* * * В течение дня мало что произошло в отношениях между Джеффри Харрисоном и Джанкарло Баттистини. Руки Харрисона не были связаны, но его единственным движением было — отгонять мух и смахивать муравьев с тела и ног. Должно быть, он поспал, безусловно он подремал в этом полумраке. Джанкарло все время наблюдал за ним, небрежно и ненавязчиво, а пистолет покоился на листьях поблизости. Летнее солнце стояло высоко и жгло даже сквозь полог листвы. Оно было достаточно жарким, чтобы от него пожухли все листья, даже если бы переменился ветер. Липкий, страдающий от жары, чувствуя себя побежденным, Харрисон превратился в нечто ленивое, бездумное, принадлежащее этому миру. Его ум был свободен от мыслей и надежд. Присутствие клетчатой сине-белой рубашки в нескольких ярдах от них среди подлеска, за спиной Джанкарло, не давало надежд на спасение. Это был еще один свидетель его беспомощности, еще один зритель. Потребности тела заставили Харрисона снова заговорить. — Зов природы, Джанкарло. Смешно, что он ощущал неловкость. Он ведь не мог пользоваться языком туалетной комнаты мужского клуба. Не мог сказать: я хочу срать, Джанкарло. Я хочу наложить кучу дерьма, Джанкарло. Он не хотел сказать это и в другой форме и боялся запачкать брюки. — Я уже давно не делал этого. Джанкарло поглядел на него с любопытством, как бы испытывая новый бастион своего могущества. Великий человек из транснациональной компании снова должен просить у Джанкарло разрешения, потому что иначе от него будет вонять, а это повредит его достоинству, и он перестанет быть человеком со значением и положением. Кошка и мышка. Мальчик и бабочка со сломанным крылом. Джанкарло дразнил его насмешливым и наигранным недоверием: — Может, ты пытаешься обмануть меня, Аррисон. — Право, Джанкарло. Мне надо удалиться. Я не разыгрываю тебя. — Юношу слегка тронуло его отчаяние: — Может, ты попытаешься удрать от меня? — Обещаю, это не шутка... Я быстро. — Что ты должен сказать в этом случае, Аррисон? Что тебя учили говорить, когда ты просишь о чем–нибудь? — Пожалуйста, Джанкарло... Юноша улыбнулся, ухмылка заиграла на его губах. — И ты хочешь уйти под деревья, где тебя не будет видно. Ты думаешь, здесь много народу, который может тебя увидеть? — Пожалуйста, Джанкарло. Юноша был удовлетворен. Еще одна победа, еще одна демонстрация силы. Достаточно, его самолюбие было удовлетворено. Он оставил P38 на земле и медленно, не торопясь, двинулся к Харрисону. Было делом нескольких секунд развязать эластичный шнур, который привязывал лодыжки Харрисона к корням дерева. — Отойдешь только на четыре или на пять метров, не больше, Аррисон, не больше. — Ты не освободишь мне ноги? Джанкарло еще больше развеселился. — Ползи, Аррисон, и следи за тем, куда ставишь руки. Харрисон еще раз посмотрел мимо Джанкарло на то место, где было укрытие ребенка. Сквозь листья и ветки еще были видны цветные пятна его рубашки. От бессилия рождался гнев. Маленький подонок. Как чертов щенок, слишком юный, чтобы его тренировать, который останавливается на месте и шалит, и не идет к тебе. На руках и коленях Харрисон полз, изображая из себя домашнее животное, к куче березовых стволов. — Не слишком далеко, Аррисон. Это был насмешливый и издевательский окрик. От его коленей оставался след на листьях и поверхности земли, пока он не оказался частично скрытым деревьями. Он спустил брюки, сел на корточки, используя руки для опоры и почувствовал, как уходит сжатие и боль. Боже, какое облегчение. Чертова свобода. И чертов запах тоже. — Пожалуйста, Джанкарло, у тебя нет бумаги? Из–за деревьев раздался всплеск смеха. — У меня нет для тебя биде. У меня нет аэрозоля, чтобы ты мог попрыскать под мышками. Но бумага найдется. Униженный, Харрисон поблагодарил его и снова повторил слова благодарности, когда мешок из–под рогаликов, брошенный с большой точностью, приземлился у его ног. Он привел себя в порядок, натянул брюки, счистил с них грязь на использованную бумагу и потащился к своему тюремщику и к своей тюрьме. Он полз к утоптанной почве пещерки, лег там, заняв привычное положение, податливый, не способный к сопротивлению, с руками, сложенными за спиной. — Закрой глаза, — раздалась команда. Какой у него шанс на сопротивление, когда связаны ноги? Ничего, только боль и ничего больше. Он крепко сжал веки и услышал только легкие звуки шагов Джанкарло, а потом его руки свирепо вцепились в запястья Харрисона, он почувствовал нажим колена на спину, и гибкий шнур крепко и жестко обвился вокруг его плоти. Давление прекратилось, и снова послышался насмешливый голос: — Можешь открыть