— Ладно-ладно, слушаю, — сказала она, пристраиваясь на подоконнике так, чтобы были видны и Ханнес и залитые лунным светом поля, на которые она никак не могла налюбоваться. — Итак, у Бергмана я работал старшим продавцом, платил он мне сто семьдесят марок… — Старший продавец? Сто семьдесят марок? — Прошу тебя, не перебивай! Эмиль Клейнгольц был постоянным нашим клиентом, закупался у нас костюмами. По коммерческим соображениям он вынужден пропустить рюмку-другую и с фермерами, и землевладельцами. А он очень быстро пьянеет. Вот и валится с ног прямо где стоит, а страдает при этом одежда. — Боже! Как же так можно? — Ты будешь слушать, в конце концов? Так вот, мне поручили его обслуживать, хозяин и его жена старались с ним не связываться. Не будь меня на месте, они бы ни за что ему не угодили, а у меня это получалось. Он постоянно со мной заговаривал о том, чтобы я бросил эту еврейскую лавочку, что у него настоящее арийское предприятие, и свободно место бухгалтера, и платит он больше… Ну-ну, ври больше, думал я. У Бергмана я хотя бы знал, на что рассчитывать, да и сам он был вполне приличным человеком, к своим работникам относился с уважением. — Тогда почему ты бросил его и перешел к Клейнгольцу? — Да по глупости! Знаешь, Барашек, в Духерове принято, что по утрам каждая фирма посылает на почту своего курьера. Например, «Штерн», «Нойвирт» и «Мозес Минден», и мы — не исключение. Курьерам строго запрещено показывать друг другу то, что они получают на почте. Более того, при получении конверта курьер должен жирной чертой зачеркнуть адрес отправителя, чтобы никто не узнал, где мы берем товар. Но курьеры, как правило, знакомы между собой по торговому училищу и при встрече могут заболтаться и забыть вымарать адрес. Владельцы фирм, и в особенности Мозес Минден, нередко заставляют своих работников вынюхивать чужие секреты. — Как же это подло! — возмутилась Барашек. — Ну, везде сейчас так. Так вот, случилась такая история, что «Рейхсбаннер» собрался купить триста курток. Все наши четыре магазина получили запрос, чтобы организация потом выбрала, у кого выгоднее им покупать. Мы знали, что наши конкуренты обязательно начнут вынюхивать, где мы получаем товар. Зная это, я и предложил Бергману: «Давайте в эти дни я сам буду получать почту». — И как? Узнали они что-нибудь? — любопытствует Барашек. — Нет, — воскликнул Пиннеберг. Как она могла усомниться в его способностях? — Конечно, нет. Как только курьер оказывался ближе, чем на десять шагов от меня, я тут же угощал его булыжником. В итоге заказ получили мы. — Ах, милый, не уходи в сторону. Давай-ка рассказывай о девушке, которая не то, что я думаю! Не в ней ли причина, что ты ушел от Бергмана? — Говорил же, ушел я от него по глупости, — сказал он и как-то смутился. — Так вот, те две недели я сам ходил на почту, что очень понравилось хозяйке. С восьми до девяти мне в магазине все равно было делать нечего, а те работники, что обычно ходили на почту, в это время могли принимать товар. Вот она и говорит: «Теперь господин Пиннеберг вместо них может ходить на почту». Я ей в ответ: «Почему это я? Я старший продавец, не буду я по городу с пакетами бегать». А она: «Будете!» А я опять: «Ни за что». В общем, мы с ней разругались, и я сказал: «Нечего мне тут приказывать, меня хозяин нанимал!» — А хозяин что? — Да ничего. Куда ему против жены? Стал меня уговаривать согласиться с ней, но я не отступил. Тогда он, виновато так, сказал: «К сожалению, придется нам расстаться, господин Пиннеберг!» А я был настроен решительно и сказал: «Хорошо, первого числа следующего месяца я ухожу». А он сказал: «Все же подумайте, господин Пиннеберг». Возможно, я бы и передумал, но, как нарочно, в тот день в магазин заглянул Клейнгольц. От него не ускользнуло, что я взвинчен, вот он меня обо всем и расспросил, а вечером велел зайти к нему. Мы пили коньяк и пиво, а когда я вернулся от него домой, твердо знал, что буду работать у него бухгалтером с жалованьем в сто восемьдесят марок. По правде сказать, в бухгалтерии-то я ничего не смыслил. — Ох, милый! Ну, а Бергман как это воспринял? Что он сказал? — Он очень сокрушался. Отговаривал. Все