Зерновая контора Клейнгольцев — старое надежное предприятие — располагалась на Базарной площади. Эмиль был представителем уже третьего поколения ее владельцев. Она имела стабильную репутацию, пользовалась доверием трехсот постоянных клиентов — фермеров и землевладельцев. Когда Эмиль Клейнгольц говорил: «Франц, это отличное удобрение», Франц не требовал проверки компонентов, входящих в состав удобрения. Он просто платил деньги и был уверен: товар действительно отменного качества. Правда, этот подход имел свою особенность. Чтобы сделка дала плоды обеим сторонам, ее, как задумано природой, необходимо было «поливать», то есть обмывать. Вот так каждый вагон картофеля, каждая расписка, каждый договор сопровождался возлиянием; в ход шли пиво, водка, коньяк. И все бы ничего, если тебя ждет покладистая жена, сплоченная семья, в которой царят мир и уют, но что, если жена — змея подколодная? Фрау Эмилия Клейнгольц всегда была склочной особой. Она подозревала, что это не очень хорошая черта, но гордыня в ней всегда брала верх. Она вышла замуж за красивого, к тому же богатого мужчину. Бедная девушка, без гроша в кармане, вырвала его у других. И теперь, после тридцати четырех лет брака, она, как и в самом начале, неистово сражалась за него. И вот она в тапочках на босу ногу, в домашнем халате, направлялась на угол к Брюну. Но и там мужа не оказалось. Она могла вежливо поинтересоваться, не заходил ли туда муж, но это было не в ее характере — она набросилась на трактирщика с отборной бранью: мерзавец, пьяниц спаивать, донесу куда следует… Старик Брюн, мужчина с окладистой бородой, попытался выпроводить ее за дверь, но она не унималась, сопротивлялась что есть мочи. Но куда там — у старика поистине железная хватка. — Вот так, милочка, — сказал он напоследок. Фрау Клейнгольц стояла одна на улице, глядя на мостовую Базарной площади их второразрядного городка, на двухэтажные дома, их фасады и двухскатные крыши, и ни в одном окне не видно света. Только газовые фонари, покачиваясь, мерцают пламенем. Неужели идти домой? Не на ту напали! Эмиль будет изо дня в день над ней насмехаться из-за того, что она искала его да не отыскала. Нет, она обязательно найдет его, вытащит из компании таких же пьянчуг, для которых напиться — самое распрекрасное удовольствие! Самое распрекрасное удовольствие! При этой мысли она вдруг вспомнила: сегодня в «Тиволи» танцы. Эмиль точно будет там. Там! Там! И как была, в тапочках и халате, она отправилась через полгорода в «Тиволи». Кассир общества «Гармония» потребовал за вход марку, на что она только и могла сказать: «А под зад коленом не желаешь?» Кассир, само собой, стушевался. Она вошла в танцевальный зал и, с виду спокойная, встала, прислонившись к колонне. Спокойствие с нее как рукой сняло, стоило ей увидеть, как ее муж, светлобородый красавец, слился в танце с какой-то молодой черноволосой бестией. Да и то, что они делали, танцем назвать язык не повернулся бы — в пьяном угаре они только и могли, что спотыкаться. — Сударыня, позвольте, сударыня! — пытался удержать фрау Клейнгольц распорядитель. Но он хорошо понимал: на них обрушилось стихийное бедствие — торнадо, извержение вулкана, — люди в этой ситуации бессильны. Ему ничего не оставалось, как отступить. В толпе танцующих появился небольшой просвет, и так, по проходу меж двух стен, образованных людскими телами, она набросилась на пару, которая, не подозревая о надвигающейся опасности, еле держалась на ногах. Он тут же получил оплеуху. — Ой, душа моя! — заверещал он, ничего не понимая. Вскоре до него стал доходить смысл происходящего. Теперь уже и она поняла, что надо убираться оттуда, но уходить надо с чувством достоинства, не теряя самообладания. И взяла его под руку: — Пора, Эмиль, уходим. И он последовал за ней. Беспомощно и безмолвно он плелся из зала, как большой побитый пес, оглядываясь на свою славную, дерзкую маленькую собачонку — работницу с багетной фабрики Штосселя. Не имея ничего путного в жизни, она с большим удовольствием подцепила состоятельного легкомысленного кавалера. Он ушел, а вместе с ним ушла и она, из его жизни. На улице возле них остановилось такси: кто как не председатель общества «Гармония» знает, что позаботиться об этом лучше заранее. Эмиль Клейнгольц заснул по дороге, не проснулся он и тогда, когда жена с шофером втащили его в дом и уложили в постель, в ту самую ненавистную супружескую постель, которую он всего два часа назад так отважно покинул. Пока он беспробудно