау Эмма Пиннеберг, урожденная Мёршель, всматривалась в залитые лунным светом поля. Чуть правее подмигивал газовый фонарь, а прямо, за раскидистыми кронами деревьев, образующих небольшую рощицу, несла свои воды Штрела, а в окно задувал такой приятный ночной ветерок. Это ли не чудо и, может, не стоит портить такой хороший вечер? Но необъяснимое чувство тоски никак не отпускало. Словно внутренний голос твердил Барашку: вся эта красота — самообман. Поверишь в нее и не заметишь, как окажешься по уши в грязи. Она стремительно развернулась и выпалила: — Мы кое-что пообещали друг другу. Мы обещали, что будем честными хотя бы друг с другом и что между нами не будет никаких секретов. — Погоди, все было немножко иначе. Обещание давала только ты. — То есть ты не собираешься быть честным со мной? — Да нет же, но дело не в этом. Видишь ли, есть вещи, о которых женщинам лучше не знать. — То есть? — Убитым голосом спросила Барашек. Вид у нее был подавленный, но она быстро взяла себя в руки и выпалила: — Ну да, пять марок таксисту, когда на счетчике две сорок, это такие вещи женщинам знать не положено? — Но он помог поднять наверх твою корзину и портплед! — За две марки шестьдесят? А почему ты прятал правую руку в кармане? Чтобы не было видно обручального кольца? А почему ты велел, чтобы верх машины был поднят? Почему ты не пошел со мной в лавку? И почему каких-то людей должно было обидеть, что ты их не пригласил на свадьбу? Почему?.. — Барашек, прошу, — взмолился он. — Барашек, мне бы не хотелось… — Это все вздор, Ханнес, ты просто не имеешь права иметь от меня секреты. Будут у одного секреты, другой начнет за ним шпионить, и мы не заметим, как с нами произойдет то же, что и с большинством других людей. — Да-да, Барашек, но… — Ты можешь говорить со мной обо всем, правда, милый. Ты зовешь меня Барашком — я догадываюсь почему и тем не менее не упрекаю тебя. — Во всем ты права, Барашек, но понимаешь, все не так просто, как кажется. Хотел бы я, но… Боже, это такая глупость, то, что я скажу… — Это касается какой-то девушки? — спросила она. — Что ты, что ты. Или может быть, но это совсем не то, о чем ты подумала. — Тогда что? Говори, дорогой. Любопытно было бы узнать. — Ну что ж, Барашек, как знаешь. — Но видно было, что он колеблется. — Давай оставим этот разговор до завтра? — Как это? Нет! Говори немедленно. Ты думаешь, я смогу спокойно заснуть в таком волнении? Это не связано с девушкой, но все-таки ее касается. Звучит загадочно, не находишь? — Твоя взяла, слушай. Началось все с Бергмана, ты знаешь, что я раньше служил у него. — В магазине одежды, да, ты рассказывал. Это определенно лучше картофеля и удобрений. Удобрения… это же навоз. Это им вы торгуете? — Барашек, если ты будешь меня все время подкалывать…