повторял и повторял: «Не стоит, Пиннеберг. Вы что, не видите, во что ввязываетесь?! Что, собираетесь на его полукровке жениться, пока мамеле доведет своего муженька до белой горячки? А полукровка эта еще хуже матери будет». — Боже, он так и сказал? — Ну, они же ортодоксальные евреи, и гордятся этим. «Не будь таким жалким, — так говорил Бергман, — ты же еврей!» — Знаешь, мне и самой не очень нравятся евреи, — сказала Барашек. — А что за история с дочкой? — В этом-то как раз и загвоздка. Я четыре года прожил в Духерове и даже не подозревал, что Клейнгольц хочет насильно выдать дочь замуж. Мамаша тоже хороша, — шатается по дому в вязаной кофте, а дочь, Мария, так пущий зверь. — И тебя, бедолагу, хотели на ней женить? — Барашек, меня хотят на ней женить! Клейнгольц берет на работу только холостяков, сейчас нас у него трое, и за мной он охотится больше всего. — А сколько лет этой Марии? — Да откуда мне знать, — небрежно отмахнулся он. — Тридцать два. Тридцать три. Да это неважно. Я же не собираюсь на ней жениться. — Господи, бедный ты мой. Как же такое может быть: мужу двадцать три, а жене тридцать три? — удивилась Барашек. — Очень даже может. — Его уже начинал раздражать весь этот разговор. — И не смей надо мной подтрунивать, не расскажу больше ничего. — Да не смеюсь я над тобой. Хотя, милый, ты и сам должен понимать, что это какая-то комедия. А она выгодная партия? — Вовсе нет. Торговля не приносит хорошего дохода. Клейнгольц покупает слишком дорого, а продает слишком дешево, к тому же он чересчур много пьет. Его дело перейдет к сыну, которому только десять лет. А Мария получит несколько тысяч марок — в лучшем случае — и потому никто на нее до сих пор не клюнул. — Вот в чем, оказывается, было дело, — сказала Барашек. — И вот это ты от меня скрывал? Обвенчался тайком, потому и верх на машине велел поднять и руку с обручальным кольцом в кармане держал? — Именно. О боже, Барашек, если они узнают, что я женат, мать с дочерью через неделю меня вышвырнут. И что тогда? — Вернешься к Бергману! — Об этом и речи быть не может! Видишь ли, — он замялся в нерешительности и продолжил: — Когда я уходил, Бергман меня предупредил, что ничего у меня с Клейнгольцем не выйдет. «Пиннеберг, — сказал он. — Вы все равно вернетесь ко мне! В Духерове вам идти некуда. Только к Бергману! Вы непременно прибежите ко мне, и, знаете что, Пиннеберг, я вас приму. Но прежде, обещайте мне, по крайней мере в течение месяца, вам придется обивать пороги биржи труда, с тем чтобы вы являлись ко мне на поклон и умоляли, чтобы я взял вас на работу. За ваш необдуманный поступок полагается наказание!» Ну и как я, после того что наговорил мне Бергман, вернусь к нему? Не могу я этого сделать. — Но если он прав? Ты же сам видишь, что он прав? — Барашек, милый мой Барашек, — взмолился он, — даже не проси меня об этом. Может, он и прав, и я поступил глупо, что отказался ходить на почту. Но если ты меня станешь просить, я пойду к Бергману, и он возьмет меня к себе. А хозяйка и другие продавцы, Дюссель и Мамлок будут насмехаться надо мной, вот этого я тебе ни за что не прощу. — Да нет же, не буду я тебя уговаривать. Только вот как ты думаешь, даже если мы будем осторожны, не всплывет история с нашим браком наружу? — Верно говоришь, нельзя допустить, чтобы все стало известно! Ни в коем случае. Я все продумал заранее. Видишь, и комната у нас на окраине, в городе нас точно никто не увидит вместе, а если мы случайно все же встретимся, сделаем вид, что незнакомы. Барашек сидела в задумчивости, а потом произнесла: — То, что мы все-таки не можем жить здесь, с этим-то ты согласен? — Потерпи, Барашек, — попросил он. — Ну две недельки, до первого числа. Раньше первого мы не сможем отказаться. Не сразу, но она согласилась. Она оглянулась вокруг, но разглядеть в темноте ничего не могла, и вздохнув, сказала: — Ну хорошо, милый, я попробую. Но сам понимаешь, это ненадолго, здесь мы никогда не будем счастливы! — Спасибо, — закивал он. — Спасибо тебе. Верь, все образуется, непременно. Главное, не остаться без работы. — Это правда, — согласилась с ним она. Они еще немного постояли у окна, глядя на тихие, залитые