Ленку Павел никогда не провожал – много чести. Тем вечером вообще еле дождался, пока уйдет. Права мать: слишком много ее стало. Да и он зря нарушил принцип, что модель нужно снимать единственный раз. Но Ленка, зараза, фактурная оказалась, фотогеничная. Все его замыслы принимала с восторгом, гонорара, как иные ушлые бомжи, не требовала. На смешные ее попытки пококетничать, к себе привязать внимания не обращал. Где она и где он? Не рассчитывает ведь всерьез, что свою жизнь с ней свяжет? Тем вечером Ленка в очередной раз попыталась навязать им за ужином свое общество, но приглашения не дождалась и ушла, как обычно, примерно в семь пятнадцать. А без двадцати восемь, когда покончили с едой и мать отправилась на кухню заваривать чай, от нее сообщение: «Паша, мне плохо! Голова очень кружится! Идти вообще не могу!» Он про себя чертыхнулся – с какой стати должен решать чужие проблемы? Но уже начало смеркаться. От Борового до Грушевки через лес – четыре километра. И обратиться Ленке больше не к кому. Подружек не имела, мамаше тоже не до нее. Набрал номер – не отвечает. Вот дура-то! Отпечатал: «Ты где?» «На поляне! У трех дубов!» – прилетело сообщение. «Чего трубку не берешь?» «Звонки срываются». Место знал – примерно на полпути. Лес там как раз расступался, и мобильная связь ловила, но плохо. «Вызывай «Скорую». «Не поедут они!» Это да. На весь район три машины, да и чтоб по лесу проехать, внедорожник нужен. А Ленка нагнетает: «Мне прямо совсем плохо, все качается и в груди давит. Пожалуйста! Помоги!» Ну, нельзя совсем сволочью быть. Чая ждать не стал, сорвался. Матери ничего не сказал – она и без того Ленку терпеть не может. До поляны быстрым шагом добрался за двадцать минут. По пути встретил соседку, Маркеловну. Та со стороны Грушевки топала. Поздоровались. Он еще спросил: – Вы Ленку у трех дубов не видели? Старуха округлила глаза: – Нет! А че вы там-то встречаетесь? Объяснять ничего не стал. Ленки на поляне действительно не оказалось. Достал телефон, позвонил – абонент не в сети. Не дождалась его? Отправилась домой? Но тогда б Маркеловна доложила, что по пути ее встретила. О страшном даже не помыслил. Наоборот: злость накатила. Издевается, что ли, девица? Вызвала в лес, а потом сбежала? Может, дойти до Грушевки и высказать все, что думает? Но осознал: даже не знает, где она там живет. А выяснять, прохожих расспрашивать – много чести. Развернулся, пошел домой. Ленкин номер, впрочем, несколько раз за вечер набирал – аппарат оставался выключен. Будь действительно любимая женщина, стал бы волноваться, искать, в больницу звонить. Но Ленка для него всего лишь хорошая фотомодель. Поэтому выкинул из головы и спокойно лег спать. А уже утром за ним пришли. * * * Ленкин плохонький телефончик нашли при ней и, конечно, сразу обратили внимание на переписку с Павлом. А также на его неотвеченные вызовы – последний он сделал в районе десяти вечера. У фотографа потребовали объяснений. Он рассказал, как было. Оперативники, следователь напирали: – И вы не забеспокоились? Не попытались узнать, что с ней случилось? Не попробовали ее найти? Парень отбивался: – Да с какой стати? Она мне не девушка, никто. Помочь попросила – я пошел. А когда ее на поляне не оказалось – разозлился только. Решил: разыгрывает. – Молодая женщина попросила у вас помощи. На закате в глухом лесу. Вы ее не нашли – и спокойно отправились спать? – Я думал, дурака валяет! Время смерти с точностью до минуты установить невозможно, но, по заключению экспертов, убили Елену, вероятней всего, в промежутке с 19.40 до 20.20. Место, где конкретно она погибла, обнаружить не смогли. Труп, слегка присыпанный еловыми ветками, нашли в неглубоком овражке – примерно на полпути в Грушевку, в двухстах метрах от поляны. Адвокат полагал: Елена действительно звала Павла на помощь. Но пока он шел, встретила на поляне кого-то. Доверилась ему. И отправилась с ним – навстречу гибели. Сам Климентьев считал по-другому. И даже пытался следователя убедить: Ленка – девчонка еле грамотная, девять классов с трудом окончила. А в сообщениях – ни единой ошибки. Да и вообще не ее стиль – эсэмэски строчить. Может, тот, кто убил, сообщения с ее телефона и отправлял? Уже после ее смерти? Но следователь был уверен: никакого загадочного человека не существовало вовсе. Подсудимый сам писал сообщения с телефона Елены, чтобы отвести от себя подозрения. Да и Маркеловна клялась: посторонних она на своем пути из Грушевки не встретила. Опрошенные жители обоих поселков тоже не приметили никого подозрительного. А Павел и собственноручное на предварительном следствии подписал, и мотивы у него имелись, и возможность. Дело передали в суд. Но Елена Юрьевна продолжала считать: сын не убивал. * * * Дима крепко задумался. Ксюшина версия, будто Павел по всей стране за беременными охотился – полная чушь, конечно. Но убил ли он Елену? Судебных ошибок объективно в стране меньше, чем во времена, когда Чикатило орудовал и первого подходящего могли за его творения в тюрьму отправить и даже расстрелять. Но и сейчас случается: улики серьезные, собственноручное признание подписано, а в тюрьме – невиновный. Дима сразу вспомнил похожий случай из личного опыта. Давно дело было – семь лет назад. Журналист верил: осудили несправедливо. Много времени убил, в командировки мотался, свидетелей опрашивал, целую папку материалов собрал. Человек, впрочем, так и остался отбывать свой срок. А в деле Климентьева доказательная база выглядела еще более крепкой, почти непробиваемой. Но эта грустная женщина настолько не походила на мать убийцы! Да и по тому, что рассказала, не очень годился фотограф с причудами на роль жестокого истязателя. Может, взяться? И человеку попробовать помочь, и отвлечься наконец от лосей, щенков, котят и манула Тимофея из московского зоопарка? Плюс повод будет продолжить разговор с практикантами на примере уже знакомого им дела. Поэтому Дима осторожно сказал: – Обещать ничего не могу. Но разобраться попробую. – Я заплачу! Любые деньги! – Прекратите, пожалуйста. Вам есть где в Москве остановиться? – Да… Сестра в Ногинске. – Ну, езжайте с богом. Документы все оставляйте, ваш номер телефона. С наступающим Новым годом! Пусть он принесет справедливость и счастье. Елена Юрьевна снова заплакала. Дима хлопотал, подавал воду, гладил успокаивающе по плечу. И виновато думал: «Мы-то с Надькой завтра в Главный театр на «Щелкунчика» идем. А ее сын будет в тюрьме Новый год встречать». Хотя, может, и за дело. Матери всегда в невиновность детей верят до последнего. А сами подследственные охотно им головы дурят и на жалость бьют, чтоб передачки почаще-побольше.