Сколько себя помнил, с самого детства, он мечтал иметь прозвище Свинец. И столько же, сколько он себя помнил, окружающие за глаза, а порою и прямо в лицо называли его Свином. Он делал вид, что не обижается: в дворовой кличке самое главное — краткость, чтобы человека было легко и удобно окликнуть, а «Свин», как ни крути, выговаривается быстрее и легче, чем «Свинец», но в глубине души он всякий раз болезненно вздрагивал, слыша это обидное прозвище. Хуже всего было то, что и теперь, в сорок три года, он то и дело улавливал это словечко в разговорах подчиненных, доносившихся сквозь закрытую дверь комнаты оперуполномоченных или с лестничной площадки, где эти бездельники устроили курилку. Это была, в сущности, мелочь, но она чересчур хорошо укладывалась в безрадостную картину жизни майора Свинцова, внося в это серое, угрюмое полотно тоскливую определенность окончательного приговора. Поэтому, когда, выехав со своими ребятами на очередной вызов, майор вместо одинокого жмурика с десятком ножевых ранений и вывернутыми карманами обнаружил изрешеченный пулями «шевроле» с тремя хорошо одетыми и притом вооруженными покойниками внутри, душа его возликовала раньше, чем рассудок успел осознать увиденное и прикинуть, какие блага сулит ему раскрытие такого дела. Правда, немного поразмыслив, Свинцов пришел к выводу, что заработать упомянутые блага будет ох как нелегко. Налицо хорошо продуманное и тщательно организованное заказное убийство из тех, которые расследуются годами и чаще всего остаются нераскрытыми. Участие в деле снайпера служило тому лишним подтверждением; здесь поработали профессионалы, и, когда майор Свинцов это осознал, заманчивый образ пряника перед его мысленным взором живо сменился куда менее привлекательным, но более реальным образом кнута. Начальство, по всему видать, рассуждало примерно так же, и дело, с самых первых минут представлявшееся стопроцентным «глухарем», с легким сердцем повесили на Свинцова. Подстегиваемый неудовлетворенным честолюбием и обидой, Свинцов стиснул зубы и набросился на работу, как голодный пес на мозговую кость. Он твердо решил расшибиться в лепешку, но доказать, что способен распутать клубок, при виде которого все остальные сразу опустили руки. К некоторому его удивлению, работа почти сразу начала приносить весомые плоды. Свидетелей, коих обычно днем с огнем не сыщешь, вдруг обнаружилось не то чтобы пруд пруди, но все-таки вполне достаточно для составления связной картины преступления. Буквально через несколько часов после начала расследования Свинцову уже был известен едва ли не каждый шаг налетчиков с того момента, как пуля снайпера заставила водителя черного «шевроле» выпустить из рук баранку. Легкость, с которой продвигалось казавшееся обреченным следствие, показалась Свинцову подозрительной. Возникало впечатление, что налетчики вовсе не были такими уж крутыми профи, какими показались майору, да и не ему одному, с самого начала. Потом стало известно, что эти болваны ухитрились взлететь на воздух посреди Каширского шоссе. Узнав об этом, майор только пожал плечами: что ж, так и должно было случиться. Не бывает, чтобы все шло гладко, без сучка и задоринки; в любом деле нет-нет да и возникнет неприятная закавыка, о которую всякий уважающий себя сыскарь просто обязан споткнуться, чтобы не бежать к далекой цели чересчур быстро и ненароком не расшибить себе лоб, впопыхах налетев на настоящее препятствие, которое, если б не летел очертя голову, сумел аккуратно обойти. Кроме того, на Каширке погибли всего лишь тупые исполнители, а Свинцову был нужен заказчик. И ему казалось, что он знает, как на этого заказчика выйти. Двое свидетелей утверждали, что видели, как непосредственно после налета из арки соседнего двора выехал мотоциклист. Мотоциклист этот бросился обоим в глаза и хорошо запомнился, ибо относился к той категории участников дорожного движения, которых на центральных улицах Москвы нынче днем с огнем не сыщешь. Ехал он на древней, выпуска восьмидесятых годов прошлого века, «Яве-350»; его шлем и очки-консервы приходились ровесниками самому легендарному мотоциклу, да и офицерская плащ-накидка, спасавшая наездника от проливного дождя, вряд ли была хоть чуточку моложе. Один из свидетелей заметил привязанную к сиденью удочку в архаичном брезентовом чехле; другой зачем-то запомнил номер. Правда, этот, последний, немного путался в цифрах, но это не имело большого значения: номерной знак тоже был старый, выданный где-то в середине восьмидесятых, и Свинцов сомневался, чтобы в городе сохранилось много таких мотоциклов, зарегистрированных в то время и до сих пор продолжающих выползать на улицы. В тот момент он не придал информации о мотоциклисте значения, подумав лишь, да и то мимоходом, что брезентовый чехол мог послужить неплохим вместилищем