лунным светом просторы, а после отправились спать. Занавески задергивать не стали — домов напротив все равно не было. Засыпая, они могли различать в тишине лишь тихое журчание Штрелы. ЧТО У НАС НА ОБЕД? С КЕМ ХОДИТЬ НА ТАНЦЫ? ЖЕНИТЬСЯ ИЛИ НЕ ЖЕНИТЬСЯ? В понедельник утром Пиннеберги сидели за кофейным столиком. — Итак, сегодня принимаемся за дело! — Глаза у Барашка блестели от возбуждения. — И, окинув взглядом «камеру ужасов», она сказала: — С этим старьем как-нибудь расправлюсь! — И, бросив взгляд на чашку, поинтересовалась: — Как тебе кофе? Двадцать пять процентов натурального. — Раз так спрашиваешь, значит, знаешь ответ. — Мы же решили экономить. На что Пиннеберг не преминул заметить, что раньше всегда позволял себе чашечку «настоящего» кофе. На двоих потребуется больше денег, чем на одного, считала она. Он же уверен, холостяку жизнь обходится дороже, так все говорят, а на питание супружеской паре надо меньше денег, чем одному на стороне. Их продолжительный диспут затянулся, пока он не спохватился: — Боже! Я должен бежать. А то опоздаю. Они попрощались возле двери. Уже на лестнице, на полпути вниз, он услышал окрик Эммы: — Милый, постой! Что у нас сегодня на обед? — Неважно! — крикнул он в ответ. — Ну, пожалуйста, скажи! Я же не знаю… — Вот и я не знаю! Внизу хлопнула дверь. Она кинулась к окну и увидела, как он вышел из дома. Он помахал ей рукой, потом платком, а она не отрываясь смотрела в окно, пока он не прошел мимо фонаря и не исчез за углом желтого дома. И вот теперь Барашек, впервые за двадцать два года, сама становится хозяйкой своей жизни — этого утра, комнаты, их совместной трапезы. Она приступила к работе. На углу главной улицы Пиннеберг увидел Кранца, секретаря мэрии, и вежливо его приветствовал. И тут в голову ударила мысль: «Я же приподнял шляпу правой рукой, а на ней кольцо. Буду надеяться, что Кранц не заметил». Пиннеберг неохотно снял кольцо и осторожно убрал его в потайное отделение бумажника. «Что поделаешь, раз надо». В доме у его работодателя Эмиля Клейнгольца уже все встали. Обычно утро в этой семье никому не приносит радости: еще с постели встать не успели, а настроение хуже некуда, вот и приходится обмениваться колкостями. Особенно утром в понедельник. Накануне отец семейства донимал окружающих дерзкими эскападами, а наутро расплачивался за свое поведение. Фрау Эмилия Клейнгольц была не из тех, кто не сможет приручить мужчину, и ей без особого труда удалось укротить буйный нрав своего супруга. Вот и в последнее время у нее складывалось все просто замечательно. В воскресенье вечером Эмилия обычно запирала входную дверь, к ужину ставила перед мужем кувшин пива, а затем баловала его коньяком — и все, цель была достигнута. Это походило на семейную идиллию: малец хныча копошился в каком-нибудь углу (маленький нытик), женщины сидели за рукоделием (готовили Марии приданое), а отец читал газету и время от времени просил: «Подлей-ка еще, мать». И каждый раз фрау Клейнгольц отвечала: «Подумай о ребенке, отец!» Но потом подливала, впрочем, не всегда, это зависело от поведения мужа. Ничего необычного не произошло и в тот воскресный вечер, к десяти часам все уже лежали в постелях. В одиннадцать фрау Клейнгольц проснулась, в комнате было темно. Она прислушалась. Из соседней комнаты доносились отчетливые стоны (все знали, что дочь Мария частенько стонет во сне), в изножье отцовской кровати спокойно посапывал сын. Вот только отцовского храпа не хватало в семейном хоре. Сунув руку под подушку, фрау Клейнгольц нащупала ключ от входной двери. Тогда фрау Клейнгольц включила свет. Ага, мужа на месте не оказалось. Фрау Клейнгольц встала. Фрау Клейнгольц обошла квартиру. Фрау Клейнгольц вышла во двор (там у них находился туалет). Мужа нигде не было. В конце концов она обнаружила, что в кабинете одно из окон приоткрыто, а она отлично помнила, что закрывала его. Подобного она не забывает. Фрау Клейнгольц обуревала кипящая ярость: четверть бутылки коньяку, кувшин пива, и все напрасно! Надо бы одеться, подумала она и, набросив теплый лиловый халат, отправилась на поиски мужа. Где ж ему быть — наверняка, заправляется в трактире у Брюна.