глаза. Над краем кратера Харрисон увидел стоящего Джанкарло, который наблюдал за ним, уперев руки в бедра. В его улыбке, выражении рта и тусклом блеске глаз было что–то бездумное и бессмысленное. — Получаешь удовольствие, Джанкарло. В этом есть что–то нездоровое. Это значит, что ты болен... — Теперь мы произнесем грандиозную речь. Глумление мальчишки, пустота, подстегнутая контактом. — Обращаться с кем–либо так означает деградацию. Ты сумасшедший, чертов псих. Знаешь, что это значит... ты безумен, Джанкарло, ты уже перескочил за черту. Зачем это говорить? Зачем беспокоиться? Какое, черт возьми, значение это имеет? — Понимаю, что ты говоришь. Юношу, кажется, это не затронуло. — Ты стал животным, Джанкарло. Порочным, заразным, маленьким… —Джанкарло повернулся к нему спиной с заученной медлительностью и тщательностью. — Я не слушаю речей. Я не обязан тебя слушать. — Почему бы тебе не сделать это сейчас? Шепот страсти, без пыла. Слова второго боксера на ринге, когда он уже навидался крови и готов сдаться. — Потому что еще не время. Потому что я не готов. — Я снова повторяю, Джанкарло, ты получаешь от этого удовольствие. Ты, должно быть, чувствуешь себя ребенком, играющим в игры взрослых. Ты это чувствовал, когда убивал тех людей в амбаре? Легкая разминка, да? Что ты собираешься сделать, когда убьешь меня, спустишь свои чертовы штаны...? Глаза Джанкарло сузились. На его слабо выраженном лбу углубились морщинки, он нахмурился. Его голос прозвучал, как дуновение ветра среди деревьев. — Ты ничего о нас не знаешь. Ничего. Ты не можешь знать, почему человек уходит в подполье «сотта терра», почему человек отбрасывает все привязанности, которыми люди так дорожат, забывает свое вонючее гнездо, почему человек сражается, чтобы разрушить прогнившую систему. Ты самодоволен, благополучен, ты разжирел, ты слеп. Ты ничего не знаешь о борьбе пролетариата. Наполовину погруженный в грязь Харрисон кричал: — Дурацкие клише. Попугайная болтовня, которой ты научился в сточных канавах. — Ты не облегчаешь свое положение. Пытаясь изобразить суровость, Харрисон крикнул: — Давай покончим с этим. — Я сказал им, что это будет в девять утра, если я не получу свою Франку. Я подожду до девяти. Это мое слово. То, что я подержу тебя до этого времени, не повредит мне. Джанкарло отошел на несколько шагов и прекратил дискуссию. Обратился к своим внутренним ресурсам, ушел из пределов досягаемости Харрисона. И он прав, Джеффри, ты ничего о них не знаешь, вообще ничего не знаешь об этой новой породе, которая пока еще в зародыше. Ничего о ненависти, втиснутой в этот ум. И нет помощи, нет спасения, кавалерия на этот раз не придет тебе на помощь. Ты уже труп, Джеффри. Все. Харрисон смотрел в серо-зеленую дымку переплетающихся ветвей и листьев молодых деревьев и чувствовал, что впадает в величайшее одиночество. Он не мог видеть ребенка. Возможно, дело было в его глазах, возможно, он смотрел в другое место, но он больше не находил клетчатой рубашки, хотя всматривался в тень леса так, что у него заболели глаза. * * * На столе уже стоял второй графин, опустошенный ею. А мальчика все не было. Официанты подали ленч, сделали знак своим патронам и сняли скатерти со столов, сбитых из деревянных планок Виолетта Харрисон, казалось, не замечала этого. С заученной вежливостью они ждали, пока она играя, выпьет мелкими глотками последний стакан вина. На большом цирковом колесе, которое все время крутилось у не в мозгу, надежда сменялась отчаянием, а молодые люди на пляже сновали мимо. Они были прямыми, загорелыми от ветра и солнца и бесконечных ударов песчинок, с уверенными и наглыми глазами и зачесанными вниз волосами. Любой бы подошел для ее цели. Они увидела мальчика далеко на пляже, шагавшего между двумя товарищами. Тотчас же узнала его. — Пожалуйста, дайте мой счет. Она порылась в сумочке, ища деньги, сделала знак официанту, что сдачи не надо, и встала, очаровательно улыбаясь. Выйдя из ресторанчика, она двинулась походкой, которую сама бы определила как небрежную. Пошла так, что ее путь должен был пересечься с дорожкой, по которой шел мальчик. Она не смотрела направо, откуда он должен был появиться, но держала голову высоко и прямо и глядела на синее море с белыми пятнами пены. Она продолжала идти, ожидая приветствия, пожираемая все растущей, расползающейся по всему телу нервозностью. — Английская леди, добрый день. Она обернулась, зарываясь сандалиями в теплый песок. Не то, чтобы она могла продемонстрировать изумление, но, когда его голос раздался почти за ее спиной, он врезался в ее сознание и обжег его.