для винтовки, а древний мотоцикл, плащ и все остальное — отличной маскировкой. В самом деле, трюк был старым как мир: нацепи на лицо огромную черную накладную бороду, надень малиновый пиджак, и свидетели не запомнят ничего, кроме этой бороды и этого пиджака. Да и случайно встретившийся на пути инспектор ДПС вряд ли захочет выбираться из сухого и теплого салона патрульной машины под проливной дождь лишь затем, чтобы потолковать со старым дураком, которому приспичило в непогоду отправиться на рыбалку. В то, что мотоциклист может и впрямь оказаться снайпером, Свинцов, конечно же, не верил: это было бы слишком большой удачей. Поэтому мотоциклиста он рассматривал лишь как возможного свидетеля, поручив недавно пришедшему в отдел стажеру пробить регистрационный номер железного Росинанта по компьютерной базе ГИБДД. На следующий день, когда набравшее приличный ход расследование начало понемногу пробуксовывать, Свинцову позвонил странный и неприятный тип с Лубянки, которого ему навязали вчера под вечер непонятно в каком качестве. Тип, как оказалось, не терял времени даром. Ему, видите ли, показалась странной история с взорвавшимся на полном ходу газовым баллоном «ГАЗели», и он, не побоявшись промочить ноги в модельных туфельках, битых два часа бродил по мокрой траве вокруг места взрыва в поисках улик. И улика нашлась: тип с Лубянки клятвенно заверил Свинцова, что располагает веским доказательством того, что газовый баллон грузовика взорвался не сам по себе, а был пробит винтовочной пулей. Хотя данное известие ничуть не упрощало дела, а, напротив, ставило новые вопросы, ответов на которые у майора пока не было, Свинцов был вынужден признать, что фраер с Лубянки недаром ест свой хлеб. Надо же, какой дошлый! Нет, среди этих надутых индюков все-таки встречаются настоящие профессионалы… Тут Свинцов кое-что вспомнил, и тип с Лубянки мигом вылетел у него из головы. Майор кинулся звонить в ГИБДД и спасателям. Не без труда ему удалось выйти на инспектора ДПС, который проводил опрос свидетелей на месте взрыва. Гаишник, немного поломавшись, поведал, что свидетелей, невзирая на плохую погоду, было хоть отбавляй: не менее десяти водителей и пассажиров, двигавшихся по Каширке в обоих направлениях автомобилей, видели, как грузовая «ГАЗель» вдруг без всякой причины, как в голливудском блокбастере, взлетела на воздух на стремительно разбухающем огненном шаре. Две легковушки, которым не посчастливилось в момент взрыва очутиться в непосредственной близости от нее, были отброшены взрывной волной в кювет; никто не пострадал, но невозможность своим ходом выбраться обратно на дорогу и покинуть место происшествия автоматически зачислила водителей и пассажиров в ряды официальных свидетелей. Так вот, как минимум трое из них приметили стоявшую на обочине старую вишневую «Яву», а один ухитрился заметить, как из кустов ветрозащитной полосы вышел, оседлал мотоцикл и укатил, нисколько не интересуясь происходящей у него под носом огненной потехой, человек в брезентовой офицерской плащ-накидке, архаичном красном шлеме и ископаемых мотоциклетных очках. Была ли при нем удочка в чехле, свидетель не приметил, но это уже не имело значения: таких совпадений не бывает. Осознав, что имеет в своем распоряжении словесный портрет снайпера (который, судя по его действиям, был гораздо ближе к заказчику, чем те, кто погиб во время взрыва на шоссе), майор бросился трясти стажера, которому поручил на всякий случай вычислить владельца «Явы». При этом Свинцов ни на что особенное не рассчитывал. Снайпер работал профессионально, а значит, и мотоцикл, и все прочее представляли собой не более чем маскарадный костюм, от которого этот душегуб наверняка давным-давно избавился. Мотоцикл наверняка был угнанный, а номер на нем — либо краденый, либо подобранный на свалке, либо просто поддельный, как на синем грузопассажирском «мерседесе». Оказалось, что номер, похожий на тот, что, путаясь и сомневаясь, назвал свидетель, действительно значится в базе данных ГИБДД, что зарегистрирован под этим номером мотоцикл марки «Ява-350», а не какое-либо иное транспортное средство и что сообщения об угоне данного мотоцикла в милицию не поступало. Конечно, это тоже мало о чем говорило: мотоцикл могли сто раз продать по доверенности, подарить или просто выбросить за ненадобностью; в конце концов, его могли просто-напросто украсть из ветхого сарая, в котором он мирно ржавел на протяжении последних двадцати лет. А хозяин, который не заглядывал в упомянутый сарай в течение примерно такого же срока, поди, до сих пор не подозревает, что его рысака увели из стойла… Все это были, увы, просто предположения, каждое из которых надлежало проверить. Посему один из оперативников Свинцова, недовольно ворча, сменил джинсы и спортивную куртку на форменный