спал, его жена так и не смогла сомкнуть глаз. Спустя время она включила свет и долго смотрела на своего ненаглядного — этого беспутного шалопая, своего мужа. Но в этом обрюзгшем человеке с серым лицом она видела того юного Эмиля, что ухаживал за ней когда-то, всегда охочего до всяческих проделок, такого неунывающего, но чтобы за мягкое ущипнуть — такого он себе не позволял и на затрещину не нарывался. И насколько ей позволял рассуждать ее глупый мозг, она задумалась о пройденном ею пути. Двое детей — воображала-дочь и капризный, болезненный сын. Беспутный муж и его частично пропитое торговое предприятие. А она? Как же она? В конце концов, никто не мешает ей плакать, в темноте так даже выгодно — не надо тратиться на освещение, на него столько денег уходит. А сколько же промотал он за те два часа, когда сбежал из дома, подумала она, включила свет и вытряхнула содержимое его бумажника — сидела и все считала и считала. А потом, опять в темноте, дала себе слово быть с ним ласковой. И все сидела и стонала, причитая: «Ничего у меня не осталось. Надо держать его на коротком поводке!» Проплакав еще, она в конце концов заснула, как всегда засыпала и после нестерпимой зубной боли, и после родов, и после большой утраты и большой радости. Она проснулась в пять часов утра, быстро встала и вручила приказчику ключи от амбара с овсом, в шесть от стука в дверь она проснулась во второй раз — тогда служанка взяла у нее ключ от кладовой. Потом еще час сна! Еще час покоя! В третий раз она уже окончательно пробудилась ото сна, когда часы показывали без четверти семь. Сын должен был идти в школу, а муж все еще спал. Когда она в следующий раз заглянула в спальню, в четверть восьмого, то застала мужа бодрствующим, но отнюдь не в бодром состоянии. — И поделом тебе, пьяница беспробудный, — отрезала она и вышла из комнаты. К утреннему кофе он явился мрачнее тучи. — Подай селедку, Мария! — только и вымолвил он. — Стыдно, отец, так куролесить, — с вызовом сказала Мария, уходя за селедкой. — Черт возьми! — взревел отец. — Вон ее из нашего дома! — Ты прав, отец, — поддакнула ему жена. — Даром ты что ли трех нахлебников содержишь. — Пиннеберг — лучший вариант. На нем и остановимся, — сказал Клейнгольц. — Конечно. Надо бы его поторопить. — Уж это моя забота, — бросил он ей и отправился в контору. Теперь от работодателя Иоганнеса Пиннеберга всецело зависело само существование семьи последнего: и милого Барашка, и их еще не родившегося малыша. МУЧЕНИЯ НАЧИНАЮТСЯ. НАД НАЦИСТОМ ЛАУТЕРБАХОМ, ДЕМОНОМ ШУЛЬЦЕМ И ТАЙНЫМ МУЖЕМ СГУЩАЮТСЯ ТУЧИ Лаутербах явился в контору раньше остальных: без пяти восемь. И не потому, что был верен делу — просто от скуки. Этот светловолосый юноша плотного телосложения и невысокого роста с огромными ручищами прежде был сельскохозяйственным работником. Он решил, что деревенская жизнь не для него и перебрался в город. Так Лаутербах очутился в Духерове, у Эмиля Клейнгольца, и считался своего рода экспертом по семенам и удобрениям. Фермерам не очень-то нравилось, когда он присутствовал при получении товара. Он с ходу определял, когда картофель рассортирован неправильно и когда к белокожей «Силезии» была подмешана желтая «Индустрия». В действительности Лаутербах был совсем не вредный. Взяток он не брал, не пил шнапса, так как считал себя блюстителем чистоты арийской расы от пагубного влияния этих разрушительных токсинов, — словом, спиртного он в рот не брал, равно как и не курил. Хлопнув фермера по плечу, он восклицал: «Негодный обманщик!» — и сбавлял цену на десять, пятнадцать, двадцать процентов, но фермеры не роптали: он носил свастику, травил отличные еврейские анекдоты, делился последними новостями о походах штурмовых отрядов в Бухрков и Лензан — короче говоря, был настоящим немцем, надежным товарищем, врагом евреев, всех иностранцев, репараций, социалистов и компартии. Это меняло все. Нацистом Лаутербах стал тоже от скуки. Со временем стало очевидно, что и в Духерове, как и в деревне, заняться тоже особо нечем. Девушками он не интересовался, и поскольку церковная служба заканчивалась в половине одиннадцатого утра, а кино начиналось только в восемь вечера, промежуток между этими занятиями ему заполнить было нечем. Другое дело у нацистов — там не до скуки. Он сразу же подался в штурмовики, в драках он проявил себя сообразительным молодым человеком: использовал свои ручищи (и то, что держал в них) почти с художественной точностью. Стремление Лаутербаха к полноценной жизни