– Значит, это ты? В детстве? Опять кивок. На фотографии у него очень светлые волосы, почти белые. Хотя с возрастом они потемнели, я по-прежнему назвала бы его блондином. Быть может, зимой волосы у него не такие светлые, похоже, летом они выгорают, а зимой возвращаются к своему первоначальному цвету. Интересно было бы взглянуть на отца Самсона… Увы, его фотографий здесь нет. В этой части дома вообще больше нет никаких фотографий. Я смотрю на снимок, и в голове возникают все новые и новые вопросы. Мама Самсона выглядит счастливой. Да и он тоже. Что могло случиться? Почему он стал таким скрытным и замкнутым? Может быть, мама умерла? Спрашивать, думаю, бесполезно – все равно не расскажет. Самсон включает еще несколько светильников и прислоняется к кухне. Держится он при этом очень непосредственно – как ему это удается? Лично у меня каждый мускул напряжен до предела. – Нога получше? – спрашивает он. Ясно, фотография матери не обсуждается – как и все, что он прячет под следующим слоем. Я вхожу в кухню и, прислонившись к большому острову в центре, встаю напротив. Еще несколько вечеров назад на этом острове сидела Каденс, а Самсон ее целовал. Выбрасываю эту картинку из головы. – Чуть лучше, да. Но в воду я, кажется, больше не полезу. – Все будет хорошо. Такое редко случается. – Ага, ты говорил. И это случилось. Самсон улыбается. Как же мне сейчас хочется вернуться в тот миг, когда мы были вдвоем, когда он притянул меня к себе и поцеловал в плечо! Но я не знаю, как туда вернуться. Здесь так светло и ярко, атмосфера совсем другая. Похоже, этот дом мне не по душе. – Как лицо? – спрашиваю я. Самсон ощупывает подбородок. – Челюсть болит сильнее, чем нос. – Он упирается обеими руками в край стола. – А отец у тебя хороший. – Тебе понравилось, что он тебя ударил? – Нет. Мне понравилось, что он тебя защищал. Я почему-то об этом не подумала. Отец услышал, как я прошу кого-то остановиться, и без лишних раздумий поспешил на помощь. Хотя вряд ли дело было именно во мне. Уверена, в такой ситуации он помог бы любой девушке. – Где ты живешь, когда этот дом снимают? – спрашиваю я, сознательно меняя тему. Не хочу обсуждать отца. – Мы сдаем максимум четыре дома зараз, чтобы мне всегда было где жить. Этот дом самый дорогой, его снимают реже. Семьдесят пять процентов времени я живу тут. Я опять осматриваюсь по сторонам в поисках еще какого-нибудь намека на его прошлое. Больше здесь ничего нет. – Странно, правда? – говорю я. – У твоей семьи пять домов, а ты фактически бездомный. В холодильнике пусто. Все твои вещи помещаются в рюкзак. Удивительное дело: мы ведем почти одинаковый образ жизни. Самсон ничего не говорит, просто внимательно меня рассматривает. Мне это нравится. И не важно, что он при этом думает, приятно ощущать на себе заинтересованный взгляд, даже если я вызываю у него не только приятные мысли. Это означает, что он меня видит. А я привыкла быть невидимкой. – Какая у тебя фамилия? – спрашиваю я. Он с улыбкой приподнимает брови. – Ты задаешь слишком много вопросов. – Я предупреждала. – По-моему, теперь мой черед. – Я ведь еще ничего толком о тебе не узнала. Отвечаешь ты хуже некуда. Самсон не возражает, но и мой вопрос оставляет без ответа. В уголках его глаз появляются веселые морщинки, когда он обдумывает собственный вопрос. – Что думаешь делать со своей жизнью, Бейя? – Ты сейчас похож на школьного психолога. Нельзя ли поконкретней? Самсон тихо усмехается. Этот звук отдается у меня в груди. – Чем займешься, когда лето закончится? – поясняет он. Надо подумать. Стоит ли дать ему честный ответ? Может, тогда и он охотнее мне откроется? – Я отвечу, только пообещай никому не рассказывать. – Это секрет? Киваю. – Я никому не расскажу. Почему-то я ему верю. Обычно я не доверяю людям, а тут… То ли я дура, то ли меня слишком к нему тянет – в любом случае, это не очень хорошо. – Я поступила в Пенстейт. Получила стипендию. Заезжаю в общежитие третьего августа. Он приподнимает брови. – Стипендию, говоришь? – Да. – За что? – За волейбол. Он медленно обводит взглядом мое тело. Без похоти – скорее с любопытством. – Заметно. – Когда наши взгляды вновь встречаются, он спрашивает: – И ты никому не говорила? – Никому. Даже отцу. – Твой отец не в курсе, что ты получила стипендию? – Не-а. – Почему ты ему не сказала? – Потому что тогда он подумает, что все сделал правильно. А это не так. Я была вынуждена вкалывать и выбивать себе стипендию, потому что он все сделал неправильно! Самсон понимающе кивает. Приходится на мгновение отвести взгляд – все тело у меня горит, когда я слишком долго на него смотрю. – Волейбол – твоя страсть? Вопрос заставляет задуматься. Никто раньше об этом меня не спрашивал. – Вообще-то нет. Я не очень люблю волейбол. – Почему? – Я много тренировалась, потому что мечтала сбежать из города, в котором выросла, а это был мой единственный шанс. Но никто никогда не приходил на мои игры, и в какой-то момент спорт стал меня угнетать. За остальных девочек болели родители, а у меня никого не было, и, наверное, отчасти это помешало мне по-настоящему полюбить волейбол. – Я со вздохом продолжаю изливать душу: – Иногда я гадаю, правильно ли поступила, решив отдать спорту еще четыре года. Играть в команде с людьми, жизнь которых совсем не похожа на мою… Боюсь, среди них мне будет еще более одиноко. – Ты не хочешь туда? Пожимаю плечами. – Я горжусь, что получила стипендию. И мне действительно очень хотелось уехать из Кентукки. Но вот я здесь, впервые за много лет отдыхаю от волейбола и, кажется, совсем по нему не скучаю. Даже подумываю остаться и найти работу. Может, и мне пропустить годик? – Я говорю это с легким сарказмом, однако сама мысль начинает казаться очень манящей. Последние несколько лет я пахала как лошадь, чтобы вырваться из Кентукки. И вырвалась. Теперь мне нужно перевести дух. По-новому взглянуть на свою жизнь. – Ты готова отказаться от учебы в крутом универе только потому, что чувствуешь себя одинокой в спорте, благодаря которому ты туда попала? – Ну, все немного сложнее, – говорю я. – Знаешь, что я думаю? – Что? – На время игры тебе надо затыкать уши и притворяться, что люди на трибунах болеют за тебя.