китель с капитанскими погонами и отправился на дом к владельцу мотоцикла под видом нового участкового, который знакомится со своими подопечными. В стандартный перечень задаваемых в подобных случаях вопросов входил и вопрос о наличии личного транспорта, так что прикрытие было, можно сказать, идеальное. Еще трое оперативников были на всякий случай отправлены собирать информацию о владельце мотоцикла, то есть тосковать и килограммами глотать пыль, роясь в богом забытых архивах милицейского участка, поликлиники по месту жительства и районного военкомата. Первым, как и следовало ожидать, вернулся липовый участковый. Встретиться с гражданином Твердохлебовым ему не удалось по той простой причине, что гражданина не оказалось дома. К счастью, за дверью соседней квартиры обнаружилась весьма разговорчивая дама преклонных лет, которая охотно поведала «участковому» все, что знала о своем соседе. Военный пенсионер Иван Алексеевич Твердохлебов, как выяснилось, не умер и не переехал, а, как и прежде, проживал в принадлежащей ему двухкомнатной квартире на седьмом этаже старого, чтобы не сказать старинного, сложенного из желтого кирпича девятиэтажного дома на Ленинградском шоссе. Правда, в последнее время это так называемое проживание выражалось в основном в своевременном внесении платежей за коммунальные услуги да наносимых изредка нерегулярных визитах. С тех пор как около года назад у Твердохлебова умерла жена, бездетный военный пенсионер окончательно переселился на дачу, где и жил круглый год, наведываясь в город лишь затем, чтобы постирать в нормальных условиях крупные вещи, например постельное белье, посмотреть, в порядке ли квартира, внести упомянутые выше платежи и пробежаться по библиотекам и книжным магазинам. Ездил упрямый отставник на старом трескучем мотоцикле, который разговорчивая соседка недолюбливала за громкий звук и распространяемую по всему двору бензиновую вонь. Иногда мотоцикл был с коляской, иногда — без; эту красную трещотку соседка помнила столько же, сколько и самого Ивана Алексеевича Твердохлебова, и в ее сознании, судя по всему, военный пенсионер и его мотоцикл давно срослись в единое, неразрывное целое, наподобие слегка осовремененного кентавра. От трескучего и воняющего бензином соседского мотоцикла словоохотливая дама естественно и плавно перешла к другим своим проблемам, коих у нее было предостаточно, так что мнимому участковому, который уже узнал все, что хотел, стоило немалых трудов от нее отделаться. Засим удачливый опер поспешил на Петровку, неся начальству в лице майора Свинцова сразу два лакомых кусочка: во-первых, известие о том, что в течение последнего десятилетия интересующий его мотоцикл ни разу не менял владельца, а во-вторых, название дачного поселка, в коем упомянутый владелец обитал в данный момент. Впрочем, радоваться Свинцов не торопился. Во-первых, последний раз соседка видела Твердохлебова вместе с его мотоциклом около месяца назад. Месяц — долгий срок, на протяжении которого такой компактный и недорогой предмет, как старый мотоцикл, мог десять раз сменить хозяев. Во-вторых, если военный пенсионер Твердохлебов и был таинственным снайпером, в силу никому не известных причин отправившимся выполнять заказ на своем собственном и притом весьма приметном транспортном средстве, глупо было рассчитывать, что он до сих пор спокойно сидит у себя на даче и ждет прибытия группы захвата. Профессионалы так не поступают, а меткость, с которой снайпер всего двумя выстрелами отправил к праотцам пять человек, свидетельствовала об его высоком профессионализме. Тут что-то не срасталось; модное словечко «киллер» плохо увязывалось с тарахтящей «Явой», ветхой брезентовой плащ-накидкой и возделыванием шести соток. Заказное убийство — весьма доходный промысел, и профессиональный стрелок в повседневной жизни может позволить себе как минимум обзавестись приличным автомобилем. Пока Свинцов ломал голову над всеми этими странностями, вернулся оперативник, который наводил справки о Твердохлебове в районном военкомате. Принесенные им известия еще больше запутали и без того сложную картину. Оказалось, что военный пенсионер Твердохлебов не какой-нибудь отставной прапорщик или капитан, всю жизнь мотавшийся по захолустным гарнизонам и обучавший новобранцев отличать правую ногу от левой, а приклад от дула, а матерый, прошедший огонь, воду и медные трубы ветеран уже основательно подзабывшейся афганской бойни. Он был командиром десантно-штурмового батальона и дрался на самом переднем крае едва ли не с первого дня той бесславной войны. О том, что майор Твердохлебов не отсиживался по штабам и складам, свидетельствовали не только многочисленные боевые награды, но и восемь значившихся в его послужном списке ранений, три из которых были тяжелыми. Узнав об этом, майор