было удовлетворено: он мог пускать в ход кулаки почти каждое воскресенье, а по вечерам иногда и по рабочим дням. Его домом стала контора Клейнгольца. С сослуживцами, хозяином и хозяйкой, с прислугой, крестьянами он вел непрестанные разговоры о прошлом и будущем. Перед праведниками и грешниками он изливал свои медленные благочестивые речи, перемежая рассказ буйным гоготом, когда доходил до места, где описывал, как от него досталось советским прихвостням. Сегодня он не заводил таких разговоров, поскольку все «старичье» получило новый заказ, и в конторе остался только Пиннеберг — как всегда, пунктуальный, он пришел ровно в восемь. Лаутербаху не терпелось рассказать, что штурмовики получили новые отличительные знаки. — По-моему, это гениальная идея! До сих пор у нас был только номер. Знаешь, Пиннеберг, на правой петлице вышиты арабские цифры, а на воротнике двухцветная полоса. Говорю тебе, это просто гениально. Теперь сразу поймешь, к какому отряду принадлежит боец. Представляешь, как это будет выглядеть в жизни! Допустим, вижу я драку, где схлестнулись двое, и сразу смотрю на воротник… — Ну да, — кивнул ему Пиннеберг, разбирая счета, пришедшие с субботней вечерней почтой. — Был ли заказ Мюнхен 387 536? — спросил он. — Вагон с пшеницей? Да… А знаешь, у нашего груфа теперь в левой петлице звездочка. — А что такое груф? — не понял Пиннеберг. В 8:10 в конторе появился Шульц, третий холостой нахлебник. С его появлением уже никто не вспоминал ни про нацистские значки, ни про счета на пшеницу. Шульц — настоящий демон, гениальный, но такой ненадежный; Шульц быстрее подсчитает в уме, сколько стоят 285,63 центнера по цене в 3,85 марки за центнер, чем Пиннеберг на бумаге. Шульц редкостный распутник и большой охотник до женского полу, и единственный, кто смог поцеловать Марихен Клейнгольц, и не важно, что походя, поскольку слишком любвеобилен, но захомутать его никому не удалось. Итак, в конторе появился Шульц. Черные набриолиненные лохмы нависают над желтым морщинистым лицо, в огромных черных глазах играет дьявольский огонь. Как и полагается местному моднику, в отутюженных брюках и черной широкополой шляпе (пятьдесят сантиметров в диаметре), с массивными кольцами на желтых от никотина пальцах. Появился Шульц — властитель сердец всех горничных, кумир официанток, которые ждут не дождутся его под дверями конторы по вечерам, готовые выцарапать друг другу глаза за счастье слиться с ним в танце. Вот так обычно приходит Шульц. — Здрасте! — бросил он с порога, аккуратно повесил пальто на вешалку и посмотрел на сослуживцев сначала оценивающим взглядом, затем сочувствующим и затем уже презрительным: — Разумеется, вы ничего не знаете? — Что с очередной телкой вчера перепихнулся? — спросил Лаутербах. — Они в неведении. Ничего не знают. Сидят здесь, бумажки перекладывают, бухгалтерию ведут, понимаешь, а между тем… — И что же? — Эмиль… Эмиль и Эмилия вчера вечером в «Тиволи»… — Что, он и ее с собой приволок? Да быть того не может! Шульц сел: — Клевером пора заниматься. Кто это будет делать, ты или Лаутербах? — Ты! — Клевер не мой конек, вон кто у нас эксперт-аграрий. В двух шагах от меня хозяин отплясывал с брюнеткой Фридой с багетной фабрики, и вдруг откуда ни возьмись наша старуха, так и протаранила его. Эмилия в халате, под которым, видать, была только сорочка. — В «Тиволи»? — Не завирай, Шульц. — Это такое же вранье, как и то, что я сижу вот на этом самом месте! «Гармония» организовала в «Тиволи» семейный танцевальный вечер. Военный оркестр из Плаца — что надо! Рейхсвер — грандиозен! И вдруг наша Эмилия налетает на своего Эмиля, и с маху его по уху — так тебе, старый ты пьянчуга, так тебе, свинья, горлопанила она. К чему вся эта бухгалтерия? К чему вся эта работа? В конторе Клейнгольца творились более важные дела: как не помусолить такую сенсационную новость. Лаутербах не сдавался: — Давай сначала, Шульц. Значит, фрау Клейнгольц входит в зал… Не представляю… Через какую дверь входит? Когда ты ее увидел? Шульц весь аж просиял от удовольствия: — Что еще вам рассказать? Вы уж все знаете. Ну, вошла она через дверь, что ведет из коридора, лицо красное, ну ты знаешь, даже лилово-малиновое… Идет, значит… В тот самый момент в контору вошел Эмиль Клейнгольц. Троица вмиг бросилась врассыпную, уселась по своим местам, перебирая бумажки. Клейнгольц остановился, глядя на их склоненные макушки. — Что, бездельники?! — гаркнул он. — Бездельники! Уволю! И начну с… Троица еще ниже опустила головы.