– Пока все живы, а больше ничего не могу сказать. – Врачебная тайна? – Нет, чтоб не сглазить. – А! – Сосед энергично и быстро, чтобы не терять управления, поплевал через плечо и постучал по условно-деревянной отделке приборной панели: – Молчу-молчу! Но я вчера, конечно, сильно удивился, когда ваш дедушка сказал, кем вы работаете. Фрида вежливо улыбнулась, забыв, что Слава смотрит на дорогу, а не на нее. – Грош мне цена как оперу после этого, но я был уверен, что вы или филолог, или в крайнем случае искусствовед. Настолько убежден, что даже не спросил у вас о профессии. – Почему? Потому что я красиво одеваюсь? Слава вдруг захохотал резко и басовито. – Ой, простите, – он попытался сделать серьезное лицо, но губы снова разъехались в улыбке, а на глазах, кажется, выступили слезы, – просто вспомнил кое-что, вам неинтересно. Вы красиво одеваетесь, но нет, не поэтому. Фрида вдруг подумала, что первый раз видит его таким радостным, и ей стало так приятно, что ничего не захотелось выяснять и тем более думать, что он смеется именно над ней. – Вы произвели на меня впечатление утонченной и робкой девушки, немножко слишком хрупкой для нашего кондового мира, – продолжал сосед, отсмеявшись и вытерев глаза ладонью. – В общем, я такая и есть. – Не совсем такая, раз боретесь со смертью и побеждаете. Фрида поморщилась: – Не люблю этот пафос. Я просто отработала смену, и все. Знаете, как говорят летчики: если ты идешь в полет как на подвиг, значит, ты к полету не готов. Сосед рассеянно кивнул и снова погрузился в собственные мысли. Фрида тоже расслабилась и украдкой зевнула. Машина как раз остановилась на светофоре, и Слава, предложив Фриде немного подремать в дороге, перегнулся через нее, чтобы опустить спинку сиденья. Внезапно он оказался очень близко, его жесткая щека коснулась Фридиного лица, и девушка ощутила азартный ужас, как в детстве на американских горках, когда страшно и жутко, сердце обрывается, но в глубине души точно знаешь, что с тобой не случится ничего плохого. – Вот так, спите, – буркнул Слава, и Фрида послушно закрыла глаза, но, конечно же, не уснула, а всю дорогу поглядывала на соседа сквозь опущенные ресницы. «Хорошо, что мы совсем разные, – думала она, – он сильный, красивый, уверенный в себе и никогда не заинтересуется утонченной девушкой, что, как известно, на мужском языке обозначает пришибленная дура. Стало быть, у меня нет надежды на взаимность, и я смело могу влюбиться. Призрак надежды измучил бы меня, а очевидно, безответная любовь станет интересным приключением. Можно сделать геройское усилие воли и задавить чувство в зародыше, только зачем? Если мое сердце будет так волшебно и волнующе замирать всякий раз при виде Славы, это же здорово!» Она вспомнила своего жениха и улыбнулась, забыв, что притворяется спящей. После разрыва с ним она долго еще страдала, тосковала и до тошноты подробно вспоминала лучшие и худшие моменты их любви, пытаясь объективно разобраться и понять, кто действительно был виноват в разрыве и нельзя ли склеить разбитую чашку? Жених казался ей хорошим человеком, пока она не познакомилась со Славой. Наверное, биологические инстинкты преобладали над логикой в тот день, когда сосед приходил к ним чинить крышу, но стоило ей увидеть Славу за работой, образ жениха поблек и тоска куда-то улетучилась. Она вспомнила, что жених ни разу, никогда ничего не сделал сам, только великодушно прощал Фриду за то, что она не идеал. Согласившись выйти за него замуж, Фрида должна была обеспечить всю практическую сторону, а он и так делал над собой гигантское усилие, отказавшись ради неудалой невесты от перспектив брака с клоном Анджелины Джоли и единственной наследницей Рокфеллера в одном лице. Фриде даже в голову не пришло, что продажа квартиры приведет к краху ее помолвки. Она рисовала в воображении идиллические картины, как они живут все вместе у отца, благо квартира у него большая, пятикомнатная. С тех пор как он ее купил, бизнес пошел на спад, поэтому и не нашлось денег на лечение, но все же держался, и Фрида думала, если вдруг станет тесно, папа поможет молодым взять ипотеку. Оставшись без жилья, девушка не впала в отчаяние, напротив, решила, раз у нее есть жених, то ничего не страшно. Будут снимать, как тысячи молодых пар, а потом накопят на первый взнос и впрягутся в ипотеку. Но жених действовал в своем излюбленном стиле великодушного прощения. Как раньше он прощал ей маленькую грудь, так сейчас простил продажу квартиры. Но ему надо же где-то жить, поэтому если Фрида в кратчайшие сроки раздобудет где-то жилье, желательно не хуже, чем прежнее, он, так уж и быть, извинит ее непрактичность и женится. Ну а нет… Стыдно вспомнить, но Фрида действительно некоторое время чувствовала себя виноватой перед женихом, что лишила его недвижимости, которую он уже считал своей. Было одно обстоятельство, мешавшее девушке признать бывшего полным подонком: до секса у них дело так и не дошло. Странное в нынешнее время целомудрие долго еще не давало ей покоя, и только сейчас Фрида сообразила, что не благородство это было, а обыкновенная серая и скучная низость и трусость. Просто он боялся брать на себя лишние обязательства, вот и все. Машину тряхнуло на кочке, и Фрида решила, что после такого толчка можно и проснуться, открыла глаза и осмотрелась. Они находились на самом сумрачном участке пути. С обеих сторон дорогу плотно обступили высокие ели, и солнечные лучи едва пробивались сквозь их верхушки. Между ними затесалось чахлая березка, желтая листва которой ярко выделялась на фоне изумрудных мохнатых веток. Преодолев мрачный лесной коридор, они выехали на пригорок, с которого открывался такой простор, что у Фриды всякий раз захватывало дух. Проезжая на велосипеде, она останавливалась здесь: полюбоваться пейзажем и отдышаться после подъема. Глядя на бледный диск солнца в небе пронзительной голубизны, Фрида поняла, что сейчас, в эту самую минуту, она абсолютно счастлива. Раньше счастье казалось ей совокупностью определенных достижений, его надо было добиваться и заслуживать, и копить, откладывая на потом, чтобы насладиться, когда для этого появится весомый повод. Замужество, кандидатская степень и работа на кафедре представлялись ей непременными компонентами счастливой жизни, а обернулись какими-то пыльными декорациями, в которых она бестолково тыкалась, не зная ничего другого и не желая знать. И только когда декорации рухнули, ей открылся настоящий мир. Не такой, наверное, уютный, как старые декорации, наоборот, опасный и недружелюбный, но одно правило жизни в нем Фрида поняла: единственное, что можно делать со счастьем, – это испытывать его. Надо делать то, что тебе по душе, а в остальном довериться судьбе. Как говорят хирурги: живое заживет, а мертвое – отвалится. * * * Мстислав Юрьевич не представлял, зачем ему еще может понадобиться образ журналиста, но на всякий случай решил себя не раскрывать и подослал в отдел кадров Шаларя. Действовать следовало осторожно, чтобы не насторожить подозреваемых, поэтому Вася снял копии с личных листков учета кадров всех сотрудников кафедры, якобы это чисто формальная проверка. Он просил кадровичку хранить молчание, но надежда, что она выполнит обещание, была слабая. Может быть, оно и к лучшему, если проболтается. Вдруг повезет, и настоящий маньяк занервничает и совершит какую-нибудь хрестоматийную глупость, вроде звонков во все инстанции с требованием приструнить наглых ментов. Но покамест все было тихо, и оставалось только прибегнуть к старой доброй дедукции. Зиганшин изучил биографии своих подозреваемых сначала по отдельности, потом все вместе, приложил к биографии Михайловского, и, на всякий случай, к жизненному пути Михайловского-папы, слава богу, о нем в Википедии была опубликована исчерпывающая информация. Потратив на это кучу времени, Мстислав Юрьевич так и не нашел, за что зацепиться, даже крохотной несообразности. Царьков закончил Военно-медицинскую академию, сразу поступил в аспирантуру, защитился и много лет болтался на кафедре в должности сначала ассистента, потом доцента. В сорок лет осилил докторскую, благодаря чему случился резкий карьерный взлет: Царькова назначили начмедом одного из крупных московских военных госпиталей. Полтора года он там продержался и вдруг резко вышел на пенсию, хотя по возрасту и званию мог еще служить и служить. Получив при личном общении некоторое представление о характере Царькова, Зиганшин сообразил, что бедняга столь поспешно вылетел на пенсию потому, что сильно опозорился на рабочем месте. Хотя… После того как он фатально ошибся с профессией Фриды, Мстислав Юрьевич понял, что нельзя полагаться на такую мифическую штуку, как «знание людей». На всякий случай он пометил себе прояснить причины отставки, хотя не представлял как. Сам Царьков правды не скажет, а на московских коллег выхода у Зиганшина нет. Впрочем, гораздо интереснее, кто дал свежеиспеченному военному пенсионеру кафедру в академии, после того как он обмишурился в госпитале? Неужели не нашлось более подходящих кандидатов? Может быть, Михайловский-отец поспособствовал, за что Царьков потом принял в аспирантуру Михайловского-сына? Если завкафедрой дружил с Михайловскими, мог знать про гараж и все остальное. Но почему он тогда на всех углах орет о виновности Ярослава? Нет, отсюда, пожалуй, ничего не выжмешь. Читая биографию Клименко, Мстислав Юрьевич почувствовал, что невольно проникается симпатией к этому бюрократу. Завуч тоже учился в Военно-медицинской академии, но в отличие от своего шефа не стал прятаться по аспирантурам, а честно поехал служить на Дальний Восток. Провел там пять лет, потом отвоевал обе чеченских кампании и только после этого поступил на кафедру. Зиганшин улыбнулся. Может быть, Клименко ни черта не делает на своем рабочем месте, но следует признать, что занимает он его вполне заслуженно. Что в этой честной жизни может изобличить маньяка? Разве что пресловутый комбат-стресс, который Клименко якобы мог заработать, участвуя в боевых действиях. Мстислав Юрьевич скептически относился к этому диагнозу. Бывало, он просыпался от ужаса с бешено колотящимся сердцем, или вдруг внезапно приходило воспоминание, быстрое, как удар ножа, и ноги подгибались от страха, не пережитого и не прочувствованного тогда, во время боя. Иногда голова кружилась от мысли: «Неужели это был я?», но Зиганшин знал, что если потребуется, снова пойдет и не допустит в себе малодушия. Он был убежден, что комбат-стресс возникает не потому, что парень побывал под пулями, а гораздо позже, когда он возвращается домой и убеждается, что никому не нужен. На войне психика меняется, но не в сторону болезни, а скорее наоборот. Человек становится мудрее, отважнее и… Сам он испытал странное чувство ясности, когда мир стал таким понятным и родным, что смерть представлялась просто возвращением куда-то, где нет слов. Уже вернувшись, Зиганшин прочел стихотворение Семена Гудзенко «Когда на смерть идут – поют…» и вздрогнул, так точно поэт описал его тогдашние переживания. Да, он хлебнул лиха, но вернулся к любящим родителям, которые помогли ему пережить измену Лены, поступил в школу милиции, и служба его складывалась удачно. Но бывает совсем иначе. Вернувшись с войны, человек обнаруживает, что все места заняты домашними мальчиками и девочками, которые получали образование, пока он рисковал жизнью. Что ж, человек устраивается охранником сутки через трое и убеждается, что не только он сам, но и его заслуги тоже никому не интересны. Умные мальчики, понятия не имеющие, что такое опасность, со знанием дела рассуждают о его душевных изъянах, выстраивая такую цепочку: воевал – комбат-стресс – псих. Отсюда и начинается пьянство, наркомания и прочие радости. А вот если бы ребятами, вернувшимися из зоны боевых действий, занимались по-настоящему, обеспечивали им полноценную реабилитацию у психолога, предоставляли возможность получить хорошее образование, и, главное, чтобы в обществе было твердое понимание, что герой – это герой, а не сумасшедший, то психические расстройства у военнослужащих встречались бы очень редко. Но Клименко нечего обижаться на судьбу, он хорошо устроен и, как большинство дураков, производит впечатление несокрушимого душевного здоровья. У Сережкина с Тиглиевым оказались весьма пресные биографии. Институт, аспирантура у одного, ординатура у второго, и дальше работа на одном месте с умеренным повышением в должности. Настолько все гладко, что аж противно, и не понять, что скрывается за этой благодатью. По-хорошему следовало теперь обыскать их жилища, машины и гаражи, а в идеале установить наружное наблюдение, но Леша Кныш не собирался нарушать покой добропорядочных граждан на основании эфемерных доводов Зиганшина. Дело казалось тупиковым, и Мстислав Юрьевич даже приуныл, но быстро подбодрил себя любимой поговоркой «Гестапо обложило все выходы, но Штирлиц вышел через вход» и сообразил, что если ответа нет в настоящем, надо искать его в прошлом. Вдруг обнаружится связь между женщинами, похороненными у Реутова, и кем-то из фигурантов? Задать такой вопрос гораздо легче, чем на него ответить. При тщательном осмотре захоронения и обыске в доме Николая не нашлось ничего, что могло бы указать на личность хотя бы одной жертвы. По останкам тоже ничего нельзя было сказать. Никаких прижизненных костных травм. Часто в таких случаях помогает зубная карта, но она отвечает на вопрос «этот человек или не этот», а не «кто этот человек». То же и с идентификацией личности по ДНК. Хороший метод и высокоточный, но надо иметь образец для сравнения. Кныш, кажется, не рассчитывал на удачу, поэтому подошел к делу формально. Отослал запросы в местный отдел полиции и в архивы судов относительно дел о признании человека умершим и на этом успокоился. Казалось бы, логично предположить, что жертвы жили где-то неподалеку от своего будущего захоронения, но Зиганшин думал, что все они петербурженки. Нынешняя серия показывала, что Человек дождя не привязан к местности, а спокойно колесит по области. Правда, перевозить труп довольно рискованно, так что, возможно, он доставлял их к месту захоронения живыми. Как? Опаивал чем-нибудь? Теперь уже не скажешь. По факту исчезновения человека заводится разыскное дело, которое ведется до обнаружения пропавшего в живом или мертвом виде или до момента признания его умершим. Признание умершим – прерогатива гражданского суда, и если родственники не делают соответствующего заявления, то человек так и числится среди живых и разыскное дело благостно пылится на задворках чьего-то сейфа.