Свинцов призадумался. Образ Твердохлебова в его сознании по-прежнему скверно совмещался с образом типичного наемного убийцы. Но, с другой стороны, офицер ДШБ, в отличие от какой-нибудь тыловой крысы, наверняка умеет виртуозно управляться с любым оружием, в том числе и со снайперской винтовкой. А для десантника, прошедшего через пыльный ад афганской войны, ценность человеческой жизни равняется нулю, и шлепнуть кого-нибудь ему — все равно что плюнуть. И все-таки на киллера бывший десантник не походил. Прежде всего, он был беден как церковная крыса; по словам соседки, жена его умерла исключительно потому, что Твердохлебов не сумел собрать деньги на операцию, которая могла бы ее спасти. Если бы его скромный быт являлся просто ширмой для отвода глаз, в такой ситуации он наверняка нашел бы, как объяснить окружающим внезапное появление в его распоряжении крупной суммы: одолжил, взял кредит, получил безвозмездно в дар от хорошего человека, пожелавшего остаться неизвестным… Но упомянутая сумма так и не возникла, хотя, по словам все той же соседки, в жене Твердохлебов души не чаял и после ее смерти сильно переменился — осунулся, почернел и почти перестал разговаривать, хотя до этого был очень милым собеседником. Обдумывая полученную информацию, майор Свинцов между делом, просто чтобы не оставлять белых пятен, отправил двух оперов в рейд по библиотекам, расположенным в районе Ленинградки. Соседка Твердохлебова упоминала о том, что, бывая в городе, военный пенсионер посещает библиотеки, а коль скоро эта деталь запомнилась даже такой старой вороне, можно было предположить, что в библиотеку Иван Алексеевич ходит часто и книги берет не по одной и даже не по две, а пачками, которые нетрудно заметить во время подглядывания за соседями из окна или, скажем, через дверной глазок. Собственно, это была несущественная мелочь, но Свинцову как-то вдруг, по наитию, подумалось, что книги, которые человек читает, могут послужить дополнительным психологическим штрихом к его портрету. Кроме того, оперативники, уверенные, что занимаются полной ерундой, мешали ему думать, высказывая — в шутку, разумеется, — дикие, ни с чем не сообразные версии. Затем вернулись люди, посланные майором в поликлинику и отделение милиции. В милицейских анналах военный пенсионер Твердохлебов упоминался только единожды: примерно полгода назад его повязали за нарушение общественного порядка. В общем-то, история с отставным майором вышла вполне обыкновенная: выпил лишнего, повздорил с охранником, не пустившим его в приличное заведение, и крепко побил упомянутому охраннику лицо. (При этом известии майор Свинцов ухмыльнулся, представив, каково было изумление этого надменного, обросшего накачанным в тренажерном зале мясом славянского шкафа с антресолями, когда уже немолодой и скромно одетый гражданин, явный лох, вдруг, не говоря плохого слова, уделал его, как новорожденного котенка.) Засим, не имея под рукой ни булыжника, который прославил себя как оружие пролетариата, ни обломка кирпича, ни хотя бы пустой бутылки, бравый отставник схватил стоявшую у входа никелированную мусорную урну и попытался вышибить ею зеркальную дверь. Тонкая жесть помялась, прочное стекло устояло, а набежавшее на помощь охраннику подкрепление скрутило драчливого воина-интернационалиста и с облегчением сдало его наряду милиции. Материальный ущерб, таким образом, свелся к слегка помятой урне; что же до ущерба морального, то побитый охранник, сунувшийся было в милицию с заявлением, раздумал преследовать обидчика по закону, когда узнал, с кем имеет дело. Бывший майор переночевал в «обезьяннике», а наутро после краткой разъяснительной беседы был отпущен восвояси. Особенно сильно прессовать его не стали — во-первых, из уважения к славному прошлому, а во-вторых, ввиду того, что военный пенсионер Твердохлебов едва ли не с самого момента демобилизации состоял на учете в психоневрологическом диспансере. Из армии он был уволен по ранению, и не просто по ранению, а вследствие тяжелой контузии, из-за которой с ним порой случались припадки. Во время таких припадков бывший майор становился неуправляемым и прямо-таки рвался в бой; справляться с ним умела только покойная жена, и, когда после ее смерти Твердохлебов переселился за город, все вокруг вздохнули с нескрываемым облегчением. Короче, история и впрямь вышла самая обыкновенная — вся, целиком, за исключением одной малюсенькой, но немаловажной детали. Деталь же была следующая: заведение, которое пытался взять штурмом военный пенсионер Твердохлебов, было одним из филиалов сети игорных заведений «Бубновый валет». Оперативник, принесший это известие, весь дрожал от возбуждения, как охотничий пес, напавший на след дичи. Настроение в отделе разом переменилось: только круглый дурак в такой ситуации мог не понять, что у них наконец-то появился реальный подозреваемый — возможно, и впрямь убийца, на чьем счету было минимум пять трупов, или, на худой конец, тип, очень подходящий на роль козла отпущения. Правда, энтузиазм самого майора Свинцова при этом известии резко пошел на убыль. Совокупность известных фактов указывала на то, что посадить Твердохлебова теперь — всего лишь дело техники. Но, увы, это был совсем не тот подозреваемый, о котором втайне мечтал майор. Полоумный отставник, устроивший бойню из мести, — это вам не киллер-профессионал, провернувший заказное убийство! В сущности, это «преступление века» — этот нежданно-негаданно свалившийся в руки майору подарок судьбы — ныне представлялось все той же бытовой мокрухой на почве личной неприязни, только на первый взгляд напоминавшей дело, способное вызвать широкий общественный резонанс. А с другой стороны, раскрытое преступление, в котором фигурируют семь покойников, — это, как его ни назови, много лучше заведомого «глухаря». Да и потом, при чем тут бытовуха? А два миллиона куда подевались? Одно из двух: либо их прикарманил Твердохлебов, либо никаких денег в машине никогда не было и владелец казино пытается под шумок погреть руки. Словом, как ни поверни, а дело все равно крупное — если не крупное ограбление, то крупное мошенничество. К концу рабочего дня в отдел вернулись оперативники, посланные Свинцовым по библиотекам. Они еще ничего не понимали и потому пребывали в самом дурном, злобно-саркастическом расположении духа: библиотекарши, с которыми им довелось встретиться, все до одной оказались очкастыми грымзами — либо старыми, либо молодыми, но при этом страшными, как Третья мировая война, — а список книг, которые отставной майор-десантник регулярно брал в двух близлежащих библиотеках, навел обоих милиционеров (причем независимо друг от друга) на мысль, что они имеют дело с полным идиотом, ни разу в жизни не нюхавшим пороха и купившим удостоверение «афганца» в подземном переходе. Бывший майор-десантник в неимоверных количествах поглощал боевики — те самые, в которых герой-одиночка, обвешавшись огнестрельным оружием, бесстрашно выступает против зла, какое бы обличье оно ни принимало, и неизменно одерживает победу. Майору Свинцову мигом стало все ясно; последний штрих, наложенный на психологический портрет подозреваемого, оказался весьма и весьма выразительным. От такого чтива запросто свихнется даже человек с устойчивой психикой; что уж говорить об инвалиде, у которого и так не все в порядке с головой! Свинцову мигом вспомнился случай, имевший место пару лет назад на одном из подмосковных шоссе. Отставной полковник ГРУ (тоже, по всей видимости, не то начитавшись подобной, с позволения сказать, литературы, не то насмотревшись телевизионных сериалов соответствующего содержания) поссорился с соседом по даче и не придумал ничего умнее, как засесть в кустах у дороги и оттуда, из кустов, прострелить колесо мчавшегося на бешеной скорости соседского «мерседеса». Полковника вычислили и взяли; что стало с ним дальше, Свинцов не знал, но вряд ли, ох вряд ли его обучили сначала грозить соседям оружием, а потом пускать его в ход, именно в ГРУ! Скорее это сделали плохие книжки, заставившие его уверовать в то, что одиночка в наше время и впрямь может хоть чего-то стоить, что-то изменить, нагнать на кого-то настоящего страху… То же, по всей видимости, произошло и с отставным майором ВДВ Твердохлебовым. Началось с глупого недоразумения — охранник не пустил в казино; затаенная злость разрослась и окрепла на почве психического отклонения и дурацкого чтива, и готово: нанял за ящик водки четырех отморозков, объяснил им, что делать, и понеслось… Все эти предположения могли и не соответствовать действительности. Ясно было одно: с Твердохлебовым придется обстоятельно потолковать. Придя к такому выводу, весьма гордый своей расторопностью и проницательностью майор Свинцов отправился на доклад к начальству, пока оно, это самое начальство, не смылось домой по случаю наступления вечера, да не просто вечера, а вечера пятницы — то бишь, как выражаются англоязычные народности, уикенда. Вот тут-то его и поджидал настоящий сюрприз: войдя в кабинет, он увидел, что начальство держит в руке телефонную трубку, и тут же, еще не успев ничего сказать, узнал, что явился очень кстати, ибо начальство как раз собиралось позвонить ему, дабы пригласить для серьезного разговора. Суть разговора, как выяснилось, была проста: у Свинцова отбирали дело, которое он, можно сказать, уже раскрутил, и требовали незамедлительно передать все собранные материалы тому самому типу с Лубянки, который с самого начала расследования путался у майора под ногами. Возражать и спорить, естественно, было бесполезно. Свинцов коротко и сухо ответил: «Есть», а на вопрос начальства, что ему уже удалось нарыть, с умело разыгранным унынием сообщил, что расследование зашло в тупик, выхода из которого пока не видно. «Вот и радуйся, — резонно заметило начальство. — Пускай теперь умники с Лубянки в этом дерьме ковыряются, а нам и горя мало: баба с воза — кобыле легче». Свинцов согласился бы с этим замечанием при иных обстоятельствах, но только не теперь, когда один из главных фигурантов дела был у него, можно сказать, в кармане. «Победителей не судят», — решил майор, и это было одно из тех решений, которые, представляясь в момент принятия не только верными, но и едва ли не единственно возможными, впоследствии оказываются роковыми. Сыроежка была червивая. Это было видно даже издалека по обгрызенной, изъеденной слизняками, давно потерявшей первоначальную яркость шляпке. Но грибов в лесу сегодня было немного — как раз столько, чтобы грибник, вышедший на свою тихую охоту, не мог, с одной стороны, плюнуть на все и уйти восвояси с пустыми руками, а с другой — был вынужден кланяться каждой сыроежке, даже если был на девяносто процентов уверен в том, что она давно сгнила на корню. Он наклонился. Сточенное до узенькой полоски лезвие старого перочинного ножа тускло блеснуло в пробивавшемся сквозь кроны сосен солнечном свете. Трухлявая шляпка отвалилась при первом же прикосновении, открыв на срезе гнилое, кишащее червями нутро. Иван Алексеевич рассеянно вытер лезвие о зеленый пружинящий мох и уже хотел разогнуться, когда приметил метрах в двух правее выглядывающую из-под мха ярко-рыжую шляпку размером с советский железный полтинник, а может быть, и с рубль. В полуметре от нее виднелся краешек еще одной такой же рыжей шляпки, и можно было предположить, что где-то поблизости, в радиусе двух-трех метров, под мшистым зеленым одеялом притаились другие. — Ага, — сказал Иван Алексеевич, — здравствуйте пожалуйста! Видишь, сержант? А ты говорил — ни хрена нет, ни хрена нет… На какое-то мгновение он замер, услышав звуки собственного голоса, казавшиеся абсолютно неуместными в этом безлюдном лесу. Собственно, в произнесенной им фразе не было ничего особенно странного или тем более страшного. Бродя в одиночестве по лесу, люди, наделенные хотя бы малой толикой воображения, часто ведут мысленные беседы с воображаемыми собеседниками, время от времени, чтобы не скучать, произнося что-нибудь вслух. Но, когда Иван Алексеевич хвастался своей находкой перед сержантом, которого здесь не было и быть не могло, он был уверен, что его собеседник здесь, рядышком. Он видел его так же ясно, как вот эту трухлявую сыроежку и лукаво подмигивающие лисички, — высокого, сухопарого и гибкого, как волейболист, с растрепавшимися русыми вихрами, с привычной, немного насмешливой улыбкой на носатой физиономии, с сигаретой в уголке широкого рта и прищуренным от дыма левым глазом. Он не выглядел фантомом, явившимся прямиком из прошлого. Вместо выгоревшей на солнце «афганки» с сержантскими погонами на нем были новенький непромокаемый камуфляжный костюм из магазина «Охотник — рыболов», пятнистая панама того же происхождения и резиновые сапоги; в левой руке сержант держал синее пластмассовое ведерко с горстью сыроежек и лисичек на дне. О прошлом напоминал только его неразлучный финский нож с выбитым на рукоятке гербом Третьего рейха. Этим самым ножом много лет назад сержанта Сухова пытался прирезать один бородатый ловкач в скрученной из грязного полотенца чалме. Сержант в тот раз оказался ловчее, бородач отправился к своему аллаху, а его финка досталась «товарищу Сухову», как звали его все во взводе, в качестве памятного сувенира, который со временем сделался чем-то вроде талисмана. Иван Алексеевич на всякий случай огляделся по сторонам, точно зная, что никого не увидит. Естественно, никакого «товарища Сухова» в пределах видимости не обнаружилось. Мертвые не возвращаются с того света, чтобы сходить по грибы; просто на него опять, что называется, нашло, и хорошо, что это случилось в лесу, а не на людях. — Я ж тебе говорил: после такого ливня лисички в лесу должны быть, — приседая на корточки возле ближайшей рыжей шляпки обратился он к отсутствующему сержанту. — Вот сейчас вернемся, зажарим их с лучком и схарчим под водочку… Ведь сто раз тебе повторяли: не спорь с командиром! Параграф первый: командир всегда прав. Параграф второй: если командир не прав, смотри параграф первый… Эта натужная тирада показалась ему самому донельзя фальшивой и неуместной. Вокруг не было никого, кого она могла бы обмануть, за исключением самого Твердохлебова, а чтобы обмануть себя, ему следовало придумать что-нибудь похитрее. Раздвинув влажный мох, он срезал лисичку, потом еще одну и еще. Лисички, как обычно, росли кучно, продолговатой дугой. Убедившись, что нашел и собрал все, Иван Алексеевич заглянул в лукошко. Грибов было маловато для того, чтобы хвастаться добычей, но в самый раз, чтобы нажарить средних размеров сковородку и хорошенько перекусить. Он любил жареные грибы: их вкус напоминал о детстве и недурно разнообразил скудное меню живущего на скромную пенсию вдовца. Кроме того, бродя по лесу с лукошком, Иван Алексеевич успокаивался и приходил хотя бы в частичное согласие с окружающим его миром. В лесу ему было лучше, чем в дачном поселке, а на даче — лучше, чем в городе. Поселок был старый, малолюдный и, что называется, не престижный. Добрая половина домов в нем пустовала, а те, что не пустовали, были заняты вполне приличными, с точки зрения Ивана Алексеевича, людьми — такими же, как он, военными пенсионерами, их женами или, на худой конец, взрослыми детьми. Были здесь и пришлые люди, в разные времена купившие себе дачи по относительно низким ценам; кого здесь отродясь не водилось, так это мусульман — тех, кого Иван Алексеевич поголовно, без разбора именовал душманами или просто духами. Он и из города-то сбежал не просто так, а от греха подальше, чтобы однажды, очнувшись от короткого, яркого сна наяву, не обнаружить себя стоящим посреди людной улицы над свеженьким трупом какого-нибудь ни в чем не повинного таджика или узбека. Впрочем, «ни в чем не повинный» — понятие растяжимое. Если упомянутый таджик, он же узбек, за всю свою жизнь не убил ни одного русского солдата, так это только потому, что ему не представилось удобного случая. Сложись судьба данного таджика (или узбека) чуточку иначе, он с наслаждением взял бы в свои коричневые лапы не мастерок или валик для краски, а старый добрый АКМ и занимался бы не строительством и ремонтом особняков «новых русских», а отстрелом мальчишек, призванных на срочную службу. Умом Иван Алексеевич понимал, что, наверное, не прав, но предпочитал на всякий случай держаться от «духов» подальше, потому что после давней контузии далеко не всегда был в состоянии следовать голосу рассудка. Он полагал, что это все от расшатавшихся за восемь лет войны нервов. Увы, врачи считали иначе, и со временем Твердохлебов перестал с ними спорить: в конце концов, должны же эти коновалы хоть за что-то получать деньги! Врачей Иван Алексеевич Твердохлебов, мягко говоря, недолюбливал — может быть, не так сильно, как мусульман, но тоже изрядно. Причин тому было несколько, и Иван Алексеевич ничуть не затруднился бы перечислить их все по порядку, даже будучи разбуженным посреди ночи. Во-первых, он не любил врачей за то, что те несколько раз подряд спасали ему жизнь. То есть, когда спасали, он был им благодарен, потому что не знал, дурень, КАКУЮ жизнь они ему сохраняют. Если б знал — перегрыз бы глотку первому подвернувшемуся под руку извергу в белом халате, отобрал бы у кого-нибудь скальпель и быстренько вскрыл себе сонную артерию. Во-вторых, именно они, добрые айболиты, записали его в психи и комиссовали, прилепив позорную инвалидность. Именно с этого, по твердому убеждению Ивана Алексеевича, начались все его беды. Запись в истории болезни — чепуха, но ведь они, мерзавцы, ухитрились убедить всех вокруг, даже жену, в том, что он, Иван Твердохлебов, — ненормальный! Жена умерла именно из-за этой уверенности, в этом Иван Алексеевич не сомневался ни минуты. Она до последнего скрывала свою болезнь, не желая его волновать, а потом, когда делать вид, что ничего не происходит, уже не осталось сил, тихо угасла в течение какой-нибудь недели. У него осталась квартира, дача и мотоцикл; даже продай он все это и последнюю рубашку в придачу, денег на операцию все равно не хватило бы, но, пребывая в блаженном неведении, он ДАЖЕ НЕ ПОПЫТАЛСЯ! А эти коновалы, в свою очередь, до самого последнего момента скрывали от него свое бессилие. Интересно получается: за деньги можем, а без денег — увы, увы… Клятву Гиппократа они давали, сволочи… Он ненавидел их деланое участие и подленькую увертливость, ненавидел профессиональную уверенность, с которой они, напустив на себя умный вид, изрыгали глупости по поводу состояния его здоровья. Когда он жил в городе, их визиты были регулярными, и это послужило еще одной причиной его побега на лоно природы. Ему все чаще приходило в голову, что этим дело не кончится: рано или поздно наступит день, когда придется разорвать последнюю связь с цивилизацией и навсегда уйти в лес, чтобы больше не видеть людей, которые все больше превращались в банду буйных идиотов. Да-да, именно так и не иначе: Иван Алексеевич Твердохлебов был нормален, это мир вокруг медленно, но верно сходил с ума. Иван Алексеевич оставался одним из немногих, у кого хватало силы воли и упрямства сохранять здравомыслие и верность принципам в творящемся вокруг бедламе. Он жил на даче, возделывал огород, собирал грибы, ездил на старенькой, трескучей, чиненой-перечиненой «Яве», ловил рыбу (удочкой и спиннингом, а не донками и сетями, как это нынче стало модно) и долгими вечерами читал взятые в библиотеке детективные боевики. Авторы писали эту белиберду быстрее, чем Иван Алексеевич успевал ее прочитывать, и это была, пожалуй, единственная примета времени, которая его целиком и полностью устраивала. Отождествляя себя с непобедимыми героями, Твердохлебов начинал чувствовать что-то вроде надежды — а может, мир все-таки состоит не только из одного дерьма? А вдруг он не один, вдруг такие люди действительно существуют? Ведь были же они рядом с ним в Афгане, ведь не все же погибли, умерли, покончили с собой, продались за грязные буржуйские деньги!.. Хотя как знать. Даже Серега Сухов незадолго до смерти стал почти таким же, как все, а кое в чем, пожалуй, и хуже. Уж как Иван Алексеевич его просил, как уговаривал остановиться, пока не поздно! Даже приказывать пытался, но времена давно переменились, и авторитет боевого командира, по всему видать, превратился для сержанта Сухова в пустой звук. Для него были важнее другие авторитеты — зеленые, с портретами американских президентов. И результат, как водится, не заставил себя долго ждать. Эх, боец, боец! Где ты сейчас, каково тебе там? Иван Алексеевич поднял голову и сквозь ажурный полог сосновых ветвей посмотрел в безоблачное голубое небо, словно и впрямь рассчитывая встретиться взглядом со своим взводным сержантом Сергеем Суховым. Увы, даже если «товарищ Сухов» в данный момент взирал на бывшего майора Твердохлебова из заоблачных высот, Иван Алексеевич этого не заметил, что, по его мнению, служило лишним подтверждением его полной вменяемости: если б он был не в себе, так сейчас непременно увидел бы среди небесной голубизны знакомое смешливое лицо на фоне широких белых крыльев… — С небес слетает он, как ангел, зато дерется он, как черт, — пробормотал Иван Алексеевич старую присказку про десантника и, тяжело вздохнув, тронулся в обратный путь. По дороге он опять обдумывал идею окончательно переселиться в лес, которая казалась ему все более заманчивой. Времени до осенних дождей и холодов было еще хоть отбавляй, что позволяло наладить какой-никакой, пусть самый спартанский, быт и сделать запасы на зиму. А что? Ведь это ж подумать только, что бывает такое блаженство: на многие километры кругом только деревья, птицы, лесное зверье и ни одной, ну, ни единой человеческой рожи! Оставалось только расплатиться по счетам. Майор Твердохлебов — не какой-нибудь там шаромыжник, а советский офицер. А советский офицер всегда вовремя и сполна отдает долги и никому не позволяет плевать себе в физиономию. И еще: сам погибай, а товарища выручай. А если выручить не удалось, хотя бы отомсти тем, кто виновен в его смерти… Иван Алексеевич уже начал платить по длинному счету, который весь, до последней запятой, хранился в его памяти. То, что было блестяще начато в центре Москвы, а затем аккуратно и вполне логично завершено на Каширском шоссе, являлось только первым в длинной серии запланированных платежей. Всех деталей плана Твердохлебов не знал, да его это и не интересовало: в начавшейся шахматной партии он был не игроком, а всего лишь фигурой, хотя и крупной. Пожалуй, он был ферзем, который только что взломал оборону противника, снеся с доски несколько черных пешек. Это было проделано блестяще, и теперь белый ферзь отдыхал на запасной позиции, ожидая, когда опять наступит его очередь сделать ход. Шахматы — великая игра, и главная ее прелесть заключается в том, что короля в ней не уничтожают физически, а загоняют в крысиный угол, откуда нет выхода, и вынуждают позорно капитулировать. Не так давно, что-то около полугода назад, мат поставили Сергею Сухову, и теперь его бывший командир твердо намеревался проверить, так ли хорош игрок, который это сделал. Он прошел мимо тропинки, в конце которой из кустов выглядывали металлическая сетка ограды, распахнутая настежь калитка и шиферные крыши дач. Идти через поселок ему не хотелось — это означало встречаться с людьми и, быть может, даже поддерживать какие-то никчемные разговоры. Например, про грибы — что вот-де, погода стоит, казалось бы, самая что ни на есть грибная, и рожь уже вышла в колос, а белых все нет как нет, да и сыроежки что-то не торопятся… Описав длинную дугу лесом, Твердохлебов вышел к заброшенному пионерскому лагерю. Утонувшие в кустах и березовом молодняке двухэтажные корпуса из силикатного кирпича слепо таращили пустые оконные проемы. Все, что можно было из них выломать, было выломано; все, что можно было уволочь, давно уволокли. Кто-то не поленился вырыть из земли даже силовые кабели и трубы — не только водопроводные, но и, черт возьми, канализационные, и теперь среди высокой травы тут и там опасно зияли до половины заполненные тухлой стоячей водой, заваленные